<…>
Помимо легковесного верхнего слоя в романе есть по-алдановски серьезная сердцевина – диалоги о нравственности, о связи времен, о политике, о литературе и искусстве. <Этим> своим произведением Алданов <как бы вступал> в <…> полемику поборников элитарной и массовой культуры: пытался совместить крайности, <чтобы> сделать роман интересным <и для «середняка»>, и для читателя- интеллектуала.
Новаторство Алданова в «Живи как хочешь» не было по достоинству оценено эмигрантской критикой. В нем увидели всего-навсего разрыв с классической традицией XIX века. Его «забраковал» авторитетный Г.П. Струве в монографии «Русская литература в изгнании». Не сбылась и надежда Алданова на то, что книга станет бестселлером у западного читателя. Она была переведена на несколько иностранных языков <…>, но бестселлером не стала [ЧЕРНЫШЕВ А. (I). С. 292–295].
Беллетризированный философский трактат «Ульмская ночь» лично для Алданова представлялся особенно важным, в некотором смысле даже главным трудом его жизни. И действительно, «Ульмская ночь» являет собой сплав всего мировоззренческого опыта писателя, квинтэссенцию его духовной энергии. В ней изложена суть его историософии, в которой органично соединяется «наша “большая” и “малая” история» и где в социальной жизни идея калогатии вступает в неразрешимый конфликт с концепцией индетерминизма436.
«Случай». Случай с заглавной буквы – его Алданов ставил в центр истории, в центр жизни каждого человека. Многие и очень по-разному пытались его определить. Были и такие, которые вообще это понятие решались отрицать, утверждая, что случаи только псевдоним незнания. Между тем, Алданов, порой даже с непривычной для него страстностью, верил, что все, что происходит в мире, включая само создание нашей планеты и возможное ее исчезновение, все, все – «дело случая», и он подчеркивал, что «всю историю человечества с разными отступлениями и падениями можно представить себе, как бессознательную, повседневную и в то же время героическую борьбу со случаем». В этом – основа его миросозерцания, и эти утверждения, эта борьба, собственно, является лейтмотивом всех его романов, да, пожалуй, всех его писаний, потому что можно было бы сказать, что ни о чем другом он по-серьезному не думал.
Оттого-то, по его глубокому убеждению, расхожее наставление – «ничего не оставляй на случай», кажется ему предельным выражением высокомерия и легкомыслия. Легкомыслия, потому что все наши знания основываются на вероятности, на случае и, в конечном счете, способны только доказать, что со всеми нашими открытиями и техническим прогрессом мы мало, что знаем, притом не знаем главного. Более всего вероятно, что Алданов был агностиком и признавал, что не представляет возможности непессимистического атеизма437. Пессимистом он был довольно крайним. Ну, а дальше… Никто не способен заглянуть в чью-либо душу [БАХРАХ (I). С. 167; 173].
Книга «Ульмская ночь» построена в форме диалога двух собеседников, Л. и А. Это первые буквы настоящей фамилии Алданова и его псевдонима, она, таким образом, продолжающийся разговор автора с самим собой. Обсуждая ряд крупнейших событий XVIII – XX веков, переворот 9 термидора во Франции и войну 1812 года, Октябрьскую революцию и вторую мировую войну, писатель утверждает: их возникновение, их итог случайны. Скажем, пишет он, если бы Сталин принял в 1939 году сторону демократических государств, Германия побоялась бы, вероятно, развязать вторую мировую войну, немецкие войска не дошли бы до Волги и Кавказа, не разорили бы половину Европейской России. Еще одно «если бы»: если бы Рузвельт не послушал совета Эйнштейна и не дал денег на разработку атомной бомбы, а Гитлер, напротив, послушал Гейзенберга и дал – кто знает, чем кончилась бы война?
Подобные же рассуждения Алданов включает в качестве публицистических отступлений в художественную ткань своих романов, особенно поздних. В «Истоках» одна из выразительных глав посвящена решениям Берлинского конгресса 1878 года. Участники, «высокие договаривающиеся Стороны», надеялись заложить основы прочного мира в Европе, на деле же принятые ими решения оказались своего рода миной замедленного действия, которая в конце концов взорвалась в 1914 году.
<…>
Писатель в категорических выражениях подводит итог: «Этот трагикомический конгресс точно имел целью опровержение философско-исторических теорий, от экономического материализма до историко- религиозного учения Толстого. Все было торжеством случая, – косвенно же торжеством идеи грабежа, вредного самому грабителю».
