<…>
Первый вопрос, который ему обычно задавали, был:
– Кем вы приходитесь Льву Толстому?
Я тоже оказался среди тех, кто проявил интерес к теме родства с великим писателем.
– Не имею никакого отношения, – последовал ответ [ДЫМОВ. С. 382–383].
И по прошествии десяти с лишним лет, став литературной знаменитостью, Алексей Толстой оставался все тем же, «славным малым», – как когда-то, по словам Осипа Дымова, охарактеризовал его Леонид Андреев [ДЫМОВ. С. 385], хотя и себе на уме. Он легко сходился с людьми, любил общаться с интеллектуалами и выступать в роли покровителя начинающих литераторов, все также:
Больше всех шумел, толкался, зычно хохотал во всё горло <…>. И привычным жестом откидывал назад свою знаменитую копну волос, полукругом, как у русских кучеров, подстриженных на затылке [Д. АМИНАДО].
Пожалуй, их отношения можно даже назвать «дружбой», хотя оба писателя вряд ли могут служить классическим примером людей, способных на такую форму межличностных отношений: Алданов – в силу врожденной замкнутости, Алексей Толстой – из-за чрезмерного эгоизма и беспринципности. Тем не менее:
Кроме банального – противоположности притягиваются, трудно сказать, что могло сблизить скромного и щепетильного в отношениях с людьми Алданова с «Алешкой Толстым», – разухабистым краснобаем, нахалом и циником, гедонистом, эпикурейцем, литературным баловнем и эгоистическим младенцем, в скором времени ставшим «красным графом» и – по определению Горького – «советским Гаргантюа».
С другой стороны, судя по рассказам современников, Алексей Толстой:
был занятный собеседник, неплохой товарищ и, в общем, славный малый. В советской России такие типы определяются выражением «глубоко свой парень».
Его исключительный, сочный, целиком русский талант заполнял каждое его слово, каждый жест.
<…>
Недостатки его были такие ясно определенные, что не видеть их было невозможно. И «Алешку» принимали таким, каков он был. Многое не совсем ладное ему прощалось. Даже такой редкий джентльмен, как М. Алданов (недаром прозвала я его «Принц, путешествующий инкогнито»), дружил с ним <А. Толстым> и часто встречался [ТЭФФИ].
Михаил Осоргин писал А.С. Буткевичу:
Я считаю большим мастером, конечно, Ал. Толстого, хотя он некультурный человек. Знаю его, мы были друзьями и на «ты»… Разве может Алексей Толстой представлять новую Россию? Он беспринципнейший человек.
Юрий Анненков, позволивший себе, вопреки осуждению эмигрантского сообщества, развлекать друга-«Алешку», когда тот в 1936 г. посетил Париж в ранге «Выдающегося советского писателя, Председателя правления Союза писателей СССР», так представлял его в своих воспоминаниях:
Блестящий и остроумный собеседник, Толстой был очень общителен, любил хорошо выпить (как и хорошо поесть). С ним можно было без устали судачить целые часы о любых пустяках.
<…> – Я циник, – смеялся он, – мне на все наплевать! Я – простой смертный, который хочет жить, хорошо жить, и все тут. Мое литературное творчество? Мне и на него наплевать! Нужно писать пропагандные пьесы? Черт с ним, я и их напишу! Но только – это не так легко, как можно подумать. Нужно склеивать столько различных нюансов!
<…> Эта гимнастика меня даже забавляет! Приходится, действительно, быть акробатом.
<…> Моя доля очень трудна… [АННЕНКОВ Ю. С. 146 и 149].
Иван Бунин был вторым человеком, с которым особенно сблизился Алданов: с начала 1920-х г. он постепенно начинал играть в его жизни все большую роль. То же самое можно сказать и о Бунине. Как и в случае с А.Н. Толстым, здесь «сошлися лед и пламень», но таким удивительным образом, что самым характерным в этих отношениях была открытость до самого конца, душевное родство, предельная трогательная заботливость. Здесь разница характеров не мешала близости. За почти три с половиной десятилетия ни одной даже самой малой размолвки, не говоря уже о ссоре. Такая писательская дружба – очень большая редкость [ЧЕРНЫШЕВ А. (III)].
Ни у кого из русских писателей «первого ранга» не было столь близких отношений со своими собратьями по перу. Сам Бунин тому пример: на своем долгом жизненном пути разошелся под конец со всеми друзьями молодости, даже с таким, казалось бы, кровно близким, задушевным другом, как Борис Зайцев! Но дружба с Алдановым согревала его до конца дней.
В самом начале их близких отношений Алданов пытался привлечь Бунина к участию в редколлегии первого толстого журнала русской эмиграции «Грядущая Россия», а Бунина же притягивала душевная теплота Алданова, которую тот выказывал по отношению к его сложной эксцентричной особе. Так, например, как записывает в дневнике от 7/20 и 13/26 декабря 1921 года Вера Николаевна Бунина, Иван Алексеевич, когда умер его брат Юлий, был настолько потрясен, что
Сразу же похудел. Дома сидеть не может. Побежал к Ландау. <…> Вечер, я одна. Ян ушел к Ландау. Он бежит от одиночества на люди – здесь и далее [УСТ-БУН. Т. 1. С. 69–70; 134 и 165; 79; 28; 8].
