Отвечая 28 октября 1938 года на высказывания Маклакова, Алданов писал:
Катастрофа европейской культуры почти одинаково касается всех нас, людей либерального, в широком смысле, образа мыслей, независимо от оттенков. Помните, Нехлюдов, кажется, удивлялся, что его называют либералом за то, что он высказывает, казалось бы, элементарные и для всех обязательные истины. Именно эти азбучные истины и переживают катастрофу, а с ними все их защитники, какова бы ни была разница между ними во всем остальном. Вы склонны говорить преимущественно об ответственности. Если так, то разница между Вашим поколением и моим весьма незначительна, – она лишь в том, что Вы и люди Вашего поколения занимали гораздо более видное место. Но, по-моему, ответственность наша отходит теперь на второй, если не на десятый план: все нынешние несчастья имеют основной причиной войну 1914 года, а в ней ни «Вы», ни «мы» никак не виноваты [МАКЛАКОВ. С. 25–27].
После войны взгляды Маклакова не претерпели существенных изменений. Полагая, что смягчение непримиримого антисоветизма может пойти на пользу измученной русской диаспоре, он из «тактических соображений» примкнул к оппортунистическому крылу парижской эмиграции и прибыл на прием в посольстве СССР.
Прием в советском посольстве прошел в приподнятой и дружелюбной атмосфере. Поднимались тосты «за маршала Сталина», – что особо возмутило Алданова, и его друзей-политиков в США, «победоносную Красную армию», «Великий Советский народ»… Однако и в парижской эмигрантской среде, и за океаном вопросы «Что делать?» и «Как в нынешних условиях бытия позиционировать себя по отношению к Москве?» отнюдь не стали ясней, а напротив, с этого момента дискуссия по ним разгорелись с новым жаром. Она сопровождалась ссорами, громкими скандалами и взаимными обвинениями, затронувшими и общественно-политические, и литературные круги эмиграции. Даже аполитичный, всегда дистанцирующийся от эмигрантских «разборок» Владимир Набоков-Сирин не удержался, сочинил и отправил В. М. Зензинову текст, который тот не без оснований назвал стихотворением в прозе.
<…>
Остается набросать квалификацию эмиграции.
Я различаю пять главных разрядов.
Люди обывательского толка, которые невзлюбили большевиков за то, что те у них отобрали землицу, денежки, двенадцать ильфпетровских стульев.
Люди, мечтающие о погромах и румяном царе. Эти обретаются теперь с советами, считаю, что чуют в советском союзе Советский союз русского народа.
Дураки.
Люди, которые попали за границу по инерции, пошляки и карьеристы, которые преследуют только свою выгоду и служат с легким сердцем любым господам.
Люди порядочные и свободолюбивые, старая гвардия русской интеллигенции, которая непоколебимо презирает насилие над словом, над мыслью, над правдой [БУДНИЦКИЙ (II). С. 244–255].
В первую послевоенную трехлетку «обновленческие» настроения в русском Зарубежье преобладали. Фашизм стал главным «стандартом беззакония» в мире, а статус коммунизма был по умолчанию понижен до уровня «терпимо». «Люди порядочные и свободолюбивые» из числа «обновленцев» тешили себя надеждами. Советская родина подпитывала их зазывными жестами и пропагандистскими акциями.
21 июня 1946 года был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР от 14 июня 1946 г. «О восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи, а также лиц утративших советское гражданство, проживающих на территории Франции», а 28 июля 1946 года в православном храме Парижа митрополит Евлогий отслужил молебен и произнес проповедь, в которой возгласил: «Это день соединения нашего с великим русским народом!» Он же, что символично, первым из эмигрантов получил молоткастый, серпастый паспорт из рук советского посла А. Богомолова. Не менее символично, что вскоре после обретения советского гражданства владыка Евлогий скончался (8 августа 1946 года). Распоряжение же преставившегося владыки служить благодарственные молебны Советам в храмах епархии, было воспринято основной частью прихожан и клира резко отрицательно и в большинстве приходов игнорировалось.
Однако отказ значительной части эмигрантов от традиционного антикоммунизма вызывал резкое недовольство и противодействие со стороны «непримиримых» скептиков-консерваторов, в общем и целом людей не менее «порядочных и свободолюбивых». «Непримиримые» готовы были понять (бытовые мотивы) и простить сотрудничество многих несгибаемых антибольшевиков с немцами. По этому поводу Марк Алданов писал М.В. Вишняку 19 января 1947 года:
Если Вы <едете в Париж>с намерением «не подавать руки», то имейте в виду заранее, что в русской колонии (говорю преимущественно о пишущих людях и примыкающих к ним) Вы сможете «подавать руку» человекам двадцати. Так много здесь людей, сочувствовавших прежде немцам, и так много сочувствующих теперь большевикам. Иногда это одни и те же люди.
Может быть, я немного сгущаю краски: не двадцати, а ста, – я не считал. Но моральная атмосфера русской колонии в Париже тяжела. Думаю, что над прошлым скоро поставят крест, так как другого выхода и нет. Так сделали и французы. Что до настоящего, то от него можно жить в стороне. Так, напр<имер>, <Дон> Аминадо вообще никого не видит. Когда <его жена> Надежда Михайловна ему говорит: «Ты знаешь, я сегодня встретила…, он прерывает ее, не дослушав: «Ты никого не встретила!» Это уже крайность. Однако заниматься здесь общественной работой мне было бы крайне тяжело [БУДНИЦКИЙ (IV). С. 161].
