Яков Борисович (Полонский) занимается травлей Нины Берберовой. Эта уже нигде у немцев не писала, ни с какими немцами не водилось, на собраниях никаких не выступала и в Союзе cургучевско- жеребковскомне состояла. Тем не менее, он написал в Объединение писателей, что она «работала на немецкую пропаганду»! Ты понимаешь, чем это пахнет по нынешним временам? Очень противно. Мы жизнь Нины знаем близко. Решительно никаким «сотрудничеством», даже в косвенной форме, она не занималась, а по горячности характера высказывала иногда «еретические» мнения (нравилась сила, дисциплина, мужество), предпочитала русских евреям и русские интересы ставила выше еврейских <курсив мой – М.У.>. Когда же евреев стали так гнусно мочить, сама же им помогала, как и мы все, как умела. Одно сделала глупо: написала что-то неосторожно Адамовичу. Этот, очевидно за неимением лучшего дела, стал раззванивать всюду, и чепуха эта добралась даже до Америки [ВАКСБЕРГ-ГЕРРА. С. 244].
Однако Зайцев в интерпретации подоплеки «дела» Берберовой [БУДНИЦКИЙ (IV)] ошибался. Скандал вокруг Нины Берберовой – одной из самых ярких женских фигур на культурной сцене довоенного «русского Парижа» (беллетрист и тонкий лирик, жена знаменитого поэта «Серебряного века» В. Ходасевича, близкий друг или хорошая знакомая всех «звезд» русского Зарубежья), разгорелся отнюдь не из-за Адамовича, который имел к нему лишь косвенное отношение. Его раздувала сама Берберова, избравшая для своей защиты от предъявляемых ей обвинений в коллаборационизме жестко-наступательную линию поведения. Не признавая себя в чем-либо виноватой и не желая ни в чем каяться, она вступила в бой с бывшими друзьями, а ныне ее обвинителями, организовав в этом противостоянии крепкую линию обороны.
У нее на руках были сильные козыри. Главным из них являлось ее утверждение, что все обвинения, образно говоря, построены на песке. Обвиняющая сторона, опиралась лишь на отдельные высказывания в частной переписке, некие «мнения» и слухи, как это подчеркивал Алданов в письме к М. Вишняку и С. Соловейчику от 26 ноября 1945 года, и не могла представить на 100 процентов убедительные доказательства <ее виновности> [БУДНИЦКИЙ (IV). С. 157].
Таково было фактическое положение дела. Перечень «неблаговидных» поступков и высказываний Берберовой начала 1940-х гг. и по сей день имеется лишь в беллетризированных воспоминаниях свидетелей времени. Например, она якобы написала стихотворение о Гитлере, в котором сравнивала его с шекспировскими героями (Г. Гуль)393, звала Бунина, Адамовича, Руднева и др., уехавших в свободную зону, «вернуться под немцев», потому что там «наконец-то свободно дышится» и т.д. (Л. Зуров). Роман Гуль:
Крайне недоброжелательно настроенный по отношению к Берберовой <…> цитирует фрагмент из письма к нему Гайто Газданова:
«Помню, что мы были как-то в кафе: семья Вейдле, Фельзен (Н.Б.Фрейденштейн), Берберова, моя жена и я. Это было время германского наступления в Югославии. Берберова была возмущена, – но не немцами, а югославами: “Подумайте, какие мерзавцы сербы! Смеют сопротивляться!” Против нее выступили все, по-разному, конечно… Вейдле и Фельзен более мягко, я – довольно резко. После этого Берберова со свойственной ей простодушной – в некоторых случаях – глупостью, сказала: “Я не понимаю, ну Фельзен – еврей, естественно, что он так говорит. Но Вейдле и Газданов же не евреи?”
<…>
В 1942 году Берберова писала вывезенному из-под Ленинграда в Германию и как бы возникшему из небытия Р.В. Иванову-Разумнику: «Мы уже очень давно не видели никого, кто бы приехал по доброй воле из чумных мест. А вот уже скоро 3 года, как не видали ни газет, ни книг оттуда. Есть у меня кое-кто из друзей, кот<орые> сражаются на восточном фронте сейчас. Вести от них – самое волнующее, что только может быть. Здешняя наша Жизнь – одно ожидание» [БУДНИЦКИЙ (IV). С. 143, 144].
Даже сегодня упоминание каких-то безымянных «друзей, которые сражаются на восточном фронте» на стороне немцев в устах русского человека режет слух. Можно предположить с каким «неприятным привкусом» воспринимались слова Берберовой в ее письмах друзьями, находившимися тогда еще в «свободной – от немцев! – зоне», – Буниными, Адамовичем, Бахрахом… Вот, например, выдержка из письма В. Бунина – М. Цетлина (Нью-Йорк), по-видимому, от певых чисел февраля 1942 года:
Процветает Нина <Берберова> с мужем <Н.В. Макеев>. Не радует их душевное состояние. Ясно мы, конечно, представить <его себе – М.У.> не можем. Но сегодня есть от Нины письмо с неприятным привкусом [УРАЛЬСКИЙ М. (V). С. 186].
