<…>
…настоящее и прошлое подвижно, но только в том случае, если обращающийся к прошлому политик – человек, активно вовлеченный в политический процеС. Как только он переходит в разряд исследователей, как только он отстраняется от политической деятельности, его восприятие настоящего и прошлого меняется: исторический процесс лишается своей гибкости, история начинает следовать «железным законам» и, как писал Гегель, – «всё действительное разумно, всё разумное действительно».
<В нашем случае> это означает, что всё, что произошло или произойдет, должно произойти: и якобинский террор, и термидор207, и Наполеон становятся абсолютно неизбежными. Такое восприятие и Французской и Русской революции утвердилось в среде русской послеоктябрьской эмиграции.
Покинувшие Россию лишены были возможности участия в реальной политической борьбе. Гибкость, подвижность исторического процесса, предсказывающая, что, эти новые якобинцы, смогут устоять, никак не соответствовала желаниям эмигрантов. С другой стороны, концепция «железных исторических законов» революционного развития, предполагающая неизбежный крах якобинцев-большевиков и триумф нового издания термидора и бонапартистской диктатуры, отвечала чаяниям эмигрантов. Если не они, то безликие силы истории должны покончить с ненавистным режимом.
Интеллигенты-эмигранты были в большинстве своем западниками и верили, что Россия, освободившись от большевиков, будет не только демократической, но и великой державой.
Все это – и поиски утешения в «железных законах» развития революций, долженствующих погубить большевиков, и западническая ориентация – побуждало значительную часть русской эмиграции пророчить неизбежность российского повторения французского термидора [SHLAPENTOKH. С. 365–367].
Алданов, будучи убежденным «западником» – наиболее типичный и яркий выразитель подобного рода взглядов. Как в публицистике, так и в своей историософской беллетристике он всегда проводил прямое и наглядное сравнение между событиями 125-летней давности во Франции и актуальной ситуацией в революционной России. В этом плане работу «Две революции: революция французская и революция русская» можно назвать «программной».
В тогдашней западной прессы прочно укоренилось представление о сугубо «русской» природе революционных потрясений, имевших место в России. Алданов же утверждал, что в исторической ретроспективе Русская революция является результатом тех взрывов, что происходили в Европе еще совсем недавно – в последней трети ХIХ столетия. В статье «Клемансо» (1928 г.) он писал:
Мы теперь часто читаем в иностранной печати: «Все это могло случиться лишь в России». Все это – т.е. «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Я недоумеваю: почему же лишь в России? Точно на Западе ничего в этом роде не бывало. Франция – самая цивилизованная страна на свете, однако за неделю, с 22 по 26 мая 1871 года, на улицах лучшего в мире города одни контрреволюционеры расстреляли более двадцати тысяч человек. Немало людей было казнено и революционерами. Они же вдобавок сожгли Тюильрийский дворец, городскую ратушу, еще десятки исторических зданий и только по чистой случайности не разрушили Лувр и Notre-Dame de Paris. Если этот бунт не бессмысленный и не беспощадный, то чего же еще можно, собственно, желать?208
Такого рода взгляды не находили сочувственного отклика у западного, в первую очередь французского читателя. Французские интеллектуалы той