Напомним, что в СССР именно Алексей Толстой пытался склонить Сталина к мысли о необходимости возвращения Ивана Бунина на Родину, и Бунин, конечно же, был об этом осведомлен. Уже после кончины А. Толстого Бунин писал о нем в очерке «Третий Толстой» (1949 г.):
В эмиграции, говоря о нем, часто называли его то пренебрежительно Алешкой, то снисходительно и ласково Алешей… Он был веселый, интересный собеседник, отличный рассказчик, прекрасный чтец своих произведений, восхитительный в своей откровенности циник; был наделен немалым и очень зорким умом, хотя любил прикидываться дураковатым и беспечным шалопаем, был ловкий рвач, но и щедрый мот, владел богатым русским языком, все русское знал и чувствовал как очень немногие… Вел он себя в эмиграции нередко и впрямь «Алешкой», хулиганом, был частым гостем у богатых людей, которых за глаза называл сволочью, и все знали это и все-таки все прощали ему: что ж, мол, взять с Алешки!… Одет и обут он был всегда дорого и добротно, ходил носками внутрь – признак натуры упорной, настойчивой… Ел и пил много и жадно, в гостях напивался и объедался, по его собственному выражению, до безобразия, но, проснувшись на другой день, тотчас обматывал голову мокрым полотенцем и садился за работу: работник он был первоклассный [БУНИН-ТТ].
Существует мнение [АНДРЕЕВА И.Г.], что «Третий Толстой» стал якобы своеобразной местью, за пропагандистскую статейку А.Н. Толстого «Зарубежные впечатления» (1936 г.), в которой он говорит:
Случайно в одном из кафе Парижа я встретился с Буниным. Он был взволнован, увидев меня. Я спросил, что он намерен делать. Бунин сказал, что он хочет переехать в Рим, так как ему не хочется еще раз связываться с революцией. Так он и сделал. Но эта поездка окончилась неудачей. Фашисты оказали Бунину такой прием, что ему, полуживому, пришлось вернуться в Париж…
Я прочел три последних книги Бунина – два сборника мелких рассказов и роман «Жизнь Арсеньева». Я был удручен глубоким и безнадежным падением этого мастера. От Бунина осталась только оболочка прежнего мастерства. Судьба Бунина – наглядный и страшный пример того, как писатель-эмигрант, оторванный от своей родины, от политической и социальной жизни своей страны, опустошается настолько, что его творчество становится пустой оболочкой, где ничего нет, кроме сожалений о прошлом и мизантропии [ТОЛСТОЙ А.Н. (VI)].
Вполне возможно, что в свое время Бунина, человека чрезвычайно обидчивого, и задели высказывания «Алешки», однако в своем литературном портрете его персоны он ничего не искажает и не утрирует. Как видно из приведенных выше высказываний других свидетелей времени, о моральных качествах их сиятельства графа Алексея Николаевича Толстого, знавшие его люди предпочитали только шутить. Понятие «мораль» было неприложимо к любому образу действий прожженного циника «Алешки» – этого, любителя «клубнички» и других прелестей сладкой жизни.
Кстати, о графском достоинстве «Алешки». В эмиграции активно муссировались разного рода слухи, касающиеся прав А.Н. Толстого на ношение графского титула. В одной из последних дневниковых записей Ивана Бунина – от 23 февраля 1953 года, читаем:
Вчера Алданов рассказал, что сам
Подобного рода откровенность А.Н. Толстого, всю свою жизнь – и в «белом» и в «красном» ее периодах, гордившегося и щеголявшего, где только можно было, своим титулом, свидетельствует о высокой степени доверительности его отношений с Марком Алдановым в те годы. Такой степени интимной близости не допускал Толстой даже в отношениях с Буниным. Недаром же тот досадовал в своем очерке:
Сам он за все годы нашего с ним приятельства и при той откровенности, которую он так часто проявлял по отношению ко мне, тоже никогда, ни единым звуком не обмолвился о графе Николае Толстом…198
В письме к Андрею Седых от 1 фераля 1950 года Бунин уточняет сравнительную степень близости между А. Толстым, им и Алдановым, ставя, при этом слово дружен в кавычки:
Когда я был «дружен» с Толстым, он был не только не хуже других (Горького, Андреева, Бальмонта, Брюсова и т. д.), но лучше – уже хотя бы потому, что был в сто раз откровеннее их. Это было до его возвращения в Москву. И на ты я был с ним только в последние месяцы его жизни в Париже.
А Марк Александрович гораздо дальше – М.А. человек на редкость щепетильный. И это было вполне понятно: столько было в Толстом талантливости и шарма! [СЕДЫХ. С. 233–234].
Таким образом, хотя мысль свою Бунин высказывает весьма расплывчато, становится ясно, что даже такой «на редкость щепетильный» человек, как Алданов, и тот, находясь под обаянием толстовской личности, был с ним накоротке.
