Большинство филантропических организаций и лиц в США, спонсируемых евреями, были категорически против любой помощи бывшим «коллаборантам». Тот факт, что работавшие у немцев литераторы делали это, чтобы в буквальном смысле не умереть с голоду, и не совершали при этом никаких гнусностей, а тем паче преступлений, тогда во внимание не принимался. Все, кто имел хоть какое-то малейшее отношение к оккупационному режиму, считались «нечистыми». То, что сегодня представляется в моральном плане несправедливым, в первые послевоенные годы для всех, кто был кровно сопричастен к Катастрофе европейского еврейства (Холокосту, Шоа), являлось одной из форм воздаяния за преступления.
Алданов, оказавшись в ситуации, когда ему надо было, отделив «личное от общественного», осуждать, не имея на то достаточных оснований, хорошо знакомых ему некогда людей, чувствовал себя крайне неловко. После «оправдательного» письма к нему Берберовой, он признавался, что:
доказать обвинения, возводившиеся на Берберову для него невозможно. Речь шла о таком «эфемерном» понятии, как репутация, а доказать, с какими-то фактами в руках, что действительно Макеев продавал картины, конфискованные у евреев, и они на эти деньги с Берберовой жили, и Берберова симпатизировала нацистам, – это все были разговоры. Она на самом деле ничего не напечатала. Вывод Алданова, который в плане общественном не считал возможным поддерживать отношения с Берберовой, был такой: «Личные отношения довоенные, прежде очень добрые, у нас с ней кончены. Не говорю навсегда, так как навсегда ничего не бывает. Вероятно, со временем будет амнистия всем, всем, всем, ведь не Геринги и не Штрайхеры, а ведь стольких людей мы сами амнистировали за 30 лет.
Как мы знаем, так действительно, и произошло; Алданов полагал также, что возможная публикация Берберовой в «Новом журнале» привела бы к уходу сотрудников, но впоследствии Берберова публиковалась в «Новом журнале», никто никуда не ушел, все всё забыли. Но, тем не менее, Берберову это жгло всю жизнь, воспоминание об этой ее ориентации и, самое главное, о том, как она вымаливала прощения у одних, в то же время обвиняя в клевете других…[ТОЛСТОЙ И. (III)].
Хотя, Георгий Адамович, сразу после освобождения Франции и сказал сгоряча о Берберовой что-то весьма нелестное в письме А.А. Полякову – см. ниже его признание на сей счет Алданову в письме от 8 мая 1946 года – на самом деле он на нее зла не держал. Да и вообще с самого начала «большой чистки» Адамович проводил примиренческую линию по отношению к «бытовому конформизму» и отнюдь не подливал масла в огонь обвинений в коллаборационизме против кого бы то ни было из литераторов-эмигрантов. Об этом свидетельствуют его письма Алданову послевоенных лет. Первое из них – от 6 декабря 1944 года, он послал в Нью-Йорк еще до переезда в Париж, из Ниццы:
Дорогой Марк Александрович, я счастлив получить от Вас известие и узнать, что Вы и Ваша жена в добром здравии. Спасибо за приглашение сотрудничать в Вашем журнале.
Воспользуюсь им, когда это станет возможным. Спасибо также за сообщение о скором прибытии посылки. Я надеюсь, что она не потеряется по дороге. Вы не можете представить, насколько это ценно здесь в настоящий момент.
Я провел годы немецкой оккупации без личных неприятностей и не покидая Ниццы. Но я не могу забыть о депортации в Германию нашей бедной Лулу Кан<негисер>, а также Ник<олая> Берн<гардовича> Фрейд<енштей>на. У меня остается слабая надежда однажды вновь увидеть их обоих. А вы, дорогой М<арк> A<лександрович>, как Ваши дела? Я слыхал, года два тому назад, о Ваших больших литературных успехах и, поверьте, радовался от всего сердца. Кстати, я никогда не получал то письмо 1942 г., о котором Вы говорите. Я возвращаюсь в Париж через месяц или два, но мой ниццский адрес всегда остается верным. Не забудьте передать Тат<ьяне> М<арков>не мои лучшие пожелания и заверения в самой искренней дружбе.
Собственно именно такого рода скупых, но искренних – от самого сердца, строк соболезнования и сопереживания общего горя и недоставало в письмах Берберовой, Г. Иванова (см. ниже) и других оправдывающихся от обвинений в сочувствии нацистам русских литераторов. Несомненно, что для Алданова – апологета и страстного защитника «калогатии», именно бездушная отчужденность от «еврейской трагедии», выказываемая в рассуждениях этих когда-то столь близких ему по духу литераторов, и являлась причиной утраты ими в его глазах репутации «достойных людей».
