<англ. необычное>, особенно все условное, театральное. <…> И даже в ту пору, когда русская литература находилась под сильным влиянием западных романтиков, она их романтизм упрощала и приближала к жизни.
<…>
Еще одна характерная черта классической русской литературы: она наименее воинственная и наименее «империалистическая» из всех литератур. <…> До сих пор русские писатели, за редчайшими исключениями, к завоеваниям не призывали и войн не воспевали.
<…>
В завоевательных войнах России симпатии больших русских писателей были как будто не на стороне русского оружия. Неизменным, хотя и второстепенным «историческим врагом» России считалась в XVIII и ХIХ веках Турция, с которой Россия воевала много чаще, чем с другими державами. Тем не менее во всей русской художественной литературе нет и следов ненависти, даже простой нелюбви к туркам, и мусульмане в ней обычно выводится с большой симпатией. <…> …после неудачных для русского оружия войны 1854–1855 гг. с Францией и Англией и войны 1904 г. с Японией в России не было ни малейшего следа идею реванша и ни малейшей ненависти победителям. Скажу больше: в России и особенно в русской литературе не было и ненависти к немцам после Первой мировой войны. Однако Всему есть мера. Думаю что теперь самому резкому германофобству обеспечено надолго большое и почетное место в русской литературе. И разве идиот сможет ее этим попрекать.
<…>
Революции, конечно, «локомотивы истории»370. Я не думаю, чтобы они были «локомотивами литературы». В литературе революции чрезвычайно редки. Искусство идет путем эволюционном, и его прогресс заключается в «подталкивание» большого и ценного, в освобождении от дурного и безвкусного. И в этом мировая роль русской классической литературы, как и ее мировая заслуга, была огромной и незабываемой.
В статье «Современная русская литература», являющейся, по всей видимости, второй частью «Введения», и также впервые опубликованной А. Чернышевым – см. [АЛДАНОВ (II)], писатель резко выступает против концепции размежевания «русской» и «советской» литературы, которая под давлением СССР утвердилась в мировом литературоведении:
Мне такое деление всегда казалось недостаточно обоснованным. Герцен был эмигрантом, но историкам литературы в прежние времена не пришло бы в голову выделять его в какой-то особый разряд. Тургенев большую часть жизни провел за границей; многие шедевры Гоголя и Достоевского тоже написаны были вне пределов России – и никто серьезно не настаивал на том, что долгие годы пребывания этих писателей за рубежом отразились на характере их творчества.
<…>
В вопросе же о том, нужно ли было вообще иммигрировать в 1919–1921 гг., или же это было тяжкой ошибкой, не может быть, по-моему, для писателей никакого общего решения; каждый должен решить этот вопрос сам для себя. В области не бытовой и не шкурной для одних всего важнее свобода творчества и мысли; для других более важна тесная каждодневная связь с родной землей, с ее природой, с ее воздухом, с ее бытом. Лично я свою эмиграцию и по сей день несколько не считаю ошибкой и о ней не жалею, несмотря на все горькое, что с ней было связано. Не теряю и надежды на то, что вернусь в Россию, когда для этого не надо будет воспевать на все лады диктатора и посылать ему приветственные телеграммы по случаю расстрелов тех людей, которых также обязательно было воспевать годом или двумя раньше. Я, воспевать вообще не люблю, а по приказу начальства в особенности. Но, разумеется, мне никогда и в голову не приходило считать эмиграцию обязанностью и возмущаться теми писателями, которые к факту эмиграции относились крайне отрицательно. <…> …я настаиваю на том, что русская литература есть одна: так называемое советская литература и так называемая литература зарубежная представляют собой лишь две ветви одного старого, очень старого, органически выросшего дерева – ветви, поставленные в разные условия жизни.
Итак, Америка была «покорена»! Алданов и в Новом Свете полностью состоялся во всех своих литературных ипостасях: как писатель, публицист, основатель и редактор литературного журнала. Его переведенная на английский книга «Начало конца» была издана и распродана в США количестве около полумиллиона экземпляров. Знаменитое нью-йоркское издательство «Скрибнер», воодушевленное этим успехом, приобрело права на издание всех остальных книг Алданова [МАКЛАКОВ. С. 32]. Такого прижизненного успеха в США не имел ни один русский писатель, даже Максим Горький!
Ничуть не уклонялся Алданов и от общественно-политической деятельности: «Союз русских евреев», «Литературный фонд»371, газета «Новое русское слово» – вот неполный перечень институций, с которыми сотрудничал Алданов в США. При этом еще – активная масонская деятельность с уклоном на вовлечение в политическую актуальность, не встретившая, впрочем, как отмечалось выше, поддержки у его собратьев-масонов.
