<илия><Алексеевича>) уверены, что советская власть вступила на путь либеральной эволюции, – могу только порадоваться вашей уверенности.
Алек<сандр> Фед<орович><Керенский> в своих тезисах, напротив, выражает уверенность в том, что Сталиным готовится социальная революция в Европе, – это, по-моему, тоже лишь одна из возможностей. Я недавно в одной американской газете написал, что я – единственный человек в Нью- Йорке, НЕ знающий, чего хочет Сталин. Все другие знают.
Вы скажете, что вы для этого и создали Общество изучения387 и т. д. <…>. Но для этого едва ли был необходим визит. В одном Нью-Йорке есть десяток таких обществ, и они всегда были (и в Париже). Предсказываю вам, что это сведется к небольшому числу докладов, очень мало отличающихся от тех, которые читались в разных парижских залах в течение 20 лет, и к созданию крохотного архива. Разумеется, против этого не может быть никаких возражений, и я этому всей душой сочувствую. Какую помощь вы можете оказать желающим вернуться, мне не совсем понятно. Но слова в другом документе «и содействовать этим безболезненной ликвидации эмиграции» вызывают у меня тоже некоторое недоумение. Это почти то же самое, как если бы я, уехав от Гитлера в Америку, приглашал других остаться в Европе. Изменю свое отношение к этому в тот день, когда Абрам Самойлович <Альперин>, от доклада которого <на учредительном собрании Общества – М.У.> мы, в отличие от вас, не в восторге (пусть он простит меня за откровенность), переедет в Москву. Он свое подлинное мужество проявил в Компьенском лагере388, и этим я искренно и от души восхищался. Но его доклад я (и отнюдь не я один) читал с душевной болью – и как эс-эр, и как друг и почитатель Абрама Самойловича (которым я, разумеется, остаюсь, если только он теперь и меня не «скидывает со счетов»).
<…> Вы называете официозом нового общества газету «Русские Новости». У меня были первые два номера в течение получаса, и я мог только просмотреть их. Статью Вас<илия> Алексеевича и примечание к ней парижской редакции Вашего официоза перепечатало «Новое Русское Слово». Статья очень интересна, хотя и спорна или потому что спорна. Редакционное же примечание вызвало общее изумление у наших друзей здесь. Василий Алексеевич – ваш почетный председатель; тем не менее ваш официоз в весьма странной форме – разумеется, с комплиментами – поучает его уму-разуму. Не знаю, кто автор примечания. Мой друг Бунин в подобных случаях любит говорить: «На кого он лапу поднимает». Этот <…> выговор большому человеку и политическому либерализму 19-го века со ссылкой на неназванный авторитет, кажется, Вышинского, очень меня позабавил. Первой передовой я не читал, но от ряда читавших (в том числе и от одного «большевизана») слышал, что она вполне могла бы быть помещена в «Советском Патриоте». Вероятно, это было недоразумение, и Вы <…> и другие руководители Общества и официоза «выпрямите линию».
<…>
По совести, я не понимаю, зачем Вы, Вас<илий><Алексеевич> и Абрам Самойлович, пошли туда. Ни малейших практических последствий это не имело. Гора родила мышь. Вдобавок повторяю, ваше Общество могло создаться и без этого. Очень легко говорить: «Мы от наших идей не отказались». Если судить по «официозу», то Вы именно отказываетесь от самых основных наших (т. е. и Ваших) идей. Еще раз скажу: надеюсь, передовая и примечание к статье Маклакова – недоразумение. Но и самый факт визита… Много лет тому назад, задолго до войны, в пору высших внутренних успехов Муссолини (конкордат с Ватиканом, осушение Понтийских болот и т. п.) знаменитый итальянский социалист объявил, что от идей свободы и прав человека не отказывается, но рекомендует «примирение с дуче и общую работу на пользу родины». Вы помните эту нашумевшую историю и ее результаты. Очевидно, это лишь иллюстрация, привожу ее, зная сходства и отличия.
<…>
Вы говорите, что Вы отказались от борьбы с советской властью. Вам отлично известно, что никакой борьбы с советской властью не ведет уже пятнадцать лет в эмиграции никто. В пору войны мы все к тому же пером и деньгами (чем же мы могли помогать еще) помогали русскому народу в его геройском сопротивлении врагу: жертвовали, что могли, посылали (по независящим от нас обстоятельствам, анонимно) продовольствие, одежду, обувь писателям и ученым в Москву. Во всем этом мы от Вас ничем не отличаемся. Но от права свободной критики, обсуждения и осуждения мы отказаться не можем, так как говорим и за тех, кто лишен возможности говорить.
