Многоуважаемый Георгий Владимирович.
Получил сегодня Ваше письмо от 6-го. Разрешите ответить Вам с полной откровенностью. Вам отлично известно, что я Вас (как и никого другого) ни в чем не «изобличал» и не обвинял. Наши прежние дружественные отношения стали невозможны по причинам от меня не зависящим. Насколько мне известно, никто Вас не обвинял в том, что Вы «служили» у немцев, «доносили» им или печатались в их изданиях. Опять-таки, насколько мне известно, говорили только, что Вы числились в Сургучевском союзе. Вполне возможно, что это неправда. Но Вы сами пишете: «Конечно, смешно было бы отрицать, что я в свое время не разделял некоторых надежд, затем разочарований, тех, что не только в эмиграции, но еще больше в России, разделяли многие, очень многие». Как же между Вами и мной могли бы остаться или возобновиться прежние дружественные отношения? У Вас немцы замучили «только» некоторых друзей. У меня они замучили ближайших родных.
Отлично знаю, что Ваши надежды, а потом разочарования разделяли очень многие. Могу только сказать, что у меня не осталось добрых отношений с теми из этих многих, с кем такие отношения у меня были. Я остался (еще больше, чем прежде) в дружбе с Буниным, с Адамовичем (называю только их), так как у них никогда не было и следов этих надежд. Не думаю, следовательно, чтобы Вы имели право на меня пенять. Мне говорили из разных источников, совершенно между собой не связанных и тем не менее повторявших это в тождественных выражениях, что Вы весьма пренебрежительно отзываетесь обо мне как о писателе. Поверьте, это никак не могло бы повлечь за собой прекращение наших добрых отношений. Я Вас высоко ставлю как поэта, но Вы имеете полное право меня как писателя ни в грош не ставить, тем более что Вы этого не печатали и что Вы вообще мало кого в литературе цените и признаете. Наши дружественные отношения кончились из-за вышеупомянутых Ваших настроений, о которых в Нью-Йорке говорилось, и еще по одной личной причине414.
Прекращение наших дружественных отношений не мешает мне быть готовым к тем услугам Вам, которые я оказать могу. <…> Не так давно в Париже Вы мне написали, что хотели бы моей помощи в получении посылки Фонда. Как Вам известно, я тотчас послал <им> пневматик <…> и сообщил об этом Вам. Через шесть недель я буду в Нью-Йорке и лично поддержу ходатайство о помощи Вам в Фонде415. Преданный Вам М. Алданов [ЭП-45-й-ДР-ВР. С. 32–33].
«Ближайшие родные», о которых говорит в письме Алданов, это, как можно полагать, его племянник со стороны матери (сын ее сестры Клары) Рауль Сигизмундович Рабинерсон и последняя жена В. Ходасевича Ольга Борисовна Марголина-Ходасевич со своей сестрой Марианной, погибшие в Аушвице (Освенциме). Обе они являлись не племянницами – как ошибочно сообщают некоторые авторы, а троюродными сестрами Алданова по материнской линии, т.е. внучками младшего сына Ионы Зайцева Моисея Ионовича, женатого на Саре Марголиной – матери швейцарского ученого Мануэля Зайцева. Имея столь солидного родственника, семья петербургского ювелира Бориса Марголина, убежав из советской России, смогла поселиться в Швейцарии, где Ольга Марголина получила университетское образование. Позже, где-то в начале 1930-х гг., сестры Марголины перебрались на жительство в Париж. Здесь Ольга и познакомилась со своим будущим мужем В. Ходасевичем.
Возможно, что к мартирологу родственников Марка Алданова, погибших в годы Холокоста, могут быть приписаны еще и другие имена, например, по линии старшего брата Льва Ландау. Однако найти какие-либо сведения о них нам не удалось.
Как отмечалось выше, Алданов уже в 1945 г. собирался приехать во Францию, где помимо его сестры проживала и престарелая мать Татьяны Марковны. Однако первая поездка Алдановых состоялась лишь осенью 1946 года. Одной из причин ее задержки явилась, помимо трудностей с визой, несомненно, кончина Михаила Осиповича Цетлина, последовавшая 10 октября 1945 года416, о чем Алданов сообщал М. Вишняку в письме от 13 ноября 1945 года:
Вчера мы похоронили Михаила Осиповича <Цетлина>. Его кончина для меня большое горе. Должен написать его некролог, – очень тяжело. Марья Самойловна <Цетлина> держится превосходно. Я сегодня опять у нее был. Михаил Михайлович <Карпович> был на похоронах, и мы говорили о журнале. Мне так неприятна эта работа (бесконечные письма, неприятности, корректуры, сбор денег, и т.п.), что по совести я хотел бы передать «Новый журнал» другой группе: он слишком меня утомляет и слишком много отнимает времени, которого у наших лет немного. Однако и другой группы нет, и, главное, Марья Самойловна непременно хочет продолжать дело, да и Михаил Михайлович стоит за это. Мы порешили, что он и будет впредь единоличным редактором. Я буду помогать, но все решать будет он, и только его имя будет на обложке. Марья Самойловна обещает, что часть черной работы будет с меня снята, – хотя я совершенно не вижу, как и кем: мы ничего платить не можем. Я именно за эти три-четыре месяца на себе почувствовал, как много работы делал до того Михаил Осипович [БУДНИЦКИЙ (IV). С. 153].
Помимо необходимости помогать М. Карповичу в редактировании «Нового журнала», в Америке Алданова удерживали также мероприятия по случаю 75-летней годовщины со дня рождения Бунина. Он принимал в них самое активное участие, особенно в части денежных сборов. Но уже 26 декабря 1945 года Бунин помимо всего прочего пишет ему:
Итак, Вы получили, наконец, визу во Францию: как горячо буду рад обнять Вас обоих, если доживу до этого [ЗВЕЕРС (I). С. 190].
Глава 2. «Страсти по Ивану Бунину»: раскол парижского Союза русских писателей и журналистов и разрыв с М.С. Цетлиной (1946–1950 гг.)
В конечном итоге все нью-йоркские дела удалось самым лучшим образом завершить и осенью 1946 года Алдановы прибыли в Париж, где лично Марк Александрович, как он уверял Вишняка – см. его письмо Вишняку и Соловейчику от 26 ноября 1945 года, хотел бы
увидеть человек пять, согласен увидеть человек двадцать пять, а за этими тридцатью следуют тысячи или, по крайней мере, сотни людей, с которыми я надеюсь не встречаться [БУДНИЦКИЙ (IV). С. 160].
Со сколькими людьми из числа своих бывших знакомых довелось пообщаться Алданову в его первый приезд в Париж сказать трудно. Можно полагать, что контактов было более чем достаточно, и нежелательных избежать не удалось. В возрождающемся из пепла «русском Париже» Алданова ждали очень многие: родные, друзья, просители… Среди них, несомненно, были и те, кто хотел бы в его лице видеть независимого арбитра, т.к. внутри эмигрантского сообщества постоянно возникали конфликты, как в вопросе о «коллаборантах», так и по поводу примирения с Советами. Симпатию к СССР и надежду на «примирение» демонстрировали «обновленцы», против которых единым фронтом выступали эмигранты, не верившие в возможность либерализации советского строя – «непримиримые».
По стечению обстотельств чета Буниных оказалась в эпицентре конфликта между «обновленцами» и «непримиримыми». Хотя они и старались оставаться «над схваткой», в стане «непримиримых» их подозревали в просоветских настроениях и даже намерении репатриироваться. Основания для такого рода подозрений были весомые. Пожилые супруги, измученные хроническим безденежьем, находились в отчаянном положении. Они окончательно превратились в просителей, постоянно взыскующих о вспомоществовании на те, или иные житейские нужды. В подобных обстоятельствах «зов Родины», даже при всем отвращении к царящей в ней ее рабоче-крестьянской деспотии, звучал для Буниных заманчиво. Да и все их ближайшее окружение – Л. Зуров, А. Бахрах, Г. Адамович, В. Варшавский и др., было настроено «обновленчески».
Со своей стороны, Родина, верховный правитель которой высоко ценил писательский талант единственного в то время русского лауреата Нобелевской премии, всячески подогревала стремление Бунина вернуться «домой». Осенью 1945 года советское издательство «Художественная литература» даже начало подготовку к публикации солидного тома произведений Бунина, поговаривали об издании собрания его сочинений под эгидой АН СССР. Обо всем этом Бунин был извещен и предпринимал посредство «дружеской помощи» советское посольства шаги по уточнению тестов предполагаемых к публикации произведений. Забегая несколько вперед, скажем, что в конечном итоге из этого проекта ничего не вышло и в послевоенном СССР книги Бунина стали издаваться только с 1954 года.
Но в 1945–1948 гг. порог бунинских ожиданий касательно возвращения его книг советскому читателю был очень высок. Советский посол во Франции Александр Богомолов и его коллеги настойчиво демонстрировали интерес к личности престарелого писателя417. По всей видимости, на волне возвращенческой компании
в Кремле <пришли> к мысли, что надо бы отрядить в Париж молодого, знаменитого, дворянских кровей, княжеского рода, боевого офицера, лауреата, поэта, классический, по сути хрестоматийный для отечественной истории тип барда, – у которого много больше шансов обольстить строптивого своего коллегу по цеху изящной словесности и склонить к возвращению в родные Пенаты [ЛЬВОВ А.].
Сам Симонов утверждает, что был послан в Париж по личному указанию Сталина:
Я не знал деталей, но знал, что контакты с Буниным, которого хотели вернуть в Россию, уже устанавливались прежде, но ни к чему не привели. А теперь ожидалось, что у меня сложится успешнее – здесь и ниже [СИМОНОВ К.].
Лично майор Константин Симонов произвел благоприятное впечатление на Буниных, но дальше этого дело не пошло.
Перед моим отъездом в Москву Бунин просил уладить кое-какие дела с Гослитиздатом. Настроение у него держалось прежнее. До меня доходило, что Алданов сильно накручивал его против большевиков. Но старик все-таки не уклонялся от разговора. Видно, оставалось чувство недосказанного, незавершенного. Когда я воротился в