В воспоминаниях Андрея Седых приводятся также интересные документальные подробности – в первую очередь выдержки из писем к нему Алданова, проливающие свет на бытовые стороны его послевоенной жизни:
В мои годы, писал он в 47-м году из Ниццы, нельзя быть совершенно здоровым во всех отношениях. Во всяком случае, работоспособность не понижается. Так как знакомых здесь чрезвычайно мало, то я работаю, как в Нью-Йорке или в Париже работать не мог. Это одна из многих причин, почему я еще не вернулся. Все же по Нью-Йорку и нью-йоркцам очень скучаю. По парижанам, кроме родных и еще десятка человек, скучаю меньше.
<…>
Да, я к январю надеюсь быть в Нью-Йорке, хотя мне там делать нечего… В сущности, мне нужно только раза два поговорить с издателем, выпить с ним по бокалу виски – и выхлопотать себе либо работу в С. Штатах (на что я надежды не имею), либо новую визу в Европу: здесь жизнь много дешевле, по крайней мере в Ницце, а работаю я тут много, так как никто не мешает. С другой стороны, если бы у меня было 4–5 тысяч долларов заработка, то я без колебания вернулся бы в Нью-Йорк совсем: причины объяснять не надо. К сожалению, за год пребывания в Европе заработал от продажи моих книг полторы тысячи долларов. На это в Америке не проживешь. Не проживешь даже в Ницце. Лучше всего во всех отношениях было бы «фэр ла наветт»458 между Америкой и Францией, В глубине души я на это именно и надеюсь, так как без Франции и Европы мне все-таки трудно жить, а Америка, которую я люблю, это якорь спасения, да и, кроме того, почти единственный источник заработков». <…>
Я не возвращаюсь в С<оединенные> Штаты в ближайшее время именно потому, что не имею никакого дополнительного «джоба», который бы обеспечивал хотя бы часть моего бюджета. Если бы мне предложили такой, то я вернулся бы тотчас без всякого колебания, ибо по тысяче причин в Нью-Йорке лучше и бытовая обстановка, и особенно моральная. Но что же мне делать? Я и до последнего вздорожания жизни, при скудном укладе, проживал пятьсот долларов в месяц. Теперь и Вы, и другие нью-йоркцы, и особенно газеты сообщают, что цены в Америке бешено поднялись, что начинается кризис и т.д. А я и раньше не знал, как зарабатывать то, что проживал. «Бук оф зи Монс» бывает у писателя раз в жизни. Вместе с тем в Париже, помимо моральных условий, мне жить невозможно прежде всего потому, что квартиру достать нельзя или надо заплатить 300–400 тысяч франков отступного за две-три плохие комнаты! Право, не знаю, что мне делать. Я никогда в жизни в таком странном и неопределенном положении не был [СЕДЫХ (I). С. 3].
Итак, в конце 1940-х гг. Алдановы решили надолго бросить якорь в Ницце. Однако, как явствует из вышеприведенных высказываний Марка Александровича, зарабатывать деньги можно было только в США, где концентрировалась русская литературно-издательская жизнь и где переводные книги Алданова имели успех у англоязычного читателя. Поэтому в январе 1951 года Алдановы снова поселились на время в Нью-Йорке, о чем письмом от 28 января Алданов извещает своего американского друга В. Набокова – здесь и ниже [ЧЕРНЫШЕВ А. (V)]:
Мне давно – отчасти и по опыту – известно, что Вы очень не любите писать письма. Поэтому (верьте, именно поэтому) я Вам не писал из Франции, где мы с Татьяной Марковной прожили мирно два с половиной года. На днях оттуда вернулись, а надолго ли, это зависит от общего положения в мире и от моих денежных дел (не знаю, будет ли Скрибнер и дальше приобретать с авансами мои книги: последняя у него продавалась гораздо хуже всех моих других; он это объясняет тем, что рядовой американец теперь книг русских авторов не покупает, независимо от их взглядов. Если это так, то дело плохо, и придется искать какой-либо службы459<…>).
Попал я с корабля на бал и не на очень веселый бал. Дело идет о сборе денег в пользу Бунина. Вы, верно, знаете, что у него от Нобелевской премии 1933 года давно не осталось ни гроша. Живет он главным образом тем, что для него собирают его друзья. Так вот, опытными людьми признано здесь необходимым: для успеха производимого частным образом сбора необходимо устроить в Нью-Йорке вечер.
Далее Алданов в который раз просит Набокова выступить на вечере, который устраивает Лит. Фонд, образовавший особую комиссию. Он должен состояться во второй половине февраля – о дне Фонд мог бы с Вами сговориться. Если только есть какая-либо возможность, прошу Вас не отказываться. Бунину – 81 год, он очень тяжело болен, и едва ли Вы его когда-либо еще увидите. Вам же будет приятно сознание, что Вы ему эту большую услугу оказали.
В своем ответном, по обыкновению, украшенном поэтическими метафорами письме от 2 февраля 1951 года Набоков опять выказывает по отношению к человеку, которого в молодости, называл «учителем», высокомерное жестокосердие:
Дорогой Марк Александрович.