В обстановке, когда часть «победителей» повсюду выискивала «коллаборантов», другая «большевизантов», личная неприязнь, сплетни и оговоры превалировали над реальными фактами и доводами рассудка. Как отмечал в письме к Алданову от 21 сентября 1945 года Георгий Адамович:
…сейчас есть люди больные, которые выдают за реальность свои галлюцинации389.
В литературной среде со стороны «обновленцев» остракизму подвергались многие люди, в поведении которых, кроме их правоконсервативных убеждений или же необходимости ради куска хлеба работать в немецких общественных учреждениях, не было никакого «состава преступления». Здесь, скорее, речь шла о «репутации» и те, кто не попадал под пяту Закона, становились просто «нерукопожатными» персонами в личностных отношениях и «нон грата» для общественных организаций, помогающих русским эмигрантам. Очень часто такие люди попадали под удар, потому что, не считая себя в чем-либо виноватыми, не прятались и не избегали общественных контактов, как, например супруги Н. Берберова – Н. Макеев и Г. Иванов – И. Одоевцева, в то время как действительные прислужники нацистов, коих в русской среде было немало390, хоронились и заметали следы. «Перекрашиваться» и укрываться многим действительным преступникам помогали западные спецслужбы, вербовавшие из их среды опытные кадры для борьбы с коммунистической экспансией. Что же касается эмигрантов «с именем», то из их среды плотно сотрудничал с нацистами только философ и православный богослов Борис Вышеславцев, который по этой причине, опасаясь французского правосудия, бежал в Швейцарию.
В среде евреев-интеллектуалов, как освобожденного «русского Парижа», так и Нью-Йорка, куда от немцев бежали все, кто мог, тот факт, что многие из бывших знакомых и даже друзей, уклоняясь от непосредственного сотрудничества с нацистами, в своих представлениях об освобождении их руками России от большевизма, игнорировали «еврейский фактор», расценивался как личное предательство. Так, в письме Я. Полонского А.А. Полякову в Нью-Йорк от июня 1946 года391 в частности говорится:
хотя эти люди не шли на риск открытого сотрудничества <с немцами> (т.к. были слишком осторожны), они поддерживали их намерение освободить Россию от советского режима, не задумываясь при этом «какой ценой?». Все мы <люди из нашего круга > не без греха, но кто из нас смог бы примириться с идеей обретения Земли обетованной (в широком смысле слова), ценой физического уничтожения целого ни в чем не повинного народа? А ведь часть русской эмиграции (включая демократов и социалистов) готова была смириться с этим [FRANК. Р. 607]392.
Равнодушие, игнорирование, а в отдельных случаях и одобрение частью этнических русских геноцида евреев в годы Второй мировой войны было воспринято еврейской интеллигенцией русского Зарубежья как глубокое, незаслуженное оскорбление. Чувство национальной идентичности ожило даже у таких глубоко ассимилированных, равнодушных к национальной проблематике интеллектуалов-евреев, как Алданов. По этой причине в своей компании против коллаборационистов (коллаборантов) мыслители из среды русского еврейства стремились внедрить в сознание эмигрантской общественности новую морально-этическую систему кодексов («парадигму») [FRANK]. В этой системе «еврейский элемент» освобождался от статуса «чужеродности» в русском культурном космосе, где «нет ни Еллина, ни Иудея», а главенствующей, как утверждал Алданов, является идея служения красоте и добру (калокагатия).
Это была особая позиция русско-еврейских эмигрантов во время и после Второй мировой войны, которая поляризовала начавшийся сразу же после освобождения Франции эмигрантский дискурс на тему «советские («обновленцы») / антисоветские («непримиримые»), нацисты («колаборанты») / пронацисты («симпатизанты»)» [FRANК. Р. 609].
Со стороны русской интеллектуальной элиты, даже тех ее представителей, которые никак не запятнали себя сотрудничеством с немцами и личностным антисемитизмом, такого рода модификация эмигрантского морально-этического кодекса поддержки не получила. Это по умолчанию прочитывается в письмах Василия Маклакова, человека в высшей степени благородного. В переписке Маклаков – Алданов еврейская тема никак не выделяется и не обсуждается. Василий Маклаков относился к славной плеяде русских либералов начала ХХ в., которые полагали, что в свободной и демократической России, в условиях отсутствия какой-либо дискриминации по религиозно-этническому принципу, не будет иметься почвы и для пресловутого «еврейского вопроса». Мыслители правого толка из числа русских эмигрантов типа Василия Шульгина – хорошего знакомого и корреспондента Маклакова, см. их переписку в [БУДНИЦКИЙ (VI)], и их симпатизанты типа Нины Берберовой, по прежнему предерживались мнения, что «русские» и «еврейские» интересы несовместимы, а потому в случае выбора «русским» интересам должен был отдаваться приоритет. Такого рода точку зрения высказывает, сугубо приватно, например, близкий друг Алданова (sic!) Борис Зайцев. Этот достойный человек в своем глубоко возмущенном по тону сообщении Ивану Бунину от 14 января 1945 года, касающемуся обвинений в пронацистских симпатиях, предъявляемых Нине Берберовой, писал: