<…> Он был также и самым ценным и знаменитым из его сотрудников… Вы сочли возможным написать ему то письмо. Сочли возможным, даже не запросив его, в чем дело, почему он ушел из парижского Союза, – вещь совершенно неслыханная, Ваше действие после 30 лет дружбы. Это письмо Вы послали открытым по адресу Зайцева, под предлогом, что адреса Ивана Алексеевича в Жуанле-Пэн не знали (почта, однако, письма пересылает). Мой адрес Вы во всяком случае знали… Письмо Ваше было для Бунина оскорбительным. Оно было причиной его ухода из «Нового Журнала». Бунин тотчас объявил мне, что из «Нового Журнала» уходит. Таким образом, ушел и я. Я грубо солгал бы Вам, если бы сказал, что после такого Вашего действия в отношении моего лучшего друга Бунина (а косвенно и в отношении меня) наши с Вами отношения могли бы остаться хотя бы только близкими к прежним… [ПАРТИС].
Результатом всей этой печальной истории явилось то, что к концу 1950-х гг. круг ближайших друзей Бунина и Алданова, связанных между собой более чем тридцатилетними узами духовной близости, распался. Михаил Цетлин (Амари) умер, Мария Цетлина порвала с Буниными, а Борис Зайцев дистанцировался от них, якобы, не умея резко рвать отношения, как это он объяснил Цетлиной в письме к ней от 20 января 1948 года:
По характеру своему я мало способен на тот прямой и резкий шаг, который Вы сделали, дорогая Мария Самойловна, но и мои с ним отношения надорваны в корне. Разный стиль, а суть та же или почти та же [ПАРХОМОВСКИЙ (I). С. 316].
До конца дней Бунина его отношения с Борисом Зайцевым оставались натянутыми. В частной переписке Бунин позволял себе на удивление грубые замечания в адрес Б. Зайцева – человека, с которым был теснейшим образом дружен с начала 1900-х гг. Так, например, 5 ноября 1950 года он писал Алданову:
…считаю Зайцева совершенным негодяем по отношению ко мне – ведь это он <…> послал донос на меня Цетлиной и не разу не одернул подлую «Р<усскую> М<ысль> три года оскорблявшей меня подлой ложью и бранью.
Впрочем, Бунин не только за глаза, но и напрямую – в письме Зайцеву от 15 января 1948 года без обиняков обвинил своего старинного друга в подстрекательстве Цетлиной, в том, что он «способствовал ее неумеренному опрометчивому письму» к нему» [ЗВЕЕРС (V). С. 173]. Из писем В.А. Зайцевой от 15 декабря 1947 года и Б.К. Зайцева от 20 декабря 1947 года и 20 января 1948 года [ПАРХОМОВСКИЙ (I)], видно, как супруги буквально «обрабатывают» в нужном им направлении Цетлину, внушая ей мысль о практической недееспособности Бунина, который, мол-де, настолько «болен, слаб и жалок», что «поддался напору окружения (Зурова и компании)». Он же, по мнению Бунина, отговаривал ее от принесения извинений за свой необдуманный поступок и попыток примирения. В письмах Алданову от 2 февраля 1948 года Бунин высказывал предположение, что Цетлиной
или оч<ень> неловко и ложное самолюбие не позволяет сказать: «извините – ошиблась» – или ей поспешили написать (Зайцевы, по-моему): «не обращайте внимание на письмо Б<унина> – он просто хочет вывернуться как-нибудь»… Ведь З<айцев> недавно так почти и написал мне: «Все-таки твой поступок так почти всеми понят как протест против исключения советских». И я ему ответил, что это «всеми» – его выдумка – и т.д. [ЗВЕЕРС (III). С. 135]
Впоследствии Бунин также обвинял Зайцева в попустительстве клеветнической компании, развязанной против него на страницах газеты «Русская жизнь», где в редколлегии тогда заправлял делами секретарь СРПиЖ В.Ф. Зеелер – человек добропорядочный, с незапятнанной в глазах либерально-демократической общественности репутацией, а среди авторов из числа «отверженных» подвизались бунинские враги Нина Берберова и Иван Шмелев. Известна злая эпиграмма Бунина, датируемая 1947 годом, когда «Русская мысль», как он жаловался Алданову, его «травила»:
В «Русской мысли» стервы вой,
Сохрани меня Бог от Берберовой [WITCZAK. С. 43].
Реакция Бунина во многом носила сугубо эмоциональный характер. Никаких фактов, свидетельствующих о недостойной их полувековой дружбы активности Зайцева в «Русской мысли» и где бы то еще у него не было. Здесь уместно привести мнение Марка Алданова на сей счет. В письме к В. Маклакову от 5 ноября 1954 года в ответ на его негодование на чрезмерное восхваление Б. Зайцева-писателя в журнале «Возрождение» он пишет:
Действительно, Вы справедливо возмущаетесь тем, что «Возрождение» серьезно сравнило Зайцева с Чеховым, да еще с предпочтением первому. Но я не уверен, что Борис Константинович <Зайцев>, хотя бы формально, член редакции «Возрождения». Покойный Бунин (единственный эмигрантский писатель, которого, по-моему, можно было сравнивать с Чеховым по таланту) всегда это мне говорил, – т. е. то, что Зайцев негласно принимает участие в редактировании литературных отделов и «Возрождения», и «Русской Мысли». Однако я делал поправку на то, что Бунин не выносил Зайцева ни как писателя, ни как человека, и приписывал его влиянию резкие отзывы о нем, Бунине, в этих двух изданиях. Это последнее его утверждение (козни против него) я всегда отрицал в разговорах с ним и всегда говорил, что Борис Константинович очень порядочный человек (добавлю, и хороший писатель) [МАКЛАКОВ. С. 179].
