Мимо таких кафе, – их несколько на Елисейских полях, – от четырех до шести гуляет публика. Модницы в высоких без полей шляпках, с шифоновыми рукавами, похожими на огромные пузыри. Элегантно одетые, в выглаженных брюках и ярких галстуках – задумчивые сутенеры. Жирный, оливковый раджа в атласном тюрбане, с кольцами на смуглой руке. Торопливо проходит длинный, костлявый старик с бритым благородным лицом, озабоченно вглядывается в женщин, – это известный «сатир этого квартала» … Важно – животом вперед – идет алжирец, в черном, в черной феске, за ним – пять полных, рано увядших жен из его гарема. Он тоже сворачивает синеватые белки на кукольные лица модниц. Вот французская семья: седоусый папаша, со строгим галльским профилем, он в жилете и черных ботинках; увядшая мадам в черно-седом мехе на плечах (наш экспорт из Повенецкого питомника) низко надвинула маленькую шляпочку, чтобы не так заметны были морщины при ярком свете, и не слишком красивая дочка – в белом, равнодушная и разочарованная (поди-ка – выдай теперь ее замуж, когда сначала тридцать раз подумаешь раньше, чем зайти в кафе – заказать на троих мороженое).
Все это двигается на фоне летящих искр стекла и никеля, присаживается и глядит пустыми глазами на суету великого города, переживающего тяжелые времена.
Из русских эмигрантов здесь только шоферы такси и кое-когда попадаются представители «высшего света». Эмиграция, говорят, очень озлоблена на титулованных. Несмотря на кризис, у них все же водятся деньжонки. Откуда? Помилуйте, а благотворительные базары… Они не только эти деньги разбирают по одним великосветским карманам, – бутылки с шампанским прут с буфета и продают…
Кто подрывает доверие к русским? Они же… Известный князь подкатывает к дому, где сдается шикарная квартира. Осматривает, – беру… И хозяину: «Мон шер, вот вам за два года вперед – пятьдесят тысяч франков». Хозяин глазам не верит, в восторге: в такое тяжелое время – наличными за два года вперед… Князь ему: «Адье, до завтра…» А назавтра везет хозяина в ресторан, поит столетним коньяком и: «Вот неприятность, мон шер, банк закрыт, а мне сегодня до зарезу необходимо заплатить по векселю сто тысяч, – совсем вылетело из головы…» Как такому орлу не одолжить; хозяин дает до завтра сто тысяч. А назавтра князь уже гуляет в Брюсселе или мчится в Рим…
Известный граф захотел, скажем, кушать. Является в дорогой ресторан, приглашает шикарную девчонку, разворачивается франков на пятьсот, а перед уплатой счета (французам никогда не привыкнуть к византийскому коварству русских) идет говорить по телефону. Несчастная девчонка до закрытия ресторана рыдает над счетом, покуда ее не сдадут в полицию, потому что адрес графа неизвестен…
Молодые люди пристраиваются, смотря по вкусу, одни к старушкам, другие к старичкам. Это обыкновенная, так сказать, тихая профессия. Обладающие большой фантазией – вымогательствуют, подделывают документы или, чтобы жениться на какой-нибудь заезжей дуре, меняют фамилию: например, разночинец Иванов становится дворянином: Ива Нов…
Многие состоят в союзе младороссов (русские фашисты). Это публика дисциплинированная, отчетливая, свирепая. У этих, конечно, – деньги. Эти только и ждут, когда Япония и Германия бросятся на СССР, Иные уехали воевать в Боливию, – вербовали, обещали золотые горы, а получили – кто пулю, кто желтую лихорадку. Молодые люди из бывших интеллигентных семей уходят в мистику, даже принимают священство. В Париже попов – на десять эмигрантов поп. Готовятся к «восстановлению православия» в России.
Сочувствующих нам тоже немало, главным образом из тех, кто работал на заводах, в предприятиях. Теперь большинство, как иностранцы, уволены, и многим грозит запрещение права труда. А это влечет (в случае нарушения, – хотя бы человека позвали помыть тарелки) высылку за пределы Франции, – куда хочешь, то есть беспаспортное бродяжничество, воровство, тюрьма или самоубийство…
Опускается вечер, отгорает за мглистыми тучами заря, видная сквозь пролет наполеоновской арки. Зажигаются синие, красные надписи. Над графитовыми крышами проносятся ласточки. Кафе пустеют. На несколько часов город притихает, чтобы снова до полуночи оживились тротуары и кафе. Тогда снова – невеселые лица, пустые глаза. Будто город доживает последние месяцы перед событиями, когда взовьется трагический занавес…
У нас в Париже такая гниль в русской колонии, что даже я становлюсь мизантропом. В общем, все – бездельники, болтуны, онанисты, говно собачье.
Я стараюсь им не подражать. На днях начинаю новый роман, обдумываю пьесу. «Хождение по мукам» выйдет в начале августа (шестая книга «Современных записок», где конец романа) – здесь и ниже [ВАРЛАМОВ А. С. 29].
В целом Франция и Париж угнетали А. Толстого. Возможно, к житейским неудачам и бытовым неурядицам примешивались разъедавшие душу воспоминания об «уютном, старом, может быть, слишком тесном, но дивном храме жизни» – жизни дореволюционной», в том числе и в Париже, куда он приезжал с невенчанной женой Софьей Дымшиц и ходил по улицам ее столицы богатым русским барином, – эта belle France вызывала у него теперь раздражение.
Через несколько лет Алексей Толстой из Парижа сбежал, сначала в Берлин, а затем, когда решил, что эмиграции с него довольно, – в родную Москву.
А вот Марку Алданову суждено было прожить большую часть своей эмигрантской жизни именно в Париже. Здесь началась его литературная слава, отсюда он, бросив все свое добро, бежал от немцев в 1940 году, сюда же вернулся из Америки после войны в 1946 году, а после его кончины в Ницце именно в Париже доживала свои дни Татьяна Марковна Алданова-Ландау. Хотя в сохранившейся переписке Алданова отсутствуют описания Парижа начала 1920-х гг., можно полагать, что воспоминания о дореволюционном времени, в том числе и о былом Париже – как об «уютном, старом, может быть, слишком тесном, но дивном храме жизни», его угнетали куда меньше, чем А. Толстого. Алданову, в совершенстве владевшего французским, окружающая его обстановка отнюдь не казалась чужеродной. Как о том свидетельствуют его многочисленные высказывания в художественной прозе и публицистике, по своим и культурно-бытовым предпочтениям он был убежденным франкофилом и в рамках этой культурной традиции вне зависимости от «гримас времени» чувствовал себя достаточно комфортно.
При всей уникальности своей натуры Алданов не обладал качествами яркой личности: ни высокомерности, ни напыщенности, ни эксцентричности, ничего такого, что «пикантно» оживляло бы его портрет, не отложилось в памяти современников. И все же по их воспоминаниям можно составить представление о том впечатление, которое русский парижанин Марк Александрович Ландау-Алданов производил на окружающих.
В молодости он был внешне элегантен, от него веяло каким-то подлинным благородством и аристократизмом. В Париже, в начале тридцатых годов, М.А. Алданов был такой: выше среднего роста191, правильные, приятные черты лица, черные волосы с пробором набок, «европейские», коротко подстриженные щеточкой усы. Внимательные, немного грустные глаза прямо, как-то даже упорно глядели на собеседника… [СЕДЫХ. С. 35].
Борис Зайцев вспоминает его как изящного брюнета с благородной внешностью, отличными манерами и «прекрасными192 глазами». На всех сохранившихся изображениях, в том числе и на портрете А. Лаховского, глаза Алданова, действительно, привлекают своим особенным – проницательным и одновременно отстраненно-задумчивым, как бы «нездешним», выражением. На пороге своего пятидесятилетия Алданов внешне сильно изменился. Вера Николаевна Бунина отмечает в своем дневнике:
23 февраля 1928 года: Вчера видели Алданова, он очень изменился, пополнел, стал каким-то солидным. Но все такой же милый, деликатный, заботливый [УСТ-БУН. С. 174].
По свидетельству Романа Гуля, к середине 1930-х гг. Алданов потолстел, обрюзг, ни следа былой элегантности и красивости [ГУЛЬ Р.].
Об этом печальном факте также пишет и Седых:
С годами внешнее изящество стало исчезать. Волосы побелели и как-то спутались, появились полнота, одышка, мелкие недомогания. Но внутренний, духовный аристократизм Алданова остался, ум работал строго, с беспощадной логикой, и при всей мягкости и деликатности его характера – бескомпромиссно [СЕДЫХ. С. 35].
Что же касается приобретенного еще в России имиджа человека «приятного во всех отношениях», хотя в плане приятельства закрытого настолько, что ни у кого не возникало желания «поплакаться ему в жилетку», а тем паче, попытаться влезть в душу – то он неизменно сопутствовал ему до конца жизни.
Уж очень приложимо к нему декартовское изречение, которое Алданов сам не раз цитировал: «хорошо жил тот, кто хорошо скрывал». Впрочем, оговорюсь, остается все-таки под сомнением, несмотря на все его литературные успехи и жизнь, казалось бы, не омраченную никакими провалами, прожил ли он ее «хорошо» в декартовском понимании. Мне всегда казалось, что какой-то маленький, миниатюрный прометеев орел неустанно клевал его. Я знал его в продолжении нескольких десятилетий, чуть ли не полвека, периодами встречался довольно часто и все-таки чего-то никогда не мог в нем расшифровать. Дело было не только в его внешней замкнутости, странным образом уживавшейся с ровностью в его отношениях с людьми (из этого его правила надо исключить тех, которые находились по «ту сторону баррикады», так как тогда он был бескомпромиссен и даже упрям и в этом отношении очень следил за своей репутацией, боясь как-то очернить свои «белые ризы») и, вместе с тем, было в нем что-то, что заставляло иной раз задуматься о «загадке Алданова».
<…>
…едва ли не до конца дней жил словно улитка в своем домике, из которого неохотно выползал. <…> Все его интересы, все его любопытство были как будто направлены к тому, чтобы возможно более пристально разглядеть тех, кто – в прошлом и настоящем – творил историю, отыскать в их биографиях дополнительные черточки, которые остались незамеченными профессиональными историками [БАХРАХ (II). С. 149 и 147].