Ближайшего шестого октября еду в Женеву <…> и не премину, конечно, навестить <Бунина – М.У.> в Париже. Пробуду в Париже несколько дней. Не собираетесь и Вы, дорогой Марк Александрович, в Париж? Рад был бы Вас повидать и потолковать. Есть, что Вам рассказать.
Через месяц, в благодарственном письме от 22 сентября 1950 года, Алданов затронул и больную для него «нобелевскую тему»:
Вы меня заинтриговали сообщением о встречах с членами Нобелевского комитета. Вам конфиденциально скажу, что Бунин давным-давно выставил мою кандидатуру (как Вы знаете, нобелевские лауреаты, как и все университетские профессора литературы любой страны, имеют право предлагать кандидатов). Но, разумеется, я ни малейших надежд на премию не возлагаю. Думаю, что ее во второй раз (т.е. после Бунина) никакому русскому писателю-эмигранту не дадут, а если и дадут, то не мне. Не напишите ли Вы мне, о чем вы говорили с членами комитета? Я никого в Стокгольме не знаю.
В письме от 29 сентября 1950 года И.М. Троцкий подробно рассказывает Алданову о своем недавнем посещении Стокгольма:
В Стокгольме я виделся с проф<ессором> Фре<д>риком Бё<ё>ком, с покойным историком литературы проф<ессором> Ламмом, а также с Антоном Карлгреном. Первые двое – члены Нобелевского комитета. Карлгрен – эксперт по славянской литературе и профессор славистики. Встречался и с другими лицами, близкими к Нобелевскому комитету и осведомленными с его кулисами. Все они знают, что И.А. Бунин выставил Вашу кандидатуру в лауреаты. Почти все знакомы с Вашими произведениями.
Единственное горе то, что Вы эмигрант. В кулисах Нобелевского комитета царит тенденция присуждать премию только национальным писателям, и, по преимуществу, вновь образовавшихся государств. Индия, Пакистан и Израиль стоят на очереди. Виднейший кандидат от Израиля – Мартин Бубер, мыслитель, писатель и профессор Иерусалимского университета. <…> Томас Манн прилагает все усилия, чтобы литературная премия в этом году досталась Bendete Сroce <Бенедетто Кроче> или Черчиллю. Шведы мечтают поднести премию своему поэту (забыл его фамилиию484), вышедшему из народа, из самых низов. Будь И.А. Бунин здоров – можно было бы кое-что в этом смысле предпринять. Со смертью Сержа де Шессена у нас никого в Стокгольме нет, кто мог бы, где нужно, словечко заговорить или нажать надлежащую кнопку. Лично я состою в переписке с двумя влиятельными членами Нобелевского комитета, но судя по их поведению, они, по-видимому, связаны с кем-то обещаниями. Вот, дорогой Марк Александрович, вкратце все, что могу сообщить по интересующему Вас вопросу. По секрету Вам скажу, что еще до войны И.А. меня всячески убеждал в необходимости завоевать для Вас Стокгольм. Он искренне стремился содействовать в заслуженном получении Вами Нобелевской премии. Но как преодолеть Ваше эмигрантское положение?
10 июля 1951 года И.М. Троцкий пишет Алданову в Ниццу:
Дорогой Марк Александрович! Согласно вашей рекомендации, правление Литфонда ассигновало г. Сабанееву 25$ и г. Постельникову 15$. Прилагаю чек на 40$ и дружески прошу означенные суммы передать Вашим протеже. Считаю нужным поставить Вас в известность, что, согласно решению, принятому правлением, впредь все лица, обращающиеся к Литфонду за помощью, должны свои просьбы излагать в индивидуальной форме. Для Вас, дорогой Марк Александрович, вероятно, не без интереса будет узнать, что на 22 октября назначено общее собрание членов Литфонда, на котором правление даст отчет о его деятельности и ближайших планах, равно как расскажет о причинах, повлекших уход из правления некоторых его членов. От имени правления и моего собственного благодарю Вас за приветы, переданные <от> А.Я. Столкинда.
P.S. Квитанцию прошу прислать в мой адрес».
В ответном письме от 16 октября 1951 года Алданов сообщает И.М.Троцкому:
<…> Ваш чек был на мое имя, и я его послал в Нью-Йорк на свой счет в банке (хотя посылать из Франции деньги чеками не разрешено). Сабанееву я заплатил здесь в Ницце из своих франков по курсу черной биржи, – просил его этот курс узнать и указать мне, что он и сделал. По тому же курсу послал Постельникову франки в Париж. Прилагаю их расписки. Сумма во франках не указана, так как это и Фонду было бы не очень удобно. Рад, что Правление успешно работает. Слышал, что скоро начнется большой сбор. Желаю успеха. Если нужно поместить обычное обращение в «Н<овом> р<усском> слове», конечно, это сделаю. Сделает, наверное, и Тэффи. А если Бунин хоть чуть-чуть поправится (сейчас ему худо), то, без сомнения, напишет и он. <…> Надеюсь, что у вас все благополучно. У нас тоже, более или менее. Примите и передайте супруге наши самые лучшие пожелания.
Ваш М. Алданов».
