<…> визит группы писателей и общественных деятелей в советское посольство.
<…>
Посольство 12 февраля 1945 г. посетили девять человек. Два адмирала, бывший командующий Балтийским флотом и военно-морской министр Временного правительства Д.Н. Вердеревский и М. А. Кедров, в 1920 г. командующий флотом и начальник морского управления в правительстве П.Н. Врангеля, были приглашены по настоянию посла. Кроме них, были В.А. Маклаков, А.С. Альперин, А.А. Титов, М. М. Тер-Погосян, Е.Ф. Роговский, В.Е. Татаринов и А.Ф. Ступницкий [БУДНИЦКИЙ (II). С. 244].
Василий Маклаков дает следующую интерпретацию этого события, всколыхнувшего все русское Зарубежье по обе стороны океана:
После ухода немцев мы получили возможность уже открыто искать сторонников, выпустили листовку, но у нас не ставился даже вопрос о посещении Посла <СССР> и о каком-нибудь соглашении с ним. Но тут произошло два обстоятельства. Появились «патриоты», отчасти от Резистанс, а отчасти из германофилов, которые под этим флагом скрывали свое германофильство и нажитые ими деньги; они побежали к <послу> Богомолову, оплевали прошлое эмиграции, словом, повели себя, как ренегаты. <…> они стали убеждать нас к ним присоединиться, меня просили стать их почетным председателем, захватили помещение Жеребкова с украденной у нас мебелью, словом, эмиграцию отталкивали.
А другое обстоятельство было раздраженное и несправедливое отношение французов ко всем белым русским, которых обвиняли в помощи Германии и измене Франции. Кто не с «патриотами», тот против Советской России, т. е. с Германией. Вот упрощенное рассуждение улицы. Я не знаю, к каким действиям это бы меня побудило. Но мне не пришлось никаких решений предпринимать, когда сам Богомолов через посредника дважды выразил желание со мной повидаться. Он не говорил зачем, и затем речь шла только обо мне, и, после второго приглашения, которое поручил мне передать, я решил пойти «на разведку» и через того же посредника ответил, что его желание совпадает с моим, и просил назначить время. <…> … за несколько дней до этого собрания, Богомолов через того же посредника мне передал, что <…> назначает мне прием, не только меня, но и моей группы, по моему выбору, но желает, чтобы я привел обоих адмиралов, которые к нам входили. Мы решили пойти, именно как группа людей, которые от Советов независимы, но признают их национальной властью, и с ними не борются. Для нас было ясно, что никакой другой власти в России мы им противопоставить не можем <…>. Тогда произошло свидание, протокол которого теперь Вы должны были уже получить <…>. Из него Вы увидите, что мы заявили себя эмигрантами, в Россию не просились, но заявили, что после происшедшего, мы больше не хотим их свержения, и хотели бы не личного, а массового примирения с эмиграцией, как символ установления нового строя. <…> Прибавлю, что через несколько недель Богомолов меня одного вызвал и спрашивал, не хочу ли я поехать в Россию. Я ответил, что поставлю этот вопрос, только когда все эмигранты получат право вернуться.
Вот как происходило это дело – и никакие резкие перемены с нами не произошли; все казалось совершенно логично и естественно; это было спонтанным и общим движением, а не чья-то инициатива пойти по иному пути. И поэтому я считаю, что у Вас вообще подняли много шума по пустякам, и что иначе поступить было нельзя; нельзя было оставлять эмиграцию при Деникинской <программе>, с призывом продолжать прежнюю борьбу, или при патриотах, которые писали: «да будет благословенна октябрьская Революция». И если я себя отнюдь не чувствую героем, то не могу считать и преступником. <…> Но если я Вам объясняю, как это вышло, то очевидно эта позиция основана и на некоторых политических предпосылках. Они таковы.
1. Уверенность в том, что советский режим не только способен эволюционировать, но и действительно давно, хотя и слишком медленно, эволюционирует.
2. Что путь к этой эволюции указан им самим в конституции 1936 г., которая не исполняется, но может быть исполнена <…>.
3. Что главной и необходимой <предпосылкой – М.У>] является превращение партии в простой аппарат государства.
4. Необходимость упразднить официальную кандидатуру, т.е. преимущество партийных кандидатов.
5. Не нарушая основ конституции, можно увеличивать индивидуальный сектор, менять структуру колхозов, давать свободу прессы и слова, все это в рамках советской системы; от нее останется только одно – мелкая земская единица под заглавием совет, но без его одиозных особенностей.
Но, конечно, советская власть и заинтересованные люди могут этого не желать и сопротивляться, как это делало Самодержавие.
6. А это может означать, что для этих реформ необходимо предварительное свержение власти, т.е. новая Революция; против советов. И тут, по-видимому, главное, что нас разделяет. Еще недавно мы не только этого желали, но считали, что это непременная практика. В этом отношении мы изменились; мы не верим, что это произойдет, раз Россия выдержала войну; но этого я лично и не хочу. Ибо только два исхода: либо либеральное правительство, как в Феврале, и Россию расчленят и разбазарят соседи и союзники. Или такое же диктаторское правительство, но не коммунизм, а нечто вроде легитимистов, фашистов, и вообще всех тех людей, которые здесь радовались победе Германии. Этого я не желаю и предпочитаю медленную эволюцию свержению власти. Вот здесь я, может быть, с Вами всерьез расхожусь <…>. Я все равно <…> меняться не могу. А своих ощущений скрывать не хочу, и лукавить мне незачем [МАКЛАКОВ. С. 36–37].
