Принимая во внимание все нюансы политического позиционирования Алданова, можно утверждать, что в тогдашнем эмигрантском политическом дискурсе он находился как-бы между двух огней: с левой, симпатизирующей СССР стороны, его называли «наймитом американского империализма», а с правой, особенно со стороны «солидаристов»471, от которых писатель всячески дистанцировался, – «примиренцем», капитулирующим перед сталинской экспансией. Отказываясь в письме к одному из активистов «Русской мысли» от сотрудничества с газетой, где печатался его друг Борис Зайцев, и одним из руководителей которой был весьма им уважаемый Владимир Феофилович Зеелер, Алданов, следующим образом мотивировал свое решение:
Я <…> объяснил, что именно меня разделяет с «Русской Мыслью», что дело не в личной обиде на них <«солидаристов» – М.У.>, а в глубоком разногласии с ними. Их проповедь непримиримости или замаскированный призыв к войне, или простая поза и фраза, которая разлагает эмиграцию, дискредитирует ее в глазах иностранцев и создает Кремлю ореол защитников интересов России [МАКЛАКОВ. С. 81].
Высказывая в политическом дискурсе с Маклаковым весьма здравые и точные в смысле фактов реальной действительности суждения о советском строе, как например:
… я сказал бы, что тоталитаризм в неизмеримо большей степени «забыл о личности», чем демократии «забыли о государстве». По отношению к Франции с ее нелепой конституцией и порядками Вы, быть может, и правы. Но в Соединенных Штатах и в некоторых других демократических странах государство сильно и прочно. Во всяком случае оно нигде не забыто, даже во Франции, тогда как в СССР личность просто не существует [МАКЛАКОВ. С. 102],
– Алданов, однако же, до конца жизни оставался «февралистом-идеалистом», лелеющим надежду на скорый крах советского режима. Поэтому его отдельные высказывания насчет Советов не могут не вызвать у читателя, хорошо знающего, каким на деле был СССР, скептическую усмешку. Наивным в частности кажется сегодня его упование на возможность «просветления сознания» советских людей в результате робкой «оттепели», начавшейся после смерти Сталина:
Я, кстати, и теперь удивляюсь, как Маленков и особенно Берия решились вставить слова о «совершенно недопустимых способах»: ведь это прочла вся Россия! Прежде из застенков никто не возвращался. Теперь же по Москве гуляют пятнадцать врачей, и как они верно ни запуганы, какие бы подписки молчать они не давали, слух о том, каковы эти «совершенно недопустимые способы» просочится всюду и, в частности, в офицерство, которое, быть может, всего этого и не знало [МАКЛАКОВ. С. 130].
Содержание многолетней переписки Алданов – Маклаков отнюдь не исчерпывается только политическими вопросами. Алданов в своих письмах приводит много подробностей, интересных и с биографической точки зрения, и для характеристики различных сторон его мировоззрения, см. [МАКЛАКОВ. С. 63, 115, 118, 190, 202]:
Я к 1940 году скопил огромное число писем ко мне, в том числе письма чуть ли не от всех известных людей эмиграции, от многих знатных иностранцев, как Ром<ен> Роллан, Томас Манн и др., – и все было либо уничтожено, либо лежит где-нибудь с миллионами других бумаг в Германии. Немало собралось и с тех пор, – я органически не в состоянии уничтожить чье-либо письмо, хотя бы совершенно неинтересное.
<…>
Шлю Вам самый сердечный привет с острова Капри. Скоро возвращаюсь в Ниццу. Я в Италии был раз десять, но на Капри никогда не был. Место очаровательное, но жить здесь, как жили Горький, Бунин, Ленин, я никак не хотел бы.
<…>
…в литературных кругах почему-то в особенности любят пускать о «собратьях» ложные слухи <…>. Чего только, например, не рассказывал Алексей Толстой ― по своему обычаю, в полупьяном виде ― о Бунине, о Мих<аиле>Стаховиче, обо мне, обо всех! Причем сам этим хвастал: «Я о тебе сегодня пустил слушок!» и т. д.
<…>
Моя 82-летняя теща Зайцева действительно несчастна: по рассеянности неправильно зажгла у себя газовую ванну, произошел взрыв, и мелкие осколки попали ей в глаза (только в глаза!), порвали в обоих роговую оболочку, и она теперь почти ничего не видит. Это было уже три недели тому назад. Окулисты находят маленькое улучшение и подают надежду на возвращение зрения. В состоянии здоровья Татьяны Марковны и моем перемен нет. Но наша жизнь стала еще более невеселой. Искренно благодарю за внимание.
<…>
…у меня тоже места на полках больше нет, и книги лежат в ящиках, даже в кухонном буфете. У меня ведь собралось снова до 1600 книг. Говорю «снова» потому, что это по счету моя пятая библиотека! Первая, детская, была в нашем доме в Киеве, и ее судьба мне не известна. Вторая, самая лучшая, тысячи три томов, осталась в Петербурге в моей квартире на Кирочной и, очевидно, досталась в 1918 году, после моего отъезда или бегства за границу, большевикам. Третья в 1940 году захвачена была немцами и не найдена. Четвертая собралась в Нью-Йорке и оставлена (то, чего я оттуда не вывез) «на хранение» «на вечные времена» одному приятелю, человеку состоятельному и имеющему большую квартиру. Пятая – в Ницце, цела и, надеюсь, уже останется со мной весь остаток жизни, да и то поручиться нельзя472.
