В заключение темы еще раз отметим, что по сути своей «Конфликт М. Цетлиной с И. Буниным» иллюстрирует глубину идеологического размежевания, которое в те годы существовало в русском эмигрантском сообществе между «обновленцами» и «непримиримыми». Активность последних подпитывал панический страх утратить свою эмигрантскую идентичность, статус русских людей «не в изгнании, а в послании»430, «хранителей Очага». Бунин являлся своего рода иконой «Белой идеи» в русском Зарубежье. Поэтому его якобы готовность вернуться на родину – такое мнение сложилось в стане «непримиримых» в первые послевоенные годы431, вызвало жесткую реакцию неприятия и даже озлобления со стороны его старых друзей, почитателей и хороших знакомых, твердо стоявших на позициях антибольшевизма. Но к началу 1950-го года, на фоне бушевавших в СССР компаний по борьбе с космополитизмом, низкопоклонством перед Западом и других репрессивных проявлений «ждановщины», просоветские настроения в эмиграции сошли на нет, и вместе с ними с политической сцены русского Зарубежья исчезли «обновленцы» и «непримиримые». Эмиграция в целом вновь вернулась на традиционную платформу антисоветизма.
Что касается лично Марка Алданова, то он, сохраняя «принципиальность» и «чистоту политических риз», посчитал своим долгом в сложившейся тогда ситуации уйти вслед за Буниным из «Нового журнала». В письме Маклакову от 8 июня 1948 года Алданов разъясняет ему детали своего и Бунина ухода из числа авторов «Нового журнала»:
…с М.М. Карповичем и у Бунина, и у меня остались самые лучшие отношения. Он относится к письму Цетлиной по существу так же, как мы и как, кажется, все. Казалось бы, естественнее было бы в виду «конфликта» с Буниным уйти не Бунину, а Цетлиной, тем более что Бунин и я были инициаторами «Нового Журнала»: журнал был задуман в июле 1940 года в Грассе, – Иван Алексеевич тогда тоже собирался уехать в Америку, и мы с ним решили создать в Нью-Йорке журнал под его и моей редакцией. Но настаивать на уходе Цетлиной не могли ни Бунин, ни я (не могли и не хотели), так как она, не имея никакого отношения к редакции, несет всю черную работу по журналу, отнимающую целый день, и заменить ее некем: журнал не может платить за эту работу. Поэтому Бунин просто заявил Михаилу Михайловичу, что уходит. А я к нему присоединился. Разумеется, мы оба желаем журналу всяческого успеха [«ПРАВА ЧЕЛ. И ИМПЕР. С. 74].
Главный редактор журнала Михаил Карпович, занимавший в этом конфликте подчеркнуто нейтральную позицию, был, естественно, отнюдь не в восторге от потери двух своих самых именитых своих авторов. Поэтому он делал все возможное, чтобы вернуть их назад, и когда в начале 1950-х годов М.С. Цетлина посчитала за лучшее полностью устраниться от дел, Бунин и Алданов вновь стали печататься в «Новым журнале». В письме к Маклакову от 18 сентября 1951 года Алданов сообщал:
Бунин ушел три года тому назад из «Нового Журнала» вследствие комического (по существу), оскорбительного по содержанию, письма, написанного ему М. Цетлиной. Из солидарности с Буниным ушел тогда же и я. Теперь, имея возможность издавать журнал на деньги Фордовской организации, Карпович от Цетлиной естественно освободился совершенно (она больше никто), после чего сначала меня устно в Нью-Йорке, потом Бунина и меня письменно настойчиво просил в журнал вернуться. Мы оба приняли его приглашение [МАКЛАКОВ. С. 89].
Страсти «по Бунину» продолжали кипеть и после его кончины. Уже в начале оттепели усилиями советского литературного официоза имя Бунина стало произноситься в СССР только в положительной тональности. Так, например, К.А. Федин на II съезде советских писателей 25 декабря 1954 года, назвав, среди прочего, И.А. Бунина классиком, заявил:
Недостало сил, уже будучи советским гражданином, вернуться домой Ивану Бунину432.
Это ложное утверждение вызвало новые грязные инсинуации в зарубежном лагере недоброжелателей писателя и возмущение в бунинском окружении, которое, судя по письму Алданова Маклакову от 20 января 1955 года, где он приводит мнение Е.Д. Кусковой, в частности опасалось, что фединский «комплимент»
может повредить памяти Ивана Алексеевича. Правые, по ее словам, и без того его «развенчивали» в последнее время (не понимаю, почему и зачем), а после сообщения Федина могут начать кампанию! Это вполне возможно. А такая кампания (это говорю уже от себя) могла бы даже – хоть в незначительной степени – повредить Вере Николаевне и в практическом, материальном смысле. Я поэтому тотчас посоветовал Вере Николаевне снестись на предмет опровержения неправды с Екатериной Дмитриевной (которая, по-видимому, хочет писать о Съезде и о речи Федина). Лучше всего, по-моему, было бы, если б В.Н. сама напечатала краткое категорическое опровержение. Но из ее ответа я вижу, что она как будто не склонна это сделать (тоже не понимаю, почему): говорит, что не любит «бумов» и что «Советская Энциклопедия» (издание 1951 года) сама признала Бунина ожесточенным врагом советской власти. Оба эти довода меня совершенно не убедили. Краткое опровержение никак не означает «бума». Советская Энциклопедия вышла за 2-3 года до кончины Ивана Алексеевича, да и никто в эмиграции ее не знает и не помнит. Еще пойдет слушок: «дыма без огня не бывает». Не сомневаюсь, что, будь Иван Алексеевич жив, он слова Федина опроверг бы немедленно в чрезвычайно резкой форме. Вера Николаевна сама мне пишет, что ее уже о сообщении Федина запросила редакция «Посева» и что она ей ответила то же самое, что мне. Как бы то ни было, я ей (Вере Николаевне) свое мнение высказал, а она так же хорошо, как и я, знает, что в сообщении Федина все ложь, и нехорошая ложь. [МАКЛАКОВ. С. 182].
