165.
Международный десант ведет жизнь веселую и сухопутную.
Марокканские стрелки, сенегальские негры, французские зуавы на рыжих кобылах, оливковые греки, итальянские моряки – проси, чего душа хочет!
Каждый развлекается, как может.
Большевики в ста верстах от города.
Блаженно-верующим и того довольно.
А что думает генерал Деникин, никто не знает.
Столичные печенеги прибывают пачками.
Обходят барьеры, рогатки, волчьи ямы, проволочные заграждения, берут препятствия, лезут напролом, идут, прут, валом валят.
Музыка играет, штандарт скачет, всё как было, всё на месте. Фонтаны, Лиманы, тенора, грузчики, ночные грабежи <…>.
Вместо ненавистного Бупа – Буп это бюро украинской печати, – добровольческий Осваг166.
Газет, как грибов после дождя.
В «Одесском листке»167 Сергей Федорович Штерн.
В «Современном слове» Дмитрий Николаевич Овсяннико-Куликовский, Борис Мирский (в миру Миркин-Гецевич), П.А. Нилус, А.М. Федоров, Вас. Регинин, бывший редактор петербургского «Аргуса», Алексей Толстой, он же и старшина игорного клуба; А.А. Койранский на ролях гастролера, Леонид Гросман, великий специалист по Бальзаку и по Достоевскому; молодой поэт Дитрихштейн, еще более молодой и тоже поэт Эдуард Багрицкий; Я.Б. Полонский, живой, способный, пронзительный, – в шинели вольноопределяющегося168; Д. Аминадо, тогда еще Дон, и, в торжественных случаях, почетный академик, Иван Алексеевич Бунин.
«Одесскую почту» издает Некто в сером, по фамилии Финкель169.
Газета бульварная, но во всем мире имеет собственных корреспондентов!..
Корреспонденты с Молдаванки не выезжают, но расстоянием не стесняются, и перышки у них бойкие.
«Почта» живет сенсациями, опровержениями, сведениями из достоверных источников.
Улица довольна, недовольны только пайщики, которых, как говорят, Финкель беззастенчиво грабит.
Вероятно, поэтому газетные мальчишки и орут во весь голос:
– Требуйте свежий номер «Ограбленной почты»…
Кроме того, есть «Призыв»170, который издает Ал. Ксюнин, раскаявшийся нововременец.
Н. Н. Брешко-Брешковский в газетах не участвует, ходит вприпрыжку, и самотеком пишет очередной роман под скромным названием «Царские бриллианты».
Театры переполнены, драма, опера, оперетка, всяческих кабарэ хоть пруд пруди, а во главе опять «Летучая мышь» с неутомимым Никитой Балиевым.
Сытно, весело, благополучно, пампушки, пончики, булочки, большевики через две недели кончатся, «и на обломках самовластья напишут наши имена»…
Несогласных просят выйти вон.
Пейзаж, однако, быстро меняется.
Небо хмурится, сто верст, в которые уверовали блаженные, превращаются в шестьдесят, потом в сорок, потом в двадцать пять.
<…>
Ни направо не пойдешь, ни налево не пойдешь, впереди – море.
Хоть садись на мраморные ступени, убегающие вниз, размышляй и думай:
– Ведь вот, сколько раз измывались над Горьким, сколько раз шпыняли его за олеографию, за «Мальву».
Никак не могли ему простить первородного греха, неуклюжей, стопудовой безвкусицы.
А ведь вышло по Горькому:
– Море смеялось [Д. АМИНАДО].
Вечером 2 апреля 1919 года была официально объявлена эвакуация морем из Одессы воинских контингентов, вооружений, боеприпасов и другого материального имущества войск Антанты, местной администрации и гражданского населения, не пожелавшего оставаться на территориях, занимаемых войсками победоносно продвигавшейся Красной армии. Эвакуацию должна была произойти в «48 часов». Существует мнение [САВЧ-БУТОН], [МАЛАХОВ], что для такой молниеносной эвакуации не было никаких причин. Хотя детали и механизм принятия решения историкам до сих пор не известны, однако несомненно, что эвакуация произошла из-за политического решения французского правительства свернуть военную интервенцию в России. Апрельскую ситуацию в Одессе наглядно иллюстрируют записи в дневнике Веры Николаевны Муромцевой-Буниной:
…я пошла в продовольственную управу. <…> Я спрашиваю совета: уезжать ли нам? Они уговаривают остаться, ибо жизнь потечет нормально. Я не спорю. Но я знаю, что под большевиками нам придется морально очень страдать, жутко и за Яна, так как только что появилась его статья в «Новом Слове», где он открыто заявил себя сторонником Добровольческой Армии. Но куда бежать? На Дон? Страшно – там тиф! За границу – и денег нет, да и тяжело оторваться от России.
