Остается только гадать, каким образом <в умах этих «мыслителей» – М.У.> успехи нацистов способствовали защите «русских интересов»381 [БУДНИЦКИЙ (IV). С. 144].
Однако в своем абсолютном большинстве русское Зарубежье было решительно настроено против немцев, как завоевателей их родины, и нацизма, как идеологии, в частности. Бóльшая
часть политически активной эмиграции стояла на «оборонческих» позициях, если не позабыв, то на время, спрятать свои разногласия с советской властью. Немало эмигрантов приняло участие в движении Сопротивления [БУДНИЦКИЙ (II)].
Даже те немногие видные представители русской культуры из эмиграции «первой волны», кто как-то сотрудничал с немцами или продолжал работать при их режиме на своем профессиональном поприще (С. Лифарь, Н. Евреинов, А. Бенуа, И. Сургучев), были в идейном плане совершенно индифферентны: никто из них как «наци» или фашист себя не заявлял. Этот вывод, кстати говоря, подтверждает и статья хорошего знакомого Алданова Григория Аронсона, опубликованная в 1948 г. [АРОНСОН].
За океаном эмиграция – всех цветов и оттенков, таже твердо встала на «оборонческие» позиции. Об этом Алданов в частности вспоминает в своем письме В. Маклакову от 11 марта 1955 года:
Помню общее наше совещание в Нью-Йорке в день нападения Гитлеровских войск на Россию. С каким необыкновенным подъемом оно прошло! Было нас человек двенадцать, – по широте фронта от <прогрессистов382> до меньшевиков, – все говорили, включая нынешних полемистов, все говорили одно и то же: общая оборонческая позиция и т. д. [МАКЛАКОВ. С. 188].
Позиция «оборонцев» в оккупированной немцами Франции была четко сформулирована Василием Маклаковым – человеком очень близким Алданову по духу, в течение тридцати лет, вплоть до кончины писателя, поддерживавшего с ним дружескую переписку. Будучи главой Офиса по делам русских беженцев при французском Министерстве иностранных дел, Маклаков профессионально, как никто другой, оценивал сложившуюся в начале войны в эмигрантском сообществе ситуацию. Сразу же после окончания войны Маклаков писал на сей счет старым друзьям и единомышленникам – Борису Элькину в Лондон и Марку Алданову в Нью-Йорк:
В.А Маклаков – Б.И. Элькину Париж,15 мая 1945 года
Мы понимали и чувствовали, что «советская власть» нас спасает, что ее крушение – наша гибель. И заранее были готовы все ей простить, если она устоит. После этого мы не могли смотреть на нее по-прежнему. Но это эмоциональное соображение не все. Поляков не видал другого. Он не переживал с нами поведения наших русских германофилов, холопства перед Гитлером и Германией, антисемитских воплей, которых мы в старой России не слыхивали, и все это во имя непризнания «советской власти». Быть с ними в этот момент, говорить с ними на одном языке и ругать Советы, даже за то, что в них можно ругать, было бы то же, что во время «погрома» разбирать подлинные недостатки евреев. Мы могли говорить и думать, как ни гнусны большевики, немцы много хуже. И такие переживания обязывают [МАКЛАКОВ. С.33].
Более развернутую картину политической русской эмиграции в годы войны, дает Маклаков в письме к Алданову.
В.А Маклаков – М.А. Алданову Париж, 25 мая 1945 года
Нужно сказать, что я собрался подать фигурально в отставку от всех должностей и остаток моих дней заниматься только созерцанием того, что происходит. Надо уметь сходить со сцены вовремя; а для меня время настало. Третьего дня мне минуло 76 лет, будущего у меня уже нет, а жить только «воспоминаниями» можно только при уверенности, что они будут других интересовать. И, кажется, последнее, что я написал, это статья для новой газеты (второго еженедельника) на тему о «смысле» теперешней русской эмиграции383. За эту статью меня будут винить и у советчиков, и у их врагов. Это моя участь, ибо я все-таки, как говорит Ал. Толстой: «Двух станов не боец, а только гость случайный»384. И так я был всегда, и мне меняться уже поздно. И вот, в заключение хочу Вам сказать совсем особое слово о «политике», не с политической, а личной стороны. Говорю его Вам не потому, что очень ценю Ваш талант, но потому, что от Элькина я знаю Вашу позицию относительно нас, отрицательную, но не порицательную; я не собираюсь ни Вас убеждать, ни себя защищать, но мне хочется <пропущено слово>, как если бы я Вам сообщал материал для некролога. И делаю это потому, что в этом не личный интерес, а общий, ибо в нашем шаге было мало личного.
Это первое, что я хотел Вам подчеркнуть; у Вас искали «виновника» и «главу» и нашли его во мне. Это очень неточно; не я это выдумал, не я руководил; с другой стороны, не другой мною воспользовался, как это тоже говорят. Все это возникло спонтанно, по «русскому» выражению. Да, среди людей «моей группы» было мало людей, которые мне импонировали; мои политические «друзья» либо умерли, либо уехали. Один из них, П.Б. Струве, вернулся в Париж, только чтобы здесь умереть.