Борис Константинович Зайцев никогда не заявлял себя в качестве интригана и имел стойкую и заслуженную репутацию высокоморального, порядочного человека. Неприглядная роль, которую он сыграл в конфликте Бунина с Цетлиной, не являлась с его стороны выплеском давно накопившихся негативных эмоций, в том числе пресловутой «писательской зависти» по отношению к более преуспевшему на литературной стезе другу. То, что он пошел войной против Бунина и, по умолчанию, его ближайшего окружения, свидетельствует об исключительно высоком накале идеологического противостояния между «обновленцами» и «непримиримыми». Такие «непримиримые», как Борис Зайцев, играли в этом конфликте «на разрыв аорты» и готовы были жертвовать самым для них дорогим. Они свято верили, что их ставкой являлся жизненный импульс всей русской диаспоры, отстаивающей у обрубившей свои исторические корни родины, право на сохранение ее векового культурно-религиозного наследия.
Последнее письмо Зайцева Бунину, датированное 9 октябрем 1953 г., застало Бунина уже при смерти. В нем имеются такие вот трогательные строки:
У меня есть просто желание послать тебе добрые чувства. Пришла такая минута. Я ее не звал (м.б., это мой грех), она сама пришла. Хочу еще сказать, что в этом тяжелом, что было и есть между нами, огромная доля недоразумения. Ошибки может делать каждый, и все мы их делаем, но одно я знаю наверно: никогда никакого зла я тебе не делал (хотя ты, наверно, думаешь, что делал). Это дает мне большую свободу действий и сейчас, повинуясь внутреннему порыву, с совершенно открытым к тебе сердцем я просто хочу пожелать тебе всего, всего доброго – здоровья, хорошего душевного состояния и покоя. Вчера я был в Сергиевом Подворье (день св. Сергия). Владыка Кассиан в слове с амвона привел из ап. Павла: «Праведность, мир и радость в Св. Духе» – это и есть самое главное, а все остальное: раздоры, «вражда», Иван Иваныч и Иван Никифорович, – это все пустяки. Мне ничего от тебя не нужно. Мысленно я обнимаю тебя, Вере прошу передать привет, Зурова очень жалею. Дай Бог Вере сил. Борис [ГРИН (III). С. 180–181].
Что касается Бунина, то, с одной стороны, он сам «подставился», не решаясь однозначно и публично заявить об отказе от возвращения в СССР, с другой – стал жертвой случайного стечения обстоятельств и, несомненно, интриги, затеянной из сугубо политических побуждений, а не со зла, близким другом. Естественно, будучи человеком самолюбивым, очень обидчивым, и не видя в своем поведении ничего, что порочило бы эмигрантский морально-этический кодекс, Бунин очень болезненно воспринимал нападки в свой адрес. Он реагировал слишком импульсивно, порой искажал факты и, со своей стороны, только подливал масло в огонь конфликта.
Марк Аданов, несмотря на свою личную антисоветскую непримиримость, никогда, однако, не доходившую до оголтелости, твердо держал сторону старого друга. Впрочем, в отличие от полного разрыва с Марьей Самойловной, с Зайцевыми он отношений не прекращал429. В дневнике Веры Зайцевой имеется, например, такая запись от 9 апреля 1949 года, когда они были в Ницце:
После пошли к Алданову. Они пригласили обедать. Очень ласковы. Как будто ничего не случилось.
Однако 11 апреля, записывая свое посещение испанского балета Greco, где были и Алдановы, она говорит о них – людях ей некогда столь душевно близких и милых:
Скучные люди [В-Ж-Б. С. 194].
Тем не менее, судя по тем же дневниковым записям Веры Буниной [В-Ж-Б], все последующие годы они продолжали встречаться, а после кончины Алданова, Татьяна Марковна навещала полупарализованную Веру Александровну. Вошел Алданов и в Парижский комитет по празднованию 50-я писательской деятельности Б.К. Зайцева в 1950 году. Этот год был юбилейным и для Бунина. В организационных мероприятиях по случаю его 80-летия, которые проходили в Нью-Йорке, Алданов играл роль «первой скрипки». Юбилейный «бунинский вечер» состоялся с запозданием – в начале апреля 1951 г. Интересно, что Бунин надеялся на участие в нем Набокова. 9 февраля 1951 года он пишет Алданову:
Я буду очень благодарен В.В. Набокову-Сирину, если он прочтет что-нибудь мое на этом вечере. Передайте ему, пожалуйста, мой сердечный поклон [ЗВЕЕРС (IV). С. 101].
Увы, жестокосердный Набоков не снизошел «до самой нашей немощи» и отклонил тогда просьбу старого писателя.
Из американских друзей сторону Бунина твердо держали главный редактор газеты «Новое русское слово» Марк Вейнбаум и его заместитель, друг Бунина с эпохи его «нобелианы» Андрей Седых (Я. Цвибак) – оба, кстати сказать, стойкие, убежденные антисоветчики. В целом их позиция была примиренческая, хотя по общему направлению «Новое русское слово» выступало на основе значительно более либеральных установок, чем правоконсервативная (особенно в первые годы своего существования) парижская «Русская мысль».