<…>
…я подумал, к какому течению я должен был бы причислить себя. Не могу причислить себя к «непримиримым», потому что не понимаю, что это значит. Если маршал освободит миллионы заключенных в лагерях и хоть немного освободит народ от нынешнего гнета, существование которого признает В<асилий> А<лексеевич>, то мы, и не являясь в посольство, будем всячески это приветствовать (его большие заслуги в деле обороны России совершенно бесспорны). Кто же мы: «непримиримые» или «выжидающие». Думаю, что фактически мы все <…> «выжидающие». «Непримиримость» – это часто тога, а у меня охоты щеголять тогой, как Вишняк, нет. Однако пока ни о каком освобождении России речи нет. В<асилий> А<лексеевич> пишет, что его не поддержали, как не поддержали Керенского в октябре 1917 года. Пусть он меня простит, тут ни малейшей аналогии не вижу. Отчего же мы должны были «поддерживать» его в действии, которое мы признаем ошибочным и которое, думаю, со временем признаете ошибочным из десяти участников визита именно вы трое. В тоне писем Василия Алексеевича и сейчас большой уверенности не чувствуется. Может быть, я в этом и ошибаюсь.
<…>
Формула «когда падут большевики» была довольно утопической и в 1930, и в 1925 году, – отчего им было пасть, если с ними никто борьбы уже не вел. Мы изо дня в день повторяли, что дважды два четыре, что свобода лучше рабства, что она нужна русскому народу, как всем народам.
<…> О наших ошибочных и о наших верных взглядах можно было бы написать не письмо, а книгу. Здесь же я только хочу сказать, что каковы бы ни были наши взгляды, они уже лет двадцать никакой «практической платформы» для эмиграции не представляли: от нас не зависело ничего. Никакой практической платформы, кроме устройства лекций и крошечного архива, не дает и ваше Общество сближения и изучения. А кто захочет вернуться, тот вернется и без вас или получит отказ и с вами [МАКЛАКОВ. С. 38–40].
Здесь уместно напомнить, что Алданов вел с Маклаковым серьезную политическую дискуссию еще до войны. Ее тема касалась, в первую очередь того, что случилось в России, но затрагивала и предвоенную политическую ситуацию в Европе. Оба политика были согласны с тем, что поддержание оптимального баланса антиномических отношений «права человека и государства» – в их переписке, т.к. речь шла о России, используется термин «империя») – является краеугольным камнем, на котором зиждется стабильность государственного устройства. Василий Маклаков в письме от 22 мая 1937 года формулирует на сей счет следующие, не потерявшие и по сей день политической актуальности, тезисы:
Я всегда сознавал необходимость обоих принципов, которые составляют государственную антиномию, и которые для краткости обозначу Вашими терминами «права человека и империи». Они противоречивы, но оба необходимы. Мы все достаточно видели, к чему приводит империя, которая пренебрегает правами человека; таков был наш старый режим, теперь фашизмы разного рода. Но я отлично понимал, и очень давно, к чему приводят одни права человека; <…> Освободительное Движение, I-ая Дума, 17-ый год – это все примеры того, что делают права человека, если они забудут об империи. Но нет спасительной формулы к примирению обоих начал; нет универсального компромисса; грань между обоими принципами постоянно передвигается как в зависимости от внешней обстановки (мир, опасность, войны, война), так и от степени общественной культуры, потому что можно иметь далекие идеалы, но вопрос о том, что нужно и почему нужно сейчас, решается не благородством наших идей, а грубыми фактами жизни. Тут политические деятели поневоле уподобляются докторам.
А отсюда и вопрос тактики. Если все дело в степени культуры в широком смысле этого слова, то она достигается только медленным воспитанием, известными навыками, а не насилиями и приказами. Тут еще больше нужно знать, что возможно, а не только то, что нужно и что желательно. Вы, который знаете французских ораторов, может быть, припомните пассаж Гамбетты об оппортунизме, не помню, в какой речи, который кончается словами:
«Можно сколько угодно применять к этой политике неблагозвучный и даже непонятный эпитет (имеется в виду оппортунизм), но я скажу, что не знаю другой, поскольку это политика раз ума и – добавлю – политика успеха».
Эти несложные мысли составляют то, что Вы называете «золотым фондом»; они у меня остались и теперь, как были тогда <…>. Меняться, пожалуй, могло только одно: понимание фактической обстановки <и> степени нашей некультурности и неподготовленности. Но можете ли Вы сказать, что доктор изменил свои взгляды и понимания, если он считает организм больного более слабым, чем считал его раньше. Все мои нападки на общественных деятелей либо характера тактического, <…> или иногда программного, ибо в защите прав человека они доходили до забвения прав империи.
<…>
Вы вслед за Керенским меня упрекнули, будто я нашел, что конституция пришла слишком рано <…>. …я сам это считаю не утверждением, а парадоксом; конечно, конституция запоздала. Моя идея в том, что, несмотря на такое запоздание, она застала нас, русское общество, неподготовленным; мы требовали конституции, а когда она пришла, у нас не было даже политических партий. Единственно в этом смысле я и сказал, что она пришла слишком рано. Представьте, что гости пришли с опозданием к назначенному часу, а хозяйка все-таки оказалась не готова, повар тоже; я бы сказал, как это ни парадоксально, гости пришли слишком рано.