Как-то теплее на душе, когда знаешь, что Вы в Америке. Хорошо бы, если бы Вы могли и физически влиять на погоду. Тут у нас деревья стоят в отвратительных алмазах от замерзших дождевых капель. Дорогой друг, Вы меня ставите в очень затруднительное положение. Как Вы знаете, я не большой поклонник И<вана> А<лексеевича>. Очень ценю его стихи – но проза… или воспоминания в аллее… Откровенно Вам скажу, что его заметки о Блоке показались мне оскорбительной пошлятиной. Он вставил «ре» в свое имя. Вы мне говорите, что ему 80 лет, что он болен и беден. Вы гораздо добрее и снисходительнее меня – но войдите и в мое положение: как это мне говорить перед кучкой более или менее общих знакомых юбилейное, то есть сплошь золотое, слово о человеке, который по всему складу своему мне чужд, и о прозаике, которого ставлю ниже Тургенева?
Скажу еще, что в книге моей, выходящей 14 февраля460<…> я выразил мое откровенное мнение о его творчестве и т. д. Если, однако, Вы считаете, что несколько технических слов о его прелестных стихах достаточно юбилееобразны, то теоретически я был бы готов м’эгзекюте <фр., подчиниться >; фактически же… Зимою, в буран, по горам, 250 миль проехать на автомобиле да 250 назад, чтобы поспеть на очередную лекцию в университете, трудновато, а железнодорожный билет стоит 25 долларов, которых у меня нет. Вместо того, чтобы спокойно заниматься своим делом, я принужден вот уже десятый год отваливать глыбы времени и здоровья университетам, которые платят мне меньше, чем получает околоточный или бранд-майор. Если же фонд решил бы финансировать мой приезд, то все равно не приеду, потому что эти деньги гораздо лучше переслать Бунину.
Когда Вам будет 80 лет, я из Африки приеду Вас чествовать.
Очень был рад Вашему письму, но грустно было узнать о Вашей глазной болезни. Думаю, что весной буду в Нью-Йорке, и очень будет радостно Вас повидать.
Мы оба шлем вам обоим привет.
Дружески Ваш
В. Набоков-Сирин.
Не желая, видимо, выказывать свое глубокое разочарование отказом Набокова от участия в бунинском вечере, Алданов в письме от 11 февраля 1951 года ограничивается лишь простым сожалением по сему поводу:
Дорогой Владимир Владимирович.
Ну что ж, очень жаль, что Вы не можете приехать. Я передал комиссии содержание заключительной части Вашего письма. Все были очень огорчены. Разумеется, комиссия оплатила бы Ваши расходы по поездке, но я сообщил и то, что Вы и в этом случае выступить не могли бы.
Сердечно Вас благодарю за добрые слова обо мне. Я чрезвычайно их ценю. Спасибо.
Здесь нельзя не отметить особо, что из всех адресатов, к коим обращался Алданов с просьбой помочь Бунину, – а вплоть до кончины писателя 8 ноября 1953 года он неустанно пекся о его материальном обеспечении, только Владимир Набоков-Сирин, потомственный русский аристократ из прославленной семьи гуманистов и благотворителей, позволил себе заявить бесчувственный «максимализм артистических притязаний». Своим отказом Набоков, несомненно, демонстрирует душевную черствость. Однако при этом нельзя не учитывать известную принципиальность писателя, его профессиональную щепетильность, в данном конкретном случае выражавшуюся в нежелании кривить душой, расточая неискренние похвалы собрату по ремеслу.
Что же касается набоковской градации русских прозаиков, то ее нельзя воспринимать без чувства юмора. К примеру, еще в 1947 году, выступая перед американской студенческой аудиторией, Набоков поставил такие отметки русским классикам: Толстому пятерку с плюсом, Пушкину и Чехову пятерку, Тургеневу пятерку с минусом, Гоголю четверку с минусом, Достоевскому тройку с минусом. А в лекции о Толстом, вошедшей в посмертно опубликованные «Лекции по русской литературе» (Lectures on Russian Literature), Набоков предлагает несколько иную шкалу русских прозаиков-классиков, писавших после Пушкина и Лермонтова: на первом месте Толстой, на втором – Гоголь, на третьем – Чехов, на четвертом – Тургенев. Уместно также вспомнить, что во время публичного чтения «Машеньки» в Берлине 13 января 1926 года Юлий Айхенвальд, немало сделавший для молодого Набокова, воскликнул, что появился «новый Тургенев», и настаивал на том, чтобы Набоков отправил рукопись романа Бунину для публикации в «Современных записках» (чего не произошло) [ШРАЙЕР].
18 июля 1951 г. Алданов перед возвращением во Францию отправляет Набокову письмо, прощается. Сообщает, что в Нью-Йорке создается русское книжное издательство и главой его будет известный в США знаток русской литературы Н.Р. Вреден. Алданов советует Набокову спешно обратиться к Вредену на предмет издания отдельной книгой его романа «Дар», давая при этом понять, что уже порекомендовал издательству принять этот проект:
Я с ним, разумеется, говорил о Вашем «Даре».
Ответное письмо Набокова из Вест-Йеллоустона, штат Монтана, датировано 15 августа того же года:
Дорогой Марк Александрович,