Этого мало. Я по натуре скорей пессимист и жду худшего. И вот Вам скажу – очень скоро я поверил в победу Германии; я нисколько ей не радовался, скорей ей ужасался, но верил в нее. Вы, может быть, помните мою французскую записку до войны, которая была напечатана в «Днях» без подписи. Соглашение Сталина с Гитлером, слабость, которую СССР показал в столкновении с Финляндией, еще больше убедили меня, что Германия победит. Ее первые успехи, разгром Польши и Франции, явное разложение Франции, нежелание и неспособность драться, а с другой стороны, чудодейственное усиление Германии с 1918 г. убедили меня, что они победят. Одни этому радовались и шли за победителями; этим я не соблазнился; никуда не уехал, решив погибнуть на своем посту, но не сомневался, что спасения нет, что Англия не устоит. В это время русские – одни уехали, хоть в свободный запад, другие оставались здесь и ставили ставку на Германию <…>; я был если не в одиночестве, то в очень разреженной атмосфере. А когда появился Жеребков, его газета <профашистский «Парижский вестник>, постепенное присоединение к нему даже умных людей, как Бенуа <Александр>, началась война с Россией, и восторги многих эмигрантов перед «грядущим освобождением России» – я, который не верил в поражение Германии, но не шел к победителю, очевидно занимал безнадежную позицию и делал безнадежное дело: не верить в победу над Германией и не быть германофилом, т. е. стоять за побеждаемых, было нелогично, хотя эта нелогичность соответствовала моему характеру.
И мне тогда были морально близки и нужны люди, которые, как я, не хотели победы Германии, но кроме того в нее и не верили. Они давали моей позиции какое-то логическое оправдание. И я сближался, несмотря на разногласия в других отношениях. Мы собирались время от времени в разных местах и в разных комбинациях; общее у нас было только то, что мы хотели разгрома Германии; но т. к. в это время она могла пасть только от сопротивления Советской России, <…> ибо при разгроме России и захвате хлеба и нефти, Германия стала бы непобедима, то мы все ставили мысленно ставку на победу России. Это тогда вовсе не предрешало отношения к ней; помню, я полушутя сказал, что если теперь приедет сюда их посол, то я завезу ему карточку; но это была только шутка, на которую так и посмотрели. Тем не менее во время пропаганды германофилов о необходимости победы над С<оветской> Россией, я счел полезным зафиксировать наше суждение о том, что победа СССР для России предпочтительнее победы Германии, и что мы должны ей в этом способствовать, нисколько не меняя своего отношения к сов<етской> власти. Это было мною изложено в 7 пунктах и лежало у меня в шкапу, когда я был арестован (28 Апреля 1942 г.). <…> После моего освобождения, я оказался без дела, а тут пошли и успехи России; мы продолжали это дело и впервые связались с резистанс. Все это велось, пока немцы не ушли, очень подпольно. Но слухи об этом были, эту группу называли моим именем, и я был в списке тех, кого надо было увезти в Германию при приближении союзников. Только стремительность их отступления меня от этого избавила. <…> [МАКЛАКОВ. С. 33; 35].
Итак, в ходе Второй мировой войны «оборонцы» и близкие им по взглядам русские эмигранты стояли «за Советы». Марк Алданов, например, признавался в письме к Борису Элькину от 16 июля 1945 года385, что приветствует победы Красной Армии. При этом у него, как и большинства «оборонцев», отношение к Советскому Союзу носило двойственный характер: с одной стороны, в СССР видели страну-участницу антигитлеровской коалиции, игравшую наиглавнейшую роль в разгроме нацизма и освобождении Европы, с другой, никто не забывал, что в этой стране существует тоталитарный режим, представляющий угрозу для западных демократий.
После «Великой Победы» на повестку дня со всей очевидностью стал вопрос: как вести себя дальше по отношению к СССР? Для «обновленцев», в рядах которых были не только «идейные», но и активные борцы с фашизмом, симпатии к СССР и надежда на скорейшую либерализацию советского режима превалировали над опасениями, что там ничего не изменится, а станет только хуже. Наиболее радикальная часть «обновленцев» на деньги Москвы основала в 1944 г. «Союз русских (затем советских) патриотов» и его рупор газету «Русский (затем Советский) патриот», которую редактировал профессор Одинец, многолетний партийный товарищ Алданова, когда-то член ЦК НТСП. Они жестко ставили
вопрос о смысле существования эмиграции: если они оказались по одну сторону с советской властью, не пора ли если не признать ее правоту, то поискать точки соприкосновения?
<…>
В этом отношении знаменательным событием в жизни парижской эмигрантской колонии был