Маклаков в своих письмах не раз останавливался на появляющихся в печати книгах Алданова, на что тот живо реагировал:
В «Прямом Действии» я никакого большого «полотна» и не ставил себе целью, это именно небольшой рассказ. Относительно «Повести о смерти» Вы, вероятно, правы, что не остается впечатления чего-то цельного [МАКЛАКОВ. С. 143].
Особенно подробно Маклаков анализировал алдановский роман «Истоки», вышедший отдельной книгой в Париже в 1950 г. в издательстве YMCA-Press473:
…я с большим увлечением перечитал залпом оба тома «Истоков». <…> Это очень, очень удачная книга.
<…>
Если Вы получили мое напечатанное письмо, то ведь это только остов того, что я хотел сказать о Вас, как писателе; не вообще, не химик, не философ, а изобразитель жизни и современной и даже Наполеоновской эпохи. Вы не только умеете описывать то, что «создаете», Вы умеете изображать как живых действительных людей, в «Современниках», в «Портретах», и тех, кого случайно касаетесь, как Гладстон, Маркс, Вагнер и др. Благодаря этому таланту Вы людям показываете в своих писаниях то, что они сами не знали и не замечали. Оттого Ваши сочинения как исторического романиста будут с интересом и пользой читаться всеми, кто прошлым России интересуется. Вы не только отличный живописец, кот<орый> хорошо пишет из головы или натуры; Вы умеете людей понимать, потому что умеете их изучать, не ленитесь это делать. И Вы рисуете их такими, какими понимаете, людей или события и происшествия, а не в угоду заданной или самому себе поставленной теме. Вы не скрываете недостатки и ошибки людей Вашего «лагеря» и не черните противников. Меня это поражало и радовало, когда я читал Ваши «Истоки», где Вы описываете два противоположных мира: Александра II, Дизраэли, Чернякова474 и народовольцев. Вот как я Вас всегда понимал. Но не так легко передать и внушить это другим, тем, кто в этих Ваших свойствах видит Ваши недостатки: безразличие и равнодушие… Не смело ли с моей стороны было бы думать, что я потому Вас так ценю, что я немного сам таков, или стараюсь им быть, и правдивость, искренность и справедливость в человеке ценю больше всего, а в тех, кто людей может воспитывать, особенно [МАКЛАКОВ. С. 60 и 210].
Роман «Истоки» был очень тепло встречен в рядах русской эмиграции самых разных политических толков. Например, видный правый историк и литературный критик Борис Вышеславцев, во время войны сотрудничавший в нацистской прессе, писал
Что Калигула или Нерон были подлинными тиранами, в этом трудно сомневаться. Юлия Цезаря невозможно назвать «тираном» в силу его необычайной одаренности и относительного благородства, но совершенно чудовищным представляется признание «тираном» Александра II, лучшего русского Царя-Освободителя. Огромной заслугой Алданова является восстановление этой исторической трагедии в его романе «Истоки». Истоки подлинной русской свободы были тогда в руках Александра II, а в руках его убийц, вообразивших себя «освободителями», истоки подлинной русской, а может быть, и мировой тирании [ВЫШЕСЛАВЦЕВ. С. 103].
Исключение явилась, как указывалось выше, рецензия Георгия Иванова, который выступил475 с резкой критикой этого знаменитого алдановского произведения. Высказывания Г. Иванова были тенденциозны и крайне субъективны. Критик явно ставил своей целью задеть Алданова за живое не в литературно-художественном, а в личном плане и, судя по реакции Алданова в письме к Маклакову от 9 августа 1950 года, вполне в этом преуспел:
Я прочел «Возрождение» и рецензию Иванова еще до получения Вашего письма, – получаю журнал <«Возрождение»> по абонементу. <…> Вы говорите, что были «ошеломлены» этой рецензией. Я могу только сказать, что мне она была так же неприятна, как непонятна. Непонятна и по ее существу, и в связи с Мельгуновым476. Мы с ним, несмотря на политические расхождения, тридцать лет в дружеских или во всяком случае в очень добрых отношениях; были членами одной партии <…>. Он печатает, однако (правда, с оговоркой) статью, в которой меня обвиняют в чем-то вроде русофобии, в желании опорочить все русское прошлое, в частности Александра II и его эпоху!! «Истоки» до русского издания вышли на нескольких иностранных языках, и я не раз в иностранной критике встречал обратный упрек: упрек в том, что я идеализировал Александра II и вообще все русское изобразил в гораздо более благоприятном свете, чем запад, чем Вагнера, Маркса, Третью республику. Упрекам в «русофобии» подвергались Бунин и, кажется, Ключевский, чтобы не восходить к Гоголю. Мне очень далеко и до Бунина, и до Ключевского, и тем более до Гоголя. Тем не менее упрек этот мною заслужен не больше или, скорее, еще меньше, чем ими: в «Истоках» вообще нет ни одного русского «отрицательного образа». Александра II я изобразил и с уважением, и с большой симпатией, и вовсе не как «доброго и пустого малого»! Цитаты придуманы по очень простому приему (Ивановым). У меня естественно высказываются отзывы об Александре II разными действующими лицами. Есть отзывы восторженные (госпожа Дюммлер), есть отзывы чрезвычайно положительные (Муравьев), есть отзывы отрицательные (революционеры). Казалось бы, что это естественно, – не может же револ