Как уже говорилось, в своей общественной деятельности Алданов нуждался в надежных информаторах из числа парижских эмигрантов. К мнению Якова Полонского он, конечно, прислушивался, но понимая, что его настрадавшийся от немцев родственник может быть чрезмерно субъективен, старался больше ориентироваться на отзывы Бунина, Адамовича, Долгополова, Маклакова, Тер-Погосяна, Альперина и других лиц с незапятнанной репутацией. Об этом свидетельствует его письмо Адамовичу от 12 июня 1945 года. В нем он сначала сообщает о своем положении в «Новом журнале»:
…Михаил Осипович <Цетлин>, <…> болеет и сейчас находится в санатории. Он главный редактор «Нового журнала» по делам первого отдела (беллетристика и стихи), а Мих<аил> Мих<айлович> Карпович по делам второго отдела (общее направление, публицистика). Я вначале принимал самое близкое участие в редактировании журнала. Потом эта работа, которую я всегда терпеть не мог, мне смертельно надоела: она (будучи, конечно, бесплатной) отнимала у меня почти все время, и я отошел от нее. Совершенно не участвовал бы в ней, если бы Мих<аил> Ос<ипович> не болел. Как только он выздоровеет, я совершенно и отойду. Теперь же делаю часть работы за Михаила Осиповича, но главные редакторы он и Карпович, как и сказано на обложке,
– а затем, без обиняков, переходит к основной, лично очень важной для него теме:
Но это письмо я пишу Вам по совершенно другому делу. Вы, верно, знаете, что я состою в президиуме здешнего Лит<ературного> фонда (который у Вас, кажется, смешивают с Толстовским фондом А.Л. Толстой406, – между тем как эти две организации на самом деле не в таких уж добрых отношениях между собой). Председателя мы после кончины Н.Д. Авксентьева не избирали, и у нас довольно многочисленный «президиум»: Коновалов, Николаевский, Зензинов, Авксентьева, я <и еще кое-кто> из парижан и несколько нью-йоркцев, Вам едва ли известных. После освобождения Франции президиум единогласно принял решение не оказывать никакой помощи писателям, ученым, общественным деятелям, сочувствовавшим немцам, – все равно, активным или не очень в этом активным. Это было отступлением от правила старого Красного Креста, который оказывал помощь всем в ней нуждавшимся. Но и положение теперь не то, – решение было принято единогласно, утверждено позднее многолюдным собранием, и мы от него не отступим и не хотим отступать. Мы послали множество продовольственных посылок во Францию и при их отправке исходили из этого решения. Так как информация у нас о том, как кто был настроен в период оккупации, естественно, не полна и не безупречна (теперь же многие перекрасились), то мы, вероятно, сделали несколько ошибок – и очень странно, что нас в этом обвиняют. Между тем обвиняют нас, как мы слышали, очень резко, чуть ли не в том, что мы заведомо «поддерживаем явных германофилов» и т. д. Это очень неприятно, как обычно бывает неприятна клевета, и к тому же практически вредно фонду, – т. е. нуждающимся писателям и ученым. Здешняя русская колония (а деньги у фонда только от нее) настроена совершенно непримиримо в отношении явных и тайных германофилов, и если она клевете поверит, то касса фонда, постоянно пустеющая и вновь пополняющаяся, иссякнет раз навсегда. Повторяю, я допускаю, что из нескольких сот посылок (по 6–8 долларов каждая), отправленных фондом во Францию, четыре или пять (никак не думаю, что больше) были нами по неведению посланы людям, сочувствовавшим немцам. Мы не знали об их симпатиях, – узнали гораздо позднее и, конечно, больше им ничего посылать не будем.
Возможно, еще следующее. Один большой груз, в дополнение к тем сотням индивидуальных посылок, мы отправили на имя доктора Н.С. Долгополова, человека честнейшего и по немецкой линии стоящего выше подозрений (как Вы, как Бунин). Но Долгополов взял на себя также распределение посылок, отправляемых другими русскими организациями, которые, насколько мне известно, стоят ближе к позиции старого Красного Креста, хотя ни малейших симпатий к немцам никогда не имели. Возможно (только возможно, – я этого не знаю), что эти организации отправили посылки и людям, которым мы (фонд) ничего отправлять не стали бы. Возможно, что они допустили и больше невольных ошибок, чем мы. И я могу допустить, что в Париже нам приписывают посылки, отправленные не нами. Иначе мне просто трудно понять раздражение и даже, кажется, «негодование», которое вызывает у вас, т. е. в Париже, деятельность фонда. Мы никакой благодарности не требуем и, попав в сытую страну, не имеем на нее права, хотя и много работаем по сбору денег (это ведь дело очень нелегкое). Но, каюсь, мы не ждали и «негодования» вместо благодарности.
Зачем я Вам все это пишу? Вот зачем. Кроме старого списка лиц, которым мы оказываем помощь (из него мы, повторяю, с опозданием, от нашей воли не зависевшим, вычеркнули несколько имен), появляются, естественно, и новые кандидаты. Мы ведь и адресов многих не знали, не знали даже, и живы ли некоторые люди, – или, в сомнении об их симпатиях в пору оккупации, иным писателям и ученым посылок не отправляли. Чтобы избежать новых ошибок, мы решили в каждом таком случае требовать чего-то вроде поручительства, вполне ясного и определенного. Зензинов написал об этом Долгополову. Я пишу Вам. В качестве возможных и необходимых «гарантирующих лиц» мы наметили из писателей в тесном смысле слова Вас и Бунина, а из публицистов и политических деятелей несколько человек, как тот же Долгополов, Альперин и др. Предвижу, Вы скажете: «это неприятная задача, я ее не принимаю». Очень просим Вас этого НЕ делать. Конечно, это «корвэ»