Однако все это были только «слова», причем достаточно уклончивые и к тому же извлеченные из контекста частной переписки, а само «процветание» Берберовой и Макеева под немцами на поверку оказалось не более чем умением устраиваться в жизни, несмотря на отягчающие ее обстоятельства.
Бывших друзей Берберовой возмущали не какие-то приписываемые ей «подлые деяния», а образ мыслей, который она выказывала в это трагическое для всех время. На первый план, конечно, выступало ее отношение к евреям как особой «расе»394, убежденность, что проблемы русско-еврейских отношений слишком специфичны, чтобы быть ассимилированными с совокупностью национальных ценностей, обозначающих русскую идентичность. Именно такого рода убеждения она, по утверждению Андрея Седых («Яша Цвибак») демонстрировала в частных беседах в начале 1940-х гг. В письме Тэффи от 13 декабря 1950 года Седых прямо заявлял:
Я знаю, что она не была коллаборационистом и не совершала каких-либо конкретных преступлений, но мы не можем простить ее за то, что она написала к нам в годы оккупации, когда мы чувствовали, что за нами охотятся как за животными395.
Нина Берберова стойко отбивалась от всех обвинений, опираясь при этом и на поддержку своих друзей, авторитетных в антифашистских кругах. Среди них были и близкие Алданову люди – его однопартиец историк Сергей Мельгунов, Александр Керенский и Борис Зайцев, а из числа русско-еврейских публицистов историк Петер Рысс396.
Последний защитник доброго имени Нины Берберовой израильско-американский филолог-славист Омри Ронен писал:
…ряд современников обвинял Берберову в прогитлеровских симпатиях и в неблаговидном поведении при немецкой оккупации. Г.П. Струве говорил мне, что ей не безпричины обрили голову (о чем сама она молчит, лишь намекая на это фантасмагорическим обиняком, в «Курсиве»). Некоторых читателей журнальной версии этого очерка мои слова озадачили. Я должен поэтому пояснить, что имею в виду сцену, когда Н. Н. лежит в сарае, связанная ее негодяем-соседом, и ожидает казни наутро. Ее освобождают жандармы, она бежит с мужем в соседний городок и наблюдает там издевательства толпы над голой и обритой молоденькой девушкой. Кто видел фильм «Hiroshima mon amour» («Хиросима любовь моя»397) знает, каковы были эти французские самосуды, когда трусливая чернь, в 1939 году не желавшая умирать ни за Данциг, ни за Париж, в 1944-м вымещала свой позор на беззащитных женщинах. <…>
Р. О. Якобсон, человек очень чуткий к обвинениям в гитлеризме, но знавший особенности человеческого существования в падшей стране, прекрасно относился к Н. Н. и всегда хвалил ее мемуары. Я полагаю, что перед войной и до лета 1942 года она разделяла образ мыслей своего круга: не только жестокие политические убеждения и упования четы Мережковских (религиозные чаяния которых она презирала), Вольского, Смоленского и им подобных, но и благоглупости Бунина с Зайцевым, надеявшихся, судя по их опубликованной переписке, что не так страшен черт, как те, кто его малюет.
<…>
Антисемиткой она не была никогда, но долго не верила, что евреев убивают, а когда увидала гестапо в действии, получила прикладом по уху и узнала правду, то немцев возненавидела лютой и непреходящей ненавистью, как ненавидят только разочаровавшиеся.
<…>
Я знал Берберову без малого тридцать лет. Если правда, что она симпатизировала гитлеризму за четверть века до нашего знакомства, то, значит, прав Гумилев: мы меняем души [РОНЕН О.].
В «деле» Берберовой Марк Алданов воленс-ноленс оказался ключевой фигурой. Если в конце 1944 г., сразу же после освобождения Парижа, он писал Вишняку:
О русских в Париже известий нет. Воображаю, как трясутся теперь Гиппиус, Берберова, Сургучев и Шмелев,
– то позже, поскольку именно к нему, как к безупречному во всех отношениях авторитету, в первую очередь апеллировали обвиняемые, выстраивая свою защиту, он вынужден был резко смягчать свои эмоции и объективировать оценки. К началу 1950-х гг. он и вовсе посчитал за лучшее не ворошить больше прошлое своих коллег-писателей, обвинявшихся в симпатиях к нацистам, но личных отношений ни с кем из них никогда больше не поддерживал. Берберова не раз возвращалась в своих воспоминаниях к этому короткому, но мрачному периоду в своей долгой жизни. Несправедливые обвинения со стороны когда-то близких ей людей жгли ее душу до конца дней. Так, в мемуарной книге «Курсив мой» (1969 г.) она косвенно – посредством отдельных неприязненно-уничижительных замечаний, винила «в том страхе и унижении, которые пережила после освобождения Франции от нацистов», и Адамовича, и Бунина, и ненавистного ей Гуля и, конечно же, Алданова. Ведь:
Именно Алданову было адресовано ее «оправдательное» письмо в сентябре 1945 г., в котором она вынуждена была ссылаться на свидетельства в ее пользу Бунина и Адамовича <…>. Берберова опровергала появившиеся в печати обвинения ее в сотрудничестве с нацистами и, в то же время, признавалась в симпатиях к ним в 1940–1941 годах. – здесь и ниже [БУДНИЦКИЙ (IV). С. 142, 145].