376. Сам писатель утверждал, что его деятельность ставила своей целью обеспечить выживание русского культурного сообщества в Париже, представители которого в массе своей остались без средств к существованию. За отсутствием состава преступления Сургучева из тюрьмы вскоре по-тихому отпустили. Однако для русской общественности из либерально-демократического лагеря Илья Сургучев, к слову сказать, не оправдывавшийся и не извинявшийся за свое сотрудничество с немцами, навсегда остался «нацистским прихвостнем», а значит, персоной «нон грата».
Компания по определению коллаборационистов из числа европейских деятелей культуры, их моральному осуждению и удалению из сферы каких-либо деловых и межличностных отношений, шла и за океаном. В начале 1945 г. в нью-йоркском «Новом русском слове» были напечатаны две статьи Якова Полонского «Политические настроения русского Парижа» (14 февраля, за подписью XXX) и «Сотрудники Гитлера» (20 марта), в которых был опубликован список имен русских эмигрантов, запятнавших, по мнению автора, себя сотрудничеством с нацистами: Мережковский, Гиппиус, Сургучёв, Лифарь, И. Шмелев, Николас фон Макеев (именно так)… Числились в нем также Георгий Иванов с Ириной Одоевцевой и Нина Берберова377. Никакими фактическими доказательствами большинство обвинений поддержано не было. В первую очередь это касалось Г. Иванова, Одоевцевой, Берберовой и Макеева. Алданов по этой причине был решительно против разоблачительных статей Якова Борисовича, просил Полякова их не печатать и писал Полонскому, что он на суде не смог бы доказать многих своих обвинений [БУДНИЦКИЙ (IV). С. 154].
Однако тогда его мнение было воспринято как чересчур либеральное, «примиренческое», и по этой причине оставлено без внимания. После публикации статей Полонского все упомянутые в них лица были скомпрометированы в глазах общественного мнения; многие старые друзья и знакомые, в том числе и сам Алданов, друживший до войны с Ниной Берберовой, не желали более поддерживать с ними личные отношения.
Волна общественного остракизма вышвырнула из послевоенного литературного сообщества и Ивана Шмелева.
Ему вменялось в вину, что он печатался в газете «Парижский вестник», близко связанной с немецкими властями, а также и в том, что он участвовал в молебне в связи с победой немцев в Крыму летом 1942 г. – здесь и ниже [БОНГАРД-ЛЕВИН (II)].
Шмелев отчаянно защищался, указывая, что печатал сугубо художественные вещи:
в «Парижском вестнике» <…> было напечатано четыре моих рассказа и одна литературная статья,
– но никогда ничего «активного», и что молебен он посетил лишь ради памяти:
погибшего в Крыму сына, моего единственного… студента-офицера, сражавшегося и в великой войне, и в добровольческой армии… расстрелянного, замученного большевиками.
<…>
…я не запятнал чести русского писателя. Я не опозорил себя, я – да, ошибся. Это, именно, «кульпа левис»… неосторожность.
<…>
Теперь… да, я вижу, что многое иначе представлял себе… я верил в минимальную чистоту, порядочность людей… хотя бы и немцев… Но я не сказал, не написал ни одного слова за них, для них. Все мои напечатанные слова – могут быть прочтены, они – есть.
Многие ему внимали с пониманием, сочувствовали, помогали материально, однако для Бунина, Алданова, Адамовича и литераторов из их окружения он до конца своих дней оставался «нерукопожатной» персоной. Впрочем, и он их всех люто ненавидел, и для него лично они отнюдь не были «чистые, достойные русские люди».
А вот к Дмитрию Мережковскому и Зинаиде Гиппиус, с которыми Алданов с начала 1920-х гг. поддерживал добрые отношения, он, несмотря на всеобщее их порицание, сохранил глубокое уважение. В первую очередь это касалось Мережковского – без сомнения крупнейшего русского писателя и мыслителя первой половины ХХ в. Веря в безусловную личную порядочность четы Мережковских, Алданов скептически относился к слухам об их прогитлеровских симпатиях378 и не желал участвовать в общественной компании морального осуждения покойных литераторов.
Иван Бунин, напротив, не любил обоих супругов, особенно Гиппиус, – за ее, как он считал, ядовитую недоброжелательность. Так, например, он писал Алданову от 4 сентября 1945 года:
Прости меня Бог, что думаю об этом сейчас <Гиппиус уже была при смерти – М.У.>. Но не могу не думать: чего только не останется после нее в смысле ее гадючих дневников насчет многих. Многих из нас.
Однако, когда Гиппиус скончалась379, он не уклонился от того, чтобы воздать ей последний долг памяти. В.Н. Бунина в дневнике от 9 сентября 1945 года записала, что, узнав о смерти Гиппиус, сразу пошла к ней на квартиру. Причем одна, без Бунина:
Через минуту звонок, и я увидела белое пальто Яна.
Я немного испугалась. Он всегда боялся покойников, никогда не ходил ни на панихиды, ни на отпевания.