В «Ульмской ночи» Алданов пишет с заглавных букв: «Его Величество Случай». С его точки зрения, причинность в историческом процессе существует, но вместо единой цепи причин и следствий следует искать бесконечное множество независимых одна от другой цепей. В каждой отдельно взятой последующее звено зависит от предыдущего, но в скрещении цепей необходимость и предопределенность отсутствуют – вот почему совершенно бесполезное занятие делать исторические прогнозы: они никогда и никому не удавались. Выдающаяся личность оказывает свое влияние на исторический процесс, лишь поскольку использует, по терминологии писателя, счастливый случай против несчастного случая. Он убежден: Октябрьская революция победила только потому, что главой лагеря революционеров был Ленин. «Личная цепь причинности очень сильного волевого человека столкнулась с гигантской совокупностью цепей причинности русской революции».
<…>
Приняв, что единого пути к счастью, единого пути к освобождению для людей не существует, Алданов подходит к идее «выборной аксиоматики», одной из важнейших в его философии истории: человек, общество выбирают, что именно принять для себя за аксиомы, за приоритеты, в какую сторону направить главные усилия. В качестве цели может быть выбрано даже воскрешение покойников, как в «Философии общего дела» Н. Федорова, или – более распространенный и более опасный вариант! – установление власти над миром.
В основе выборных аксиом-приоритетов, утверждается в «Ульмской Ночи», должны лежать нравственные критерии. Снова автор обращается к Декарту, приводит цитату из его письма принцессе Елизавете Богемской: «Самая лучшая хитрость – это не пользоваться хитростью. Общие законы общества ставят себе целью, чтобы люди помогали друг другу или, по крайней мере, не делали друг другу зла. Эти законы, как мне кажется, настолько прочно установлены, что тот, кто им следует без притворства и ухищрений, живет гораздо счастливее и спокойнее, чем люди, идущие другими путями. Правда, эти последние иногда достигают успехов, вследствие невежества других людей и по прихоти случая. Но гораздо чаще им это не удается, и, стремясь утвердиться, они себя губят». Алданов считает эти слова квинтэссенцией государственной мудрости Декарта, опережавшей на три столетия свое время.
<…>
Высшая духовная ценность и путеводная звезда для него – свобода. «Свобода выше всего, эту ценность нельзя принести в жертву ничему другому, никакое народное волеизъявление ее отменить не вправе: есть вещи, которых “народ” у “человека” отнять не может». Целый раздел книги посвящен обоснованию проекта создания всемирного «треста мозгов» – по Алданову, лучшие умы человечества должны выработать единую систему нравственных ориентиров, и принятая во всемирном масштабе она предотвратит войны. Разумеется, шансы на успех этого проекта крайне невелики, но почему не попытать счастья?
Еще один раздел, «Диалог о русских идеях», содержит оценку развития русской культуры в XIX столетии. В книге Н. А. Бердяева «Русская идея» (1946) утверждалось, что русскому характеру присущи прежде всего безграничность, устремленность в бесконечность, русский народ – это народ откровений и вдохновений, который не знает меры и легко впадает в крайности [ЧЕРНЫШЕВ А. (VIII). С. 18–22 ].
Алданов в «Ульмской ночи» выступает как жесткий оппонент Бердяева. Опровергая его точку зрения о безграничности/ бескрайности русской души и, как следствие этого, закономерности являния Русской революции, Алданов утверждает, что «русская идея»438, которую декларировал Бердяев, отнюдь не оригинальна, ее аналоги существуют и в европейской мысли. Они, например, с очевидностью прослеживаются в характерах Французской и русской революций, хотя, конечно же, каждая из них имеет свои внешневидовые особенности, подробно об этом см. [LANDAU-ALDANOV (II)].
Для суждения же о крайностях русской души события большевистской революции и, в частности, московские процессы никак материала не дают. Да и при чем тут вообще русская душа? У самого Ленина своих личных идей было немного. Его идеи шли частью от Маркса, частью от Бланки. Да он и изучал философию так, как в свое время немецкие офицеры изучали русский язык: сама по себе она ему была совершенно не нужна, но ее необходимо было изучать для борьбы с врагом.
<…>
Как же можно считать большевистскую идею русской? По существу же, французская революция была так же жестока, как русская. Робеспьер проливал кровь так же легко, как Сталин (не на бочки же кровь мерить), и даже по бесстыдству и презрению к правде и к правосудию (за исключением техники сознаний) Фукье-Тенвиль439 мало уступает Вышинскому [АЛДАНОВ (VIII). С. 41].
Если же нет «русской идеи» как таковой, то, по мнению Алданова, и не существует такой «особенности» русского национального характера, как склонность к анархии и бессмысленному бунту. Напротив, русской культуре в высших ее проявлениях свойственна внутренняя гармония, она сосредоточена на идеях добра и красоты. В этой связи анархизм своего кумира Льва Толстого Алданов представляет как в первую очередь выражение писательской духовной свободы. Толстой у него, с одной стороны, символизирует дух русской эмиграции, стремящейся сохранить свободу мысли и слова, а с другой, это писатель, который никак не связан ни с государственной идеологией, ни с идеей разрушения государственности, как его представляли в СССР, делая из Толстого «зеркало русской революции»