Проклятый идиот!
— Мария. Гизела. Пьедад. — Я рублю паразита на части. Ну-ка?!.
На этот раз Кико уже не повторяет мои движения. Он изобретает свои собственные. Средний и указательный пальцы ложатся не на лоб, а на шею. Я не знаю, что может означать этот жест, и на всякий случай снова повторяю:
— Мария. Гизела. Пьедад.
И снова Кико елозит пальцами по шее, проклятый идиот! Ну, ладно.
— Я хочу выбраться отсюда, Кико…
— Пффф.
— Просто хочу выбраться. Там, наверху, на маяке… Я видела остров в телескоп. Он недалеко. Ты знаешь, что это за остров?
— Пффф.
— Мне нужно попасть на него. Ты поможешь мне?
— Пффф.
— Пожалуйста… Я очень тебя прошу. Хочешь, я встану на колени? Хочешь?..
Мелодраматические сопли, только их не хватало! Я вовсе не собираюсь падать на колени перед проклятым идиотом. Себе дороже, тем более что идиот почти наверняка шлепнется на колени синхронно со мной.
— Ты поможешь, Кико?
Вместо ответа Кико неожиданно кивает. И это не расплывчатый ответ (вверх, вниз, вправо, влево) — вполне однозначный. Подбородок Кико как будто прилипает к груди. И долго не хочет отлипать.
…Через десять минут мы уже едем на вандерере в сторону маяка.
Как и в самый первый раз, я восседаю на багажнике (в тайной надежде не только услышать голос Сабаса, но и избежать ударов невидимой спицы, если вдруг речь зайдет о «самой красивой женщине»). Но речь не заходит ни о чем, Кико чрезвычайно молчалив. Или голоса не хотят являться, потому что им больше нечего мне сказать. В полной тишине, нарушаемой лишь шорохом шин и криками чаек где-то за океанариумом, я думаю об импровизированном кладбище у собора.
Прежде чем покинуть его, я увидела еще несколько надгробных плит. Выбитым на них именам повезло гораздо меньше, чем Мартинесу, Беатрис и глупышу Диего. Плиты были свалены в кучу на узком пятачке между кустом можжевельника и каменным забором. Я ни за что не увидела бы их, если бы мне не захотелось попрощаться с убежавшей Гимбо.
Кошка повела себя странно.
Вместо того чтобы приблизиться к своему другу и защитнику Кико, как все они здесь делают, как это всегда и бывало, Гимбо вздыбила шерсть, спрыгнула с могильной плиты и скрылась за можжевеловым кустом.
Там-то и лежали остальные надгробия.
Ничуть не менее старинные. И при этом — пребывающие в совершенно ужасном состоянии. Я с трудом смогла разобрать имя на верхней из них: «Ньевес, мирт и олеандр». Ньевес — женщина, а не растение. Такая же женщина, как и Беатрис, и умерли они примерно в одно и то же время, но какая разная посмертная судьба! Не оттого ли, что Беатрис была «возлюбленной женой» и наверняка оставила после себя потомство, а Ньевес пришлось довольствоваться миртом и олеандром и умереть в полном одиночестве под их сенью?..
Чушь.
Слишком много времени прошло. Так много, что уже неважно, какой была жизнь обеих островитянок и чьими возлюбленными они были. Но место под солнцем отвоевала именно Беатрис, а мирт и олеандр ничем не помогли Ньевес, не отстояли свою протеже. С растений и взять нечего.
Если это — не можжевельник.
Мы снова проезжаем мимо океанариума, но Кико не сворачивает к месту лодочной стоянки, а продолжает держать курс на маяк. Это странно, ведь другой пристани на Талего нет и быть не может: его берега изрезаны настолько, что даже малейший шторм ни одна лодка не переживет. Понял ли меня хренов идиот?..
— Я говорила о маленьком острове, — почти кричу я в спину идиоту. — Мы сможем до него добраться?..
Вместо ответа Кико лишь сильнее налегает на педали.
Ну и черт с ним, пусть делает, что хочет! Не стоит паниковать и расстраиваться раньше времени. Лучше — довериться, тем более что особого выбора у меня нет. Кико знает остров намного лучше, чем я, — это очевидно. А пути отхода с Талего могут быть и не такими очевидными, лучше довериться, лучше подождать — глядишь, и разочаровываться не придется. Разочароваться я всегда успею.
Примерно таким образом я успокаиваю себя, пока велосипед на максимально возможной скорости катится к «Cara al mar». И первые признаки беспокойства начинаю проявлять лишь тогда, когда мы останавливаемся. Там же, где и в первый раз, — в двух шагах от дома при маяке.
— Ты разве не понял? — Я стараюсь говорить спокойно, но мои губы предательски трясутся. — Мне нужно попасть на тот остров. На остров, а не на маяк…
И снова подбородок Кико прилипает к груди, но этот жест меня уже не убеждает. Как не убеждает другой его жест: сложенные лодочкой пальцы правой руки раз за разом сжимаются и разжимаются, как будто Кико осторожно приманивает меня. Проделав это несколько раз, он скрывается в дверном проеме. Теперь я вижу только его руку: сложенные пальцы снова начинают сжиматься и разжиматься.
В прошлый раз все было менее пафосно и меня никто не приглашал войти. А теперь почему-то потребовалось специальное приглашение.
И мне от него не по себе.