Ответ Алданова на это «концептуальное» письмо В.А. Маклакова неизвестен, но опубликовано его письмо А. Титову, с которым Маклаков был ознакомлен. В нем Алданов вполне являет себя во всех качествах, что ему еще в 1925 г. были приписаны Марком Слонимом [СЛОНИМ (I)]: он очень умен, остер и исполнен рассудочного скептицизма. В этом письме, как, впрочем, во всем корпусе его переписки с Маклаковым, Алданов – вопреки (sic!) мнению его современников типа Бахраха, Седых или Адамовича, чьи высказывания о его «аполитичности» цитировались нами выше, заявляет себя как деятельный политик республиканско-демократического направления, постоянно держащий руку на пульсе своего бурного времени. Особо отметим, что «непубличным политиком» Алданов заявлял себя всю свою эмигрантскую жизнь. О том, насколько широки и разнообразны его связи и личные отношения с ведущими политиками русской эмиграции, он сам свидетельствует в своей статье «К 80-летию В.А. Маклакова»:
В течение многих лет я бывал с <В.А. Маклаковым> каждый четверг на завтраках в милом гостеприимном доме С.Г. и Е.Ю. Пэти386. Другие русские участники этих завтраков были А.Ф. Керенский, А.И. Гучков, М.В. Бернацкий, И.П. Демидов, И.И. Фондаминский, В.М. Зензинов и, при их наездах в Париж, И.А. Бунин, П.Б. Струве, В.В. Набоков-Сирин [АЛДАНОВ-СОЧ (IV)].
Обращаясь к А. Титову, а через него и к Альперину и Маклакову, Алданов формулирует как свою личную позицию, так и общий взгляд на актуальную ситуацию в «русском Париже» заокеанских политиков-эмигрантов из его окружения. В первую очередь это касается всесторонней оценки визита Маклакова с сотоварищами в советское посольство в Париже.
М.А. Алданов – A.A. Титову
Вы хотите знать мое мнение о «визите». Вероятно, Б.И. Элькин сообщил в Париж информацию, полученную им от меня об отношении к визиту здешних русских политических деятелей и публицистов. Если так, то Вы знаете, что А.И. К<оновалов> и я наименее резко отрицательно отнеслись к этому политическому акту <…> парижан: именно его и моими усилиями была предотвращена резкая резолюция протеста против него, которую <…> предполагали вынести здешние соц<иал>-демократы и эс-эры.
Мы (а также и Керенский) считали совершенно непозволительной какую бы то ни было резолюцию на основании газетной корреспонденции, до получения более достоверной информации.
<…>
<Поскольку> Вы выразили желание узнать мое мнение, <…> буду говорить откровенно, в уверенности, что политические разногласия на личных отношениях наших отразиться не могут и не отразятся. Добавлю, что письмо мое конфиденциально.
<…>
Но прежде всего я коснусь двух общих вопросов.
1) Вас<илий><Алексеевич><Маклаков> пишет: «для того, кто пережил здесь владычество немцев,… для тех ясно, что мы все ближе к Сталину, чем к Гитлеру и Жеребкову»! Да кто же в этом сомневался? Для этого не надо было переживать владычество немцев. Мы здесь все, и социалисты, и кадеты, и беспартийные демократы, всегда занимали «100-процентную» (как говорят в Америке) оборонческую позицию. Если бы Вас<илий><Алексеевич> хоть на мгновенье думал о нас иначе, он вообще не стал бы нам писать, как мы не пишем и не будем писать ни одному из парижских пособников немцев, активных, неактивных, идейных и продажных. Мы все в этом отношении <…> настроены совершенно непримиримо (гораздо более непримиримо, чем, по слухам, в личных отношениях многие парижане). О себе скажу, что я в своих статьях и на русском, и на английском, и на французском языке в С<оединенных> Штатах неизменно говорил, что мы всей душой желаем победы в этой войне России, каков бы ни был ее режим.
2) У вас, по-видимому, существует мнение, что мы «потеряли чувство России», «утратили живую связь с ней» и т. д., тогда как вы, парижане, знаете о русских делах и настроениях много больше! Право, географическое расстояние здесь ни малейшей роли не играет: 2000 километров или 6000 километров – не все ли равно? Вы видите много «приезжих». Их очень много и здесь, и они тоже не прячутся. Но вы, вероятно, читаете почти исключительно крошечные французские газеты наших дней, тогда как мы читаем ежедневно газеты, которые по верности и обширности информации ни с чем не сравнимы даже в прежней, довоенной Европе. Мы читаем также регулярно советские книги и периодические издания, которых вы, вероятно, были очень долго лишены. Я прочел за последние три – четыре года не менее десятка книг, написанных о России посетившими ее за это время американцами разных направлений. Нет ни малейшего сомнения в том, что немецкое владычество вы пережили неизмеримо острее, чем мы. Но когда один из участников вашего визита пишет сюда, что мы ничего не знаем, а он все знает – или во всяком случае гораздо больше нас – о процессах в России, то это вызывает у меня полное недоумение. Вы и ваше общество сближения (кроме, кажется, Вас