Он вошел очень бледный, приблизился к сомье, на котором она лежала, постоял минуту, вышел в столовую, сел в кресло, закрыл лицо левой рукой и заплакал. Когда началась панихида, он вошел в салон… Ян усердно молился, вставая на колени. По окончании подошел к покойнице, поклонился ей земно, приложился к руке. Он был бледен и очень подтянут.
<…>
Большинство ошибается, думая, что она не добра. Она гораздо была добрее, чем казалось. Иной раз делала злое, так сказать по идее, от ума. Она совсем не была равнодушной. К себе я несколько раз видела ее доброту и сердечность [УСТ-БУН. Т. 3. Сс 179–180].
Описывая послевоенную ситуацию «чистки рядов» и связанное с ней размежевание по линии «кто за кого», нельзя не вспомнить о довоенных эмигрантских настроениях. До нападения Германии на СССР приход в ней к власти нацистов многими видными представителями русского зарубежья (В.В. Шульгин, Д. С. Мережковский, З.Н. Гиппиус, И. А. Ильин, о. Иоанн Шаховский, П.Н. Краснов) воспринимался как ответная реакция на интернациональные идеи Коминтерна. Одобрение вызывала также идея иностранной интервенции, которая положила бы конец большевистскому правлению в России. При этом считалось, что Гитлер не является врагом русского народа, а его цели в борьбе с безбожным коммунистическим режимом вполне совпадают с целями Белого движения, см., например, [ТЮРЕМНАЯ ОДИССЕЯ]. Можно полагать, что какое-то время под влиянием этих взглядов находились И. Шмелев, Г. Иванов и Н. Берберова. Однако публично, – если не считать дискуссий в узком кругу друзей, этой своей позиции они не заявляли и, как стало очевидно в дальнейшем, ничем конкретно себя не скомпрометировали.
Существует мнение, что тема «На чьей мы будем стороне в случае войны Запада с СССР»
…владела сознанием эмиграции с 1933 г. и «к началу второго мирового столкновения она уже совершенно ясно формулировала свое отношение к войне, резко разойдясь на три основные группы».
Представители первой группы, т.н. пораженцы, видели в наступлении Германии на Советский Союз «единственный путь освободиться от большевиков. <…> Потом уже видно будет, как освободиться от немцев». К ним относятся, в первую очередь, члены <военно- монархических организаций и казачьих объединений, а также> Народно-Трудового Союза (НТС) < т.е. весь крайне правый фланг – М.У.>. Пораженческая позиция находила отражение на страницах еженедельника «Возрождение».
Вторая группа <…> ярче всех была представлена А.И. Деникиным, который желал Красной Армии, чтобы, отразив немецкое нашествие, она нанесла поражение германской армии, а затем ликвидировала большевизм. <…> Он говорил: «Наш долг, кроме противобольшевистской борьбы и пропаганды, проповедовать идею национальной России и защищать интересы России вообще. В крайнем случае молчать, но не славословить. Не наниматься и не продаваться»
Третья группа эмигрантов представляла собой оборонческое движение.
<…> «оборонцы» устами Милюкова (газета «Последние новости» <…>), евразийцев и других пореволюционных политических формирований, утверждали, что в случае войны никакой борьбы с советской властью для эмиграции быть не может – эта власть будет защищать родину и никакой двойной задачи желать Красной Армии нельзя. Такую позицию занял образованный в 1935 г. Союз русских оборонцев. Частично такое отношение было и у видного общественно-политического деятеля, эсера и бывшего министра Временного правительства России А.Ф. Керенского. [ТУРЫГИНА. С. 80–81].
Все три указанные линии духовной ориентации, разделявшие русское эмигрантское сообщество, резко проявились в годы Второй мировой войны. При этом под воздействием оголтелой нацистской пропаганды к ним добавилась еще одна линия раздела – национальная. Касалась она только евреев, объявленных нацистами низшей и зловредной для всего человечества «расой», подлежащей уничтожению.
Антисемитская программа немцев и политика еврейского геноцида была с одобрением воспринята в традиционно юдофобских слоях эмиграции «первой волны» (казачество, часть белогвардейского офицерского корпуса, монархисты и т.п.), и категорически отвергнута ее либерально-демократической частью380. Однако отдельные мыслители и публицисты: Владимир Ильин, Борис Вышеславцев, Николай Валентинов-Вольский и др., в разной степени – от частных высказываний в узком кругу, до публикаций в профашистской печати, высказывали мнение, что с помощью немцев можно очистить Россию от большевиков, заплатив за это всего лишь «еврейской кровью». Ими допускалось, что для защиты «русских интересов» можно пожертвовать «евреями» – самой проблематичной «расой» Российской империи. То, что сами «русские» в контексте нацистской идеологии никак не относятся к «расе господ» и им Тысячелетнем Рейхе уготована была незавидная участь рабов-вырожденцев, во внимание не принималось: