<…> Достаточно сказать, что количество членов «Среды» никогда не превышало сорока. Каждый член «Среды» имел право ввести на собрание не более двух гостей. Это соблюдалось с необычайной строгостью, поэтому собрание никак не могло насчитывать более 120 человек [БИСК (I). С. 125, 126].
Ярчайшим событием в деятельности клуба стал вечер 19 февраля 1919 года, когда, по воспоминаниям Биска,
Максимилиан Волошин впервые читал свои замечательные стихи «Святая Русь» и другие. Это был подлинный героический пафос. Стихи эти были ни за революцию, ни против нее, но они вскрывали чисто русский дух событий. Как в «Двенадцати» Блока, и сильней, чем в блоковской поэме, здесь передан весь сумбур русского бунта, в котором главным ядром являются не события, а личность, не дело, а мечты, наш град Китеж, наш «неосуществимый сон». Я называл Волошина поэтом Сенатской площади, потому что, на мой взгляд, от февраля до октября вся Россия представляла собой гигантскую Сенатскую площадь, на которой мы, подобно нашим предкам, беспомощно толпились, не зная, что нам делать. О Волошине стоит говорить, потому что ему не повезло в русской литературе. Имя его недостаточно известно широкой публике. А ведь он был первым парижанином нашей эпохи, по его стихам мы научились любить Париж. <Кто не почувствует всего аромата Парижа только по этим двум строчкам:
В дождь Париж расцветает,
Точно серая роза> [БИСК (II)].
Эти мемуарные тона абсолютно созвучны словам хроникера-современника о том, что
Волошин читал на собрании «Среды» свои политические и лирические стихи. Произведения его, посвященные войне и революции, резко отличаются от рассудочных рифмований большинства современных поэтов, выступивших на этом поприще. По глубине, мощи и чувству любви к России и вровень им – только последние поэмы Блока… <…> Чтение Максимилиана Волошина неоднократно прерывалось восторженными овациями аудитории.
Гр. Ал. Н. Толстой и Л. П. Гроссман указали на громадное значение новых произведений М. Волошина; былая индивидуальная его поэзия превратилась во всероссийскую или всемирную [ШИНДЛИН].
С осени 1917 г. в здании консерватории, в кафе Либмана и в университетской аудитории юридического факультета Одесского университета проходили собрания литературного объединения «Зеленая лампа».
Старые афиши, газетные объявления, воспоминания современников позволяют считать «Зеленую лампу» самым представительным литературным объединением Одессы конца 1910 – начала 1920-х годов: Эдуард Багрицкий, Александр Биск, братья Борис и Исидор Бобовичи, Анатолий Гамма, Владимир Дитрихштейн, братья Георгий и Вадим Долиновы, Валентин Катаев, Иван Мунц, Леонид Нежданов, Эмилия Немировская, Юрий Олеша, Софья Соколова, Анатолий Фиолетов, Зинаида Шишова… Список этот далеко не полный. Позже в кружок вошли – чем особенно гордились «зеленоламповцы» – Алексей Толстой и его супруга – поэтесса Наталья Крандиевская182, в числе других столичных знаменитостей переехавшие в Одессу [ТОЛСТАЯ Е.], [ГдеОбрРосс]
Марк Алданов, можно полагать, посещал какие-то из акций Литературки, в частности те, где выступал Иван Бунин и Алексей Толстой, но сам лично участия в них не принимал. По крайней мере, его имя в анонсах первых месяцев 1919 г. не встречается.
Вполне процветали в Одессе и литературные салоны. Особенно интересными были встречи на квартирах у Цетлиных и Фондаминских, чья общественно-просветительская активность через несколько лет с успехом продолжится в Париже. Здесь, в неформальной дружеской обстановке формировался широкий «круг общения» Марка Алданова. По окраске эти салоны были «розовыми», т.к. их хозяева были видными деятелями партии социалистов-революционеров (эсеры). Однако в них особо привечали Ивана Бунина, писателя сугубо беспартийного, но считавшегося в те годы человеком консервативных и чуть ли не монархических взглядов.
Несмотря на подобного рода «реноме», никогда, впрочем, ни самим Буниным, ни обстоятельствами его общественной деятельности не подтверждавшееся, он являлся центральной фигурой одесского литературного сообщества, а сами Цетлины и Фондаминские буквально носили его на руках и всячески опекали [УРАЛЬСКИЙ М. (II). С. 123–216].
Первое упоминание имени Алданова в дневниках Бунина, у которого с этим молодым тогда человеком сложатся впоследствии по жизни исключительно теплые, доверительные отношения, датируется одесской весной 1919 года. Вера Николаевна Муромцева-Бунина записала:
12 / 25 марта Вчера у нас был Алданов. Молодой человек, приятный. Кажется умный. <…> По словам Алданова, большевизм растет во Франции, есть он и в Англии [УСТ-БУН. Т. 1. С. 218].