В последующем письме Маклакову от 31 января 1955 года Алданов говорит о том, что Вера Бунина послала опровержение на слова Федина в редакцию издательства «Посев» и газету «Русская мысль».
Глава 3. Между Нью-Йорком и Парижем (1947–1957 гг.)
…демократия – лучший, но и самый трудный порядок.
С осени 1947 г. Алдановы постоянно жили на два дома – во Франции и США. 19 января 1947 года Марк Алданов сообщил Бунину в Париж:
Я благополучно приехал в Ниццу и снял небольшую квартиру без обязательств о сроке. Сколько останусь здесь, не знаю.
О своем житье-бытье в послевоенной Франции он пишет и Екатерине Кусковой 5 и 24 января 1947 года. В их переписке этого времени бытовые подробности переплетаются с характеристиками исторических лиц, интересными фактами и деталями из далекого прошлого и их оценками:
….я и сам пишу по пять-шесть писем в день. Прежде писал и больше, – когда был редактором «Нового Журнала». К счастью, давно больше им не состою: «к счастью» и потому, что всегда ненавидел редакторскую работу… <…> Теперь я свободный человек – на остаток своих дней. Не знаю даже, где эти дни проводить. Татьяна Марковна (жена моя) не хочет возвращаться в Америку: у нее здесь, во Франции, 76-летняя мать. Но работать все-таки можно и во Франции. На днях уезжаю к жене в Ниццу. Там в уединении подумаем, как быть.
В Англии я был недолго. Заехал бы и в Швейцарию, – тогда повидал бы Вас и это чрезвычайно меня порадовало бы. Но делать мне в Швейцарии решительно нечего, а о получении визы пришлось бы долго хлопотать: я не американский гражданин, хотя пять лет пребывания в С<оединенных> Штатах дают мне право на натурализацию. Видно, со своим нансеновским паспортом и умру, а при жизни – не попаду ни в УНЕСКО <ЮНЕСКО>, ни в другие учреждения, в которых полагается и полезно быть писателю. Если бы принял американское гражданство, поступил бы туда легко.
<…>
Я <…> переехал в Ниццу, нашел здесь небольшую квартиру – впредь до нового переезда – и долго наслаждался, ничего не делая, югом, – пока и здесь не установилась настоящая стужа и пальмы не покрылись снегом. Очень рад, что Вы пишете воспоминания, и очень сожалею, что не хотите их печатать. Я знаю, что всего печатать нельзя, что всех нас связывают и личные отношения, и политические соображения. Думаю однако, что многое напечатать и можно, и нужно. <…> Керенского я очень люблю лично и вполне искренно считаю его выдающимся человеком.
<…>
Кстати (или некстати), немного знал и Коллонтай. Один раз был в Петербурге ее соседом на обеде у Горького, – очень давно это было. Она тогда была необыкновенно хороша собой.
Свое ответное письмо от 31 января 1947 года Кускова посвящает оценке личности А.Ф. Керенского – человека, игравшего большую роль в жизни Алданова-политика, и воспоминаниям о днях былых:
Относительно Ал<ександра> Фед<оровича> у нас больших разногласий нет. Я его тоже очень люблю, считаю человеком одаренным, но только не могу его описывать в сфере русской политики. Она очень сложна, очень… Как бы это сказать? поверхностная, что ли, личный вождизм в ней преобладает, даже затирает линию пути целых партий, а тем более отдельных лиц. Вот сейчас писала большой некролог о Фед<ор> Ил<ич> Дане, и много опять передумала об этой несчастной русской политике. <…> Сколько совершенно диких ссор было у нас с покойным Г.В. Плехановым! До чего он зажимал в кулак всякую инициативу, всякую новую идею, – а потом люди удивляются, что на этих режимах вырос Сталин! У них есть оправдание: «сапожным подрайоном можно управлять лишь кулаками! Иначе обворует вас и даст вам в пьяном виде в морду» (рассуждение Ленина). Но мы всегда предпочитали, чтобы сначала этим подрайоном управляла полиция, пока он не проснется к сколько-нибудь сознательной жизни. Ал<ександр> Фед<орович> кулаком управлять не мог. Он – действительный гуманист и против кулака всегда боролся. И в столкновении с шинелями или народом в солдатских шинелях и с наганом за поясом – пал. Это описывать до ужаса больно и гораздо легче описывать Шульгину, чем мне. Шульгин эти шинели и подрайоны ненавидит и политической и чувственной ненавистью. У меня этой ненависти нет и следа, а есть лишь безграничная жалость и к Пиле и к Сысойке