И действительно, Алданов не только дружил с Алексеем Толстым, но и делал с ним общее дело – они вместе под крылом Николая Чайковского выпускали журнал «Грядущая Россия», на который, естественно, возлагали большие надежды, и оба пережили горькое разочарование, когда из-за прекращения финансирования поддерживавших Чайковского меценатов, выпуск журнала пришлось прекратить.
К сожалению, фотографий трех друзей-писателей эпохи первых лет существования «Русского Парижа», – если таковые были! – не сохранилось. Не отложились в картинках памяти свидетелей того времени образы их совместного присутствия на публике, хотя, как можно себе представить, они в таких случаях выглядели очень колоритно: высокий, широколицый, дородный, с эксцентричными барскими замашками весельчак и краснобай Алексей Толстой; невысокий, с узким «мефистофелевским» лицом (см. его портрет работы Льва Бакста 1921 г.), сухощавый, надменный в отношениях с посторонними и всегда «позирующий» на людях Иван Бунин; чуть ниже среднего роста, с красивым, но не броским лицом, ненавязчивый, подчеркнуто вежливый, готовый внимательно слушать собеседника Марк Алданов.
Несмотря на дружбу с будущим вторым по рангу – после Горького, столпом советской литературы и своим, опять-таки в будущем, конкурентом в области исторической прозы199, Алданов как начинающий писатель в творческом плане от его влияния был совершенно свободен. В частности, желания писать злободневные очерки о буднях русской эмиграции в Париже он явно не имел. Можно полагать, что после России «кровью умытой» парижская эмигрантская действительность его не шокировала и не угнетала. Идейных претензий к послевоенной французской повседневности – типа тех, что выказывал Алексей Толстой, писавший, впрочем, об этом периоде своей жизни уже с прицелом на советского читателя, у него, как отмечалось выше, то же не было. Скорее всего, не испытывал он и того угнетавшего беженцев на чужбине чувства, о котором Цветаева писала:
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
И для Цветаевой, и для Бальмонта, и для Куприна и многих других, как именитых, так и никому, кроме себя самих неизвестных русских эмигрантов, действительно, жизнь
в эмиграции была собачья тоска: – как ни задирались, все же жили из милости, в людях <…> …когда остыло безумие гражданской войны, когда глаза понемногу стали видеть вещи жизни, а не призраки, – началась эта бесприютная тоска. Много людей наложило на себя руки [ТОЛСТОЙ А.Н. (III)].
Впрочем, в последствие, будучи литературной знаменитостью-состоявшейся именно в эмиграции, Алданов то же манифестировал свою тоску по родине:
Всю мою литературную карьеру пришлось делать уже в эмиграции. Но ни мой успех среди зарубежных соотечественников, ни переводы на девятнадцать иностранных языков, никогда не могли заглушить чувство горечи, вытравить сознание, что расцвет мой не пришелся в России, стошестидесяти миллионной России, так много читавшей и с годами проявлявшей стихийную жажду чтения. Никакие переводы не могут заменить подобной утраты необъятного, родного, близкого, «своего рынка» [СУРАЖСКИЙ. С. 2],
– и сетовал на тяжелую эмигрантскую долю, см., например, письмо к литератору Л. Е. Габриловичу от 26 февраля 1952 года:
Эмиграция даже в смысле физического здоровья очень тяжелая вещь и изнашивает человека. О моральном и интеллектуальном изнашивании и говорить не приходится [ЧЕРНЫШЕВ А. (I). С. 8].
В повести «Дюк Эммануил Осипович де Ришелье», относящейся к жанру исторического литературного портрета, он писал:
Эмиграция – не бегство и, конечно, не преступление. Эмиграция – несчастье. Отдельные люди, по особым своим свойствам, по подготовке, по роду своих занятий, выносят это несчастье сравнительно легко. Знаменитый астроном Тихо де Браге в ответ на угрозу изгнанием мог с достаточной искренностью ответить: «Меня нельзя изгнать, – где видны звезды, там мое отечество». Рядовой человек так не ответит, – какие уж у него звезды! При некотором нерасположении к людям, можно сказать: рядовой человек живет заботой о насущном хлебе, семьей, выгодой, сплетнями, интересами дня, – больше ничего и не требуется. <…> Не выносят и рядовые люди сознания полной бессмыслицы своей жизни.
Эмигранты же находятся в положении исключительном: внешние условия их существования достаточно нелепы и сами по себе. Простая житейская необходимость давит тяжко, иногда невыносимо. Велик соблазн подогнать под нее новую идею, – и чего только в таких случаях не происходит! [АЛДАНОВ. Т.1. С. 35].
Нисколько не сомневаясь в искренности высказываний Алданова, тем не менее, вновь отметим тот очевидный факт, что для него лично Франция всегда была отнюдь не «злая чужбина», а милая сердцу «самая цивилизованная страна на свете». Еще в 1918 г. он писал об «утонченном charme