Отметим еще ряд лиц, дружба с которыми у Алданова началась с «одесского периода» и которые вместе с Буниными навсегда остались в числе близких ему людей – это и российские литературные знаменитости Тэффи (Надежда Бучинская), Дон-Аминадо (Аминодав Шполянский), Лоло (Леонид Мунштейн), и известные в узких кругах интеллектуалов поэт Амари (Михаил Цетлин), его жена общественница Марья Цетлина, публицист Илья Фондаминский-Бунаков и такие же, как и сам Алданов, начинающие литераторы Яков Полонский, Андрей Седых (Яков Цвибак) и Александр Бахрах.
Подружился Алданов и с Алексеем Толстым, этим еnfant terrible183 литературного сообщества, который всегда был на виду, со всеми панибратствовал, у всех отдалживал деньги, редко кому их возвращал, вел себя с собратьями по перу беспардонно, но при всем при том был всеми привечаем и по грехам своим «отпущаем». С ним суждено было Алданову навсегда покинуть Россию 4 апреля 1919 года. Произошло это незадолго до второго – «григорьевского», пришествия красных, столь красочно описанного Дон-Аминадо.
Затем «белым» опять, уже в последний раз, удалось взять под свой контроль город, но ненадолго. 7 февраля 1920 года после прорыва кавалерийской бригады Котовского в Одессе окончательно утвердилась советская власть, что положило конец Гражданской войне в этом регионе.
9 февраля 1920 года Вера Николаевна Муромцева-Бунина записала в своем дневнике:
Четвертый день на пароходе. Последний раз увидела русский берег. Заплакала. Тяжелое чувство охватило меня.
Слегка качает. Народу так много, что ночью нельзя пройти в уборную. Спят везде – на столах, под столами, в проходах, на палубе, в автомобилях, словом, везде тела, тела.
Вечером мы выходили на палубу.
Мы в открытом море. Как это путешествие не похоже на прежние. Впереди темнота и жуть. Позади – ужас и безнадежность. Главная тревога за оставшихся: успели ли те, кто хотел, спастись? [УСТ-БУН. Т. 2. С. 23].
В заключение этой главы напомним, что Одесское литературное сообщество, как и все русское общество эпохи Революции и Гражданской войны, разделилось на две части. Одни решили стать советскими литераторами и вполне преуспели на этой стезе—Бабель, Багрицкий, В. Катаев, Ю. Олеша и иже с ними, другие – Алданов, Амари, Иван Бунин, Дон-Аминадо, А. Толстой, Н. Крандиевская, А. Биск, Г. Гершенкройн, В. Дитерихс фон-Дитрихштейн, Н. Инбер, И. Наживин, Лоло, Тэффи, Не-Буква, А. Федоров, П. Пильский, С. Юшкевич… выбрали свободу и изгнанничество. Их судьбы сложились по-разному: некоторые через несколько лет вернулись на родину, но в большинстве своем эти русские беженцы окончили свои дни на Западе.
В материальном плане для большинства писателей из «первой» волны русской эмиграции «испытание свободой» вылилось в мучительное полунищенское существование. Да и в плане востребованности дела обстояли немногим лучше. За пределы русского рассеяния известность этих писателей не распространялась. Переводили их на европейские языки редко и особой популярностью у западных читателей их книги не пользовались. Все это вполне относится и к таким прославленным на родине именам, как Бунин, Куприн и Бальмонт. Даже Горький, имевшей всемирную славу, проживая на западе в статусе «советского рантье», ощущал резкое падение читательского интереса к своей персоне, что, несомненно, послужило дополнительным стимулом к его возвращению в СССР.
А вот к Марку Алданову судьба явно благоволила. Он стал апатридом в расцвете сил, будучи блестяще подготовлен к жизни на чужбине: владел несколькими европейскими языками, имел «кормящую профессию» и накопил солидный багаж знаний, необходимых для реализации своего истинного призвания – профессионально заниматься литературной деятельностью. Впереди у него была блестящая карьера лучшего исторического романиста русской эмиграции.
Что же касается жалоб и сетований Алданова на жизнь, что так часто встречаются в его переписке, то причиной их являлись отнюдь не реалии эмигрантского бытования, а ипохондрия и пессимизм, присущие его мировидению, и, конечно же, горечь несбывшихся надежд молодости.
Всю мою литературную карьеру пришлось делать уже в эмиграции. Но ни мой успех среди зарубежных соотечественников, ни переводы на девятнадцать иностранных языков, никогда не могли заглушить чувство горечи, вытравить сознание, что расцвет мой не пришелся в России, сто шестидесяти миллионной России, так много читавшей и с годами проявлявшей стихийную жажду чтения. Никакие переводы не могут заменить подобной утраты необъятного, родного, близкого, «своего рынка» [СУРАЖСКИЙ].
Завершая рассказ о «молодом Алданове», особо отметим следующие «знаковые» для его биографии моменты: из России он уехал уже зрелым человеком, в возрасте 33 лет, и прожить ему в эмиграции – во Франции и США, суждено было всю оставшуюся жизнь, а именно 38 лет. Как тип личности этот русский эмигрант «первой волны» являл собой разносторонне образованного интеллигента еврейского происхождения, который, однако, никак себя в этом качестве не заявлял, хотя, в отличие от многих обрусевших современников из его среды – И. Фондаминский, С. Варшавский, О. Мандельштам, Семен Франк, Александр Бахрах и др. –