Захожу в то отделение управы, где служит дальняя родственница Яна, княгиня Голицына. <…> Она очень возбуждена, говорит, что им нужно бежать. <…>
Я позвонила Цетлиным. Они уезжают, звали и нас. Мы пошли проститься. У них полный разгром. Им назначили грузиться на пароход через 2 часа. Фондаминский хорош с французским командованием, он устраивает им паспорта.<…>
Цетлина опять уговаривает нас ехать. Сообщает, что Толстые эвакуируются. Предлагает денег, паспорта устроит Фондаминский. От денег Ян не отказывается, а ехать не решаемся. Она дает нам десять тысяч рублей.
Вошли первые большевицкие войска под предводительством атамана Григорьева, всего полторы тысячи солдат! Вот та сила, от которой бежали французы, греки и прочие войска. Одесса – большевицкий город. Суда еще на рейде [УСТ-БУН. Т. 1. С. 228].
После ухода войск Антанты и их союзников числом до двадцати пяти тысяч бойцов Одесса, город с 600-тысячным населением, была занята иррегулярными, т.е. по существу бандитскими формированиями атамана Григорьева, входившими тогда в состав 6-й Украинской советской дивизии. Как свидетельствует Дон-Аминадо:
Смена власти произошла чрезвычайно просто.
Одни смылись, другие ворвались.
Впереди, верхом на лошади, ехал Мишка-Япончик, начальник штаба.
Незабываемую картину эту усердно воспел Эдуард Багрицкий:
Он долину озирает
Командирским взглядом.
Жеребец под ним играет
Белым рафинадом.
Прибавить к этому уже было нечего.
За жеребцом, в открытой свадебной карете, мягко покачиваясь на поблекших от времени атласных подушках, следовал атаман Григорьев.
За атаманом шли победоносные войска.
Оркестр играл сначала «Интернационал», но по мере возраставшего народного энтузиазма, быстро перешел на «Польку-птичку», и, не уставая, дул во весь дух в свои тромбоны и валторны.
Мишка-Япончик круто повернул коня и гаркнул, как гаркают все освободители.
Дисциплина была железная. Ни выстрела, ни вздоха.
Только слышно было, как дезертир-фельдфебель со зверским умилением повторял:
– Дай ножку. Ножку дай!
И ел глазами взвод за взводом, отбивая в такт:
– Ать, два. Ать, два. Ать… два… 171
Жизнь сразу вошла в колею.
Колея была шириной в братскую могилу. Глубиной тоже172. Товарищ Северный173, бледнолицый брюнет с горящими глазами, старался не за страх, а за совесть.
Расстреливали пачками, укладывали штабелями, засыпали землей, утрамбовывали.
Наутро всё начиналось снова.
Шарили, обыскивали, предъявляли ордер с печатями, за подписью атамана, как принято во всех цивилизованных странах, где есть Habeas Corpus174 и прочие завоевания революций.
Атаман был человек просвещенный, но безграмотный, и ордера подписывал кратко, тремя буквами: – Гри.
На большее его не хватало.
Да и время, надо сказать, было горячее, и все отлично понимали, что для уничтожения гидры трех букв тоже достаточно.
Всё остальное было повторением пройденного и шло по заведенному порядку.
В городском продовольственном комитете, который ввиду отсутствия времени, переименовали в Горпродком, что было гораздо короче и понятнее, выдавали карточки, по которым выдавали сушеную тарань, а для привилегированных классов населения, то есть для беззаветных сподвижников Мишки-Япончика, еще и длинные отрезы плюшевых драпировок из городской оперы.
– Хоть раз в жизни, но красиво! – как великолепно выражалась Гедда Габлер175.
Стрелки на часах Городской думы были передвинуты на несколько часов назад, и когда по упрямому солнцу был полдень, стрелки показывали восемь вечера.
С циферблатами не спорят, с атаманами тем более.
На рейде, против Николаевского бульвара, вырисовывался всё тот же безмолвный силуэт «Эрнеста Ренана», на который смотрели с надеждой и страхом, но всегда тайком.
Проходили дни, недели, месяцы, из Москвы сообщали, что Ильич выздоровел и рана зарубцевалась.
Всё это было чрезвычайно утешительно, но в главном штабе Григорьева выражение лиц становилось всё более и более нахмуренным.
История повторялась с математической точностью.
– Добровольческая армия в ста верстах от города, потом в сорока, потом в двадцати пяти.
Слышны были залпы орудий.
Созидатели новой эры отправились на фронт в плюшевых шароварах, и больше не вернулись176.
За боевым отрядом потянулись регулярные войска, и грабили награбленное.
Созерцатели «Ренана» наглели с каждым часом, и являлись на бульвар с биноклями.