Сама Вера Николаевна относилась к Марку Александровичу не менее любовно, чем ее супруг. Вот, к примеру, несколько записей из ее дневника середины 1920-х гг., характеризующих ее восприятие личности Алданова:
14 / 27 января 1925 года: Днем были Осоргин и Алданов. Я люблю их обоих. Мне с ними легко и весело.
Здесь особо отметим, что писатели Михаил Осоргин и Марк Алданов были по жизни, пусть, и не «задушевными», но, несомненно, близкими друзьями.
13 февраля 1927 года: Сергей Андреевич <Иванов> накануне смерти был у меня.
Пришел вместе с М.А. <Алдановым> и мы втроем просидели около двух часов. Я очень люблю их обоих.
Вместе с Алдановым Бунины встречали Новый 1925 год. А вот запись самого Бунина от 30 января / 12 февраля 1922 года, где он тонко, как бы между прочим, отмечает для себя, что Алданов не воспринимает поэтическую образность. Она свидетельствует также и о том, что к началу 1922 г. семейство Ландау из Варшавы уже перебралось в Париж:
Прогулки с Ландау и его сестрой по Vinense, гнусная, узкая уличка, средневековая, вся из бардаков, где комнаты на ночь сдаются прямо с блядью. Палэ-Рояль (очень хорошо и пустынно), обед в ресторане Véfour, основанном в 1760 г., кафе «Ротонда» (стеклянная), где сиживал Tургенев. Вышли на lʼOpera, большая луна за переулком, быстро бегущая в зеленоватых, лиловатых облаках, как старинная картина. Я говорил: «К черту демократию!», глядя на эту луну. Ландау не понимал – при чем тут демократия?.
Из числа известных писателей, перебравшихся на Запад, Бунин любил только Бориса Зайцева да еще «Алешку». В Париже, судя по бунинским дневникам, их общение было достаточно тесным:
Вчера Куприны, Ландау, Шполянский и мы обедали у Толстых. Обед был тонкий, с шампанским-асти.
Или вот, например, такая весьма многозначительная запись от 22 марта / 4 апреля 1920 года:
Толстые здесь очень поправились. Живут отлично, хотя он все время на краю краха. Но они бодры, не унывают. Он пишет роман. Многое очень талантливо, но в нем «горе от ума». Хочется символа, значительности, а это все дело портит. Это все от лукавого. Все хочется – лучше всех, сильнее всех, первое место занять.
А. Бахрах вспоминал:
Особой нежностью пропитаны его высказывания об «Алешке» Толстом, ему он прощает многое, что не простил бы, пожалуй, никому другому. Охотно вспоминает встречи с ним «на заре» эмиграции:
– Будучи в Париже, он не раз мне с надрывом говорил: «Вот будет царь, я приду к нему, упаду на колени и скажу: “Царь-батюшка, я раб твой, делай со мной, что хочешь”». А ведь «царя» он как будто себе нашел! Но это не мешало ему тогда подолгу сидеть, попивать винцо и все изобретать какие-то китайские пытки для большевиков – ведь он их тогда ненавидел. Я однажды зашел к нему, когда он умывался. – Посмотри на меня, Иван, до чего я красив, мне порой самому от этого жутко становится! Действительно, человек необыкновенной силы, никогда ничего подобного не видел. Он сам мне рассказывал:
– Прихожу я раз домой навеселе, что-то меня рассердило, и я начал буйствовать.
Кричу на весь дом: «Сейчас угол у камина отобью!» (не повторю, каким способом).
Прибежали дети, плачут, кричат «Папочка, не надо!», еле они меня успокоили.
Но какой он работяга. Всю ночь кутит, в пятом часу возвращается домой, а в девять уже за письменным столом, голову помажет «бом-банге», обмотает мокрой тряпкой и до завтрака пишет. Ведь «Петра» он начал готовить еще будучи в Париже, еще тогда начал собирать материалы.
<…>
Бунин постоянно честил <А. Толстого> всевозможными малоизысканными именами и иначе как Алешкой не называл, но <…> все же относился <к нему> со скрытой нежностью. Ценил его не только как писателя, но отчасти и как человека, хоть и насквозь знал его проделки и измышления. «Что с Алешки взять», – неоднократно говорил Бунин, рассказывая о Толстом всякого рода анекдоты, вроде того, как в первые годы эмиграции, когда еще думали, что вот-вот большевизму наступит конец, он продавал свое несуществующее «родовое имение», даже заранее не придумав, где оно находится! Впрочем, многие из рассказов бунинского репертуара, посвященного автору «Сорочьих сказок», первой, еще незрелой книге молодого автора, которую Бунин принял в редактируемый им журнал, передать невозможно. Они не для печати!
Что-то в Толстом импонировало Бунину и, хотя их пути давно разошлись, он всегда в мыслях продолжал его видеть молодым, задорным, в енотовой шубе, с цилиндром на голове.
Бунин не очень-то оценил «Хождение по мукам», чертыхался по поводу последней части этой тетралогии («Хлеб»), но зато «Петром Первым» восторгался неподдельно. «До чего хорошо», – говаривал он с некоторым удивлением, – «ведь сколько документов пришлось изучить, сколько архивов перерыть» [БАХРАХ (III). С.107, 149–150].