Теперь уже я сама чувствую себя трусливым мальчиком-мечтателем, отправившимся со своей малолетней бесстрашной подружкой в передвижной луна-парк. Девочке нравится весь этот балаган, дурацкие клоуны с вымазанными белилами лицами; похожий на мясника владелец тира; продавщицы мороженого в ярких слежавшихся париках. Мороженое обязательно будет куплено, одно на двоих, — фисташковое с миндальными орехами. Девочка съест почти весь шарик и часть вафельного рожка, а остатки — сладки, как всегда, достанутся уступчивому мальчику. И на вафельном дне обязательно обнаружится что-то чрезвычайно неприятное: засохшее насекомое или стеклянный глаз. Мальчику-мечтателю страшно, его даже может вырвать — то ли от страха, то ли от брезгливости. Скорее, все-таки от страха. Девочка же считает это хорошей шуткой, отличным развлечением на манер американских горок, до которых они никак не могут добраться. Из-за странного человека, который завлекает их на странный аттракцион, в странного вида пещеру, — ничем хорошим это не кончится, мальчик чует печенкой. И все же покорно идет на заклание, лишь бы его не обвинили в трусости.
Я покорно следую за Кико, странным человеком.
И снова оказываюсь в башне маяка. Неужели нас ждет очередное восхождение?..
Нет.
Это становится ясно, когда Кико подходит к той части стены, что противоположна нише с Maria de Los Milagros. До сих пор стена, при всех выпуклостях прихотливой каменной кладки, казалась мне цельной. Но стоит Кико нажать на какой-то рычаг или ручку, как в стене тотчас образовывается проем, похожий на дверной.
Это и есть дверь!
— Нам нужно именно туда? — задаю я глупейший вопрос.
— Пффф..
— Ты уверен?
Конечно уверен, иначе не занес бы ногу над высоким порогом возникшей ниоткуда двери. Кико — уверен, а во мне нет ни капли уверенности. Мне страшно, как бывает страшно только мнительным мальчикам-мечтателям, готовым выблевать собственный желудок при виде стеклянного глаза. Мне страшно. И я не хочу жуткой черноты за дверью, мое сознание всячески ее отторгает.
А проклятый Кико снова зазывает меня сложенными лодочкой пальцами.
— Не думаю, что это хорошая идея… Там темно. Темно, понимаешь?
Кажется, он понимает, — я слышу легкий сухой щелчок выключателя, и черноту сменяет бледный желтушный свет. Одно другого не лучше, если разобраться. Но во всяком случае, я смогу заранее увидеть опасность, если та мне угрожает. Опасность и подвох. И Кико — если он сам и есть опасность и подвох.
— Ты уверен? — еще раз переспрашиваю я.
Ответом мне служат гулкие шаги: за дверью находится лестница, и она ведет куда-то вниз.
Надеюсь, что не в преисподнюю.
Следовать за Кико вниз, в корневую систему маяка, — совсем не то, что следовать за ним вверх, к сияющей белизной и свежестью кроне. Спускаться по слизким ржавым ступеням «ссыкотно», как сказала бы не чуждая интернет-сленга ВПЗР. Она никогда не употребляет таких выражений в своих книгах, чтобы не прослыть языковой маргиналкой и человеком, о котором можно подумать, что он не читал Марселя Пруста. Или — Набокова. А ведь она не читала, я точно знаю; и читать не будет, чтобы не расстраиваться лишний раз. Зато труха, подобная «ссыкотно» или «ужоснах», то и дело осыпается с ее венценосного писательского языка в повседневной жизни. А с узких ступеней, по которым я иду, сыплются какие-то мелкие камешки. И осколки ракушек — непонятно, откуда они здесь, из-за близости к воде, что ли?..
Скорее всего.
Влажный спертый воздух с ощутимым привкусом морских водорослей — из той же оперы.
Чтобы хоть как-то развлечь себя во время муторного спуска, я мысленно пытаюсь представить «Cara al mar» в разрезе. Понятно, что винтовая лестница, ведущая вниз, является антиподом винтовой лестницы, ведущей вверх. Верхняя лестница заканчивалась вполне понятной площадкой с механизмами, ответственными за работу гигантского прожектора. Вот только видела ли я свет от этого прожектора в ночи?
Кажется — нет.
«Cara al mar» — бездействующий, ленивый маяк. Декорация. Такая же, как и все эти дома «глупыша Диего», «…где зацвел мирт» и «…где никогда не жили кошки». Кошки живут везде, и миртовые деревья цветут везде, где бы ни находились.
Все здесь — декорация. Все.
Спуск заканчивается небольшим уютным гротом, выложенным толстыми, почерневшими от времени дубовыми досками. Кое-где дерево прогнило, и можно рассмотреть, что находится под ним: скальная порода, зазубренные острые плавники камней, покрытые морским мхом. Низкие, сочащиеся водой своды грота могут подействовать угнетающе, если… Если не видеть перед собой разлом в скале, за которым — открытое море.
Я вижу открытое море, о, да!..
И еще — лодку с мотором, стоящую на приколе у импровизированной пристани. Лодка привязана толстенным канатом к кнехтам, а на корме черной краской выведено название: «Upon Reflection».
«Upon Reflection» — «над отражением» или — как вариант — «над гладью». Я… Я сама придумала его, в дневниковых файлах есть запись об этом, я помню точно. Как помню, что «Upon Reflection» представлялась мне яхтой с большим удельным весом красного дерева. Очень и очень романтичной. В спартанской лодке из грота нет никакого намека на романтику, но это не должно успокаивать. Что первично — мои собственные фантазии или реальность? А если бы я назвала ее в своем дневнике как-то по-другому — какое бы название украшало тогда корму? А если бы утвердилась в самой первой мысли («Upon Reflection» — маленький рыбный ресторанчик на побережье) — то увидела бы здесь не лодку, а столики с бумажными скатертями?..