Во всех последующих письмах М.А. Алданова к И.М. Троцкому, хотя по форме они в большинстве своем являются прошениями о материальной помощи тем или иным бедствующим литераторам, красной нитью проходит «нобелевская тема». Вот один характерный пример. В почтовой открытке, датированной, по-видимому, 1953 г. Алданов пишет Троцкому:
Дорогой Илья Маркович. Сердечно Вас благодарю за Вашу любезность, – эти пятьдесят франков <…> переданы по назначению <…>. Очень мило с Вашей стороны. Как Вы живете? Когда будете в Париже? Шлю Вам самый сердечный привет и самые наилучшие пожелания. Ваш М. Ландау-Алданов.
P.S. Я, разумеется, давно послал д-ру Калгрену «Пещеру».
В письмах к И.М.Троцкому Алданов, как правило, отмечает конфиденциальность и даже «секретность» своих посланий, подчеркивая этим высокую степень интимности и доверия своему адресату.
Вот и письмо от 6 декабря 1953 года, лейтмотивом которого является тоскливое замечание: «У всех горе, трудная стала жизнь», – начинается с сугубо личной просьбы:
Пишу Вам по конфиденциальному делу, – пожалуйста, никому не показывайте этого моего письма. Я вчера получил письмо от Кадиша485. Его положение (материальное, да и моральное) просто отчаянное. Как Вы помните, Фонд обещал ему помочь. Когда мы с Вами у меня прощались, Вы уполномочили ему сказать, что в ноябре ему будет дана ссуда. Я его, разумеется, повидал в Париже (отдал ему Ваше пальто, он был страшно рад и благодарен Вам) и сказал ему о предстоящей ссуде. Теперь он мне пишет, что ничего не получил. В чем дело? Вы помните, я много говорил о нем на октябрьском заседании Правления <…> Была записка от него. <…> Не будете ли Вы любезны, напомнить Фонду?
Далее идет рассказ о финансовых проблемах Веры Николаевны Буниной, которая после смерти мужа:
живет преимущественно на помощь друзей и почитателей, правление <Литфонда> в принципе приняло решение послать <ей> не менее 500 <доларов>, но по частям, <просьба – М.У.> следить за тем, чтобы это не было забыто и чтобы деньги высылались каждый месяц».
После сакраментальной фразы:
Иван Алексеевич, знаменитейший из русских писателей, умер, не оставив ни гроша! Это memento mori <лат. – Помни о смерти>, – Алданов переходит к рассказу о своем положении:
У всех у нас дела не блестящие, не очень хороши они и у меня. Я подсчитал, что из моих 24 «рынков», т.е. стран, где переводились мои романы, теперь осталась половина: остальные оказались за железным занавесом…. Сначала Гитлер, потом большевики… Прежде была маленькая, крошечная, надежда на Нобелевскую премию, – Иван Алексеевич регулярно каждый год, в конце декабря выставлял мою кандидатуру на следующий год. Теперь и эта крошечная надежда отпала: я не вижу, какой профессор литературы или союз или лауреат меня выставил бы. Слышал, что другие о себе хлопочут, – что ж, пусть они и получают486, хотя, думаю, у русского эмигрантского писателя вообще шансов до смешного мало. <…>. Однако дело никак не во мне, а в Кадише и в Буниной. Я за них очень на вас надеюсь, дорогой Илья Маркович. <…> Если вы сейчас вне Нью-Йорка, то, пожалуйста, от себя напишите о Кадише Марку Ефимовичу <Вейнбауму>, не пересылая, конечно, моего письма, в котором он мог бы усмотреть упрек.
И действительно, с 1947 по 1952 год Бунин регулярно обращался в Нобелевский комитет с предложением присудить Нобеля Алданова487, но неизменно получал вежливый отказ. В материалах Нобелевского комитета имеются соответствующие заключения, в одном из которых (1948 г.), например, указывалось, что: «насколько можно судить, Алданов не обладает квалификацией, которая требуется для новой премии русскому писателю-эмигранту такого же уровня, как Иван Бунин» [МАРЧЕНКО. С. 574].
К счастью, ни Бунин, ни Алданов не знали о существовании этой мотивировки.
31 декабря 1953 года Алданов в обычном для него глубоко пессимистическом тоне пишет И. Троцкому очередное послание:
Мы с Татьяной Марковной <Алдановой > весьма огорчены, что Ваша супруга чувствует себя все нехорошо. Яков Григорьевич <Фрумкин> может Вам сообщить, что и у нас нехорошо. Хорошо, верно, никогда больше не будет.
Поблагодарив своего адресата, способствовавшего оказанию помощи М.П. Кадишу, за которого он ходатайствовал в предыдущем письме, Алданов переходит к новостям:
О Чеховском издательстве я уже знаю, что оно получило денег на два года. <…> говорят, американцы им поставили некоторые условия относительно выбора книг. Может быть, условия и не очень стеснительные, да возможно, что вообще условий не ставили.
И только затем, почти в конце письма, следует главная тема – та, что постоянно жжет душу:
Сердечно Вас благодарю за то, что пишите о Стокгольме. <…> Но надежд никаких не возлагал и не возлагаю <…> Верно, русскому эмигранту, кто бы он ни был, никогда больше не дадут488