Единственная область, в которой Алданов так и не сумел себя задействовать, хотя, судя по его высказываниям в письмах, об этом мечтал, это все та же химия. С учетом гигантской загруженности Алданова литературной и общественной деятельностью, можно полагать, что он не очень то и старался прорваться в какой-либо университет, к тому же будучи перфекционистом, он считал, что его английский недостаточно «хорош», чтобы заниматься преподавательской работой в США. Научная же сфера деятельности оставалась его «золотой мечтой» или одной из светлых грез, коим он предавался в тяжелые минуты.
Война подходила к концу и вот уже в письмо Набокову от 15 сентября 1944 года с развернутой комплиментарной рецензией на только что вышедшую набоковскую книгу «Николай Гоголь»:
Думаю, что отзывы о книге в американской печати будут лестные. Но, правда, Вы американцам не облегчили задачи – хоть бы что-либо разъяснили (говорю как Ваш издатель). В русской же литературе эта Ваша книга не умрет – когда будет туда допущена (я хочу сказать, в Россию),
– Алданов заключает такой вот, идущей из глубины души, фразой:
С трепетом жду первой телеграммы из Франции от своих. Пока ничего о них не знаю. Давно в жизни у меня не было такой радости, как теперь чтение газет и сообщений о Германии. Скоро, скоро конец.
Часть III: На закате трудов и дней
В эти дни преступные
Дышит все подделкою —
И подделкой крупною,
И подделкой мелкою…
Но на растущую всечасно
Лавину небывалых бед
Невозмутимо и бесстрастно
Глядят: историк и поэт.
Людские войны и союзы,
Бывало, славили они;
Разочарованные музы
Припомнили им эти дни —
И ныне, гордые, составить
Два правила велели впредь:
Раз: победителей не славить.
Два: побежденных не жалеть.
Глава 1. Послевоенный «русский Париж»: в борьбе за «чистоту рядов» (1945–1948 гг.)
Сразу же после освобождения Франции у Алданова началась оживленная переписка с родственниками и друзьями, пережившими годы нацистской оккупации: Адамовичем, Буниным, Я. Полонским, Б. Зайцевым, В. Маклаковым…
Бунин, получив первую весточку от Алданова – почтовую открытку, посланную 10 октября 1944 года откликнулся на нее письмом от 19 декабря 1944 года:
Дорогой друг, наконец-топервыевести от Вас!Открытка от 10 окт<ября>, телеграмма и деньги (чуть не заплакал – вышло всего меньше 5 тысяч – это сейчас гроши у нас – не посылайте больше таким способом, – если есть у Вас еще что-нибудь для меня, – лучше подождите). <…> С нетерпением ждем от Вас длинного, подробного письма. Что напечатано из моих рассказов в журнале за все время? <…> Издал ли мою книгу «Темные аллеи» Цвибак? Если нет, молебен отслужу! Я написал к этой книге еще немало новых рассказов, из них посылаю Вам авионом три. Известите о получении и судьбе их. Сколько раз в год выходит «Нов<ый> журнал»? Что нового написали Вы? <…> Очень благодарю Вас за устройство продовольственных посылок – погибаем от голода (и холода). Жили все эти годы ужасно, теперь еще хуже. Я продал почти дотла все, что мог продать, – даже из белья. (А как мы жили в других отношениях до бегства отсюда немцев, Вы теперь, конечно, уж знаете от Полонских). Здоровье мое очень ухудшилось <…>. Сидим все еще в Грассе – в Париже уж совсем замерзнешь. А вообще куда нам придется деваться – и ума не приложишь: Вы представляете себе, конечно, что будет в Европе почти повсюду! Был слух, что Вы собираетесь вернуться в Париж – правда ли? <…>.
Теперь мы живем втроем – Марга <Степун> и Г<алина> Н<иколаевна> уже 1½ года в Германии, Бахpax, проживший у нас 4 года, уехал недавно в Париж. С нами только Зуров <…>. Целую Вас, Т<атьяну> М<арковну> и всех друзей. В<ера> Н<иколаевна> тоже. Она стала совсем скелет [FEDOULOVA (II). Рр. 476–477].
Постоянный лейтмотив завязавшейся переписки – это просьба Бунина, пребывавшего на 75-ом году жизни в нищете и болезнях, о деньгах и помощи в публикации в США своих произведений:
Получил Ваши деньги – всего лишь 4900 франков. Ужас! А тут холод, голод, болезни – нечто вроде «Смерти Ивана Ильича». Пишите мне хоть немного, имейте сострадание!
Сострадания Алданову было не занимать и особенно, когда о нем молил Бунин. Он опять ставит ребром тему его переезда в США. Зовет он также и Бориса Зайцева:
Умоляю Bac, приезжайте. Ecли бы мои, Bы и 3aйцевы были здесь. Я, кажется, бoльше ничего не желал бы…
Бунин растроган, но, несмотря нищенскую жизнь в голодном и холодном послевоенном Париже, куда он переселился из Грасса 3 мая, уезжать в США не хочет. Мотивы, сугубо житейские, он излагает в письме от 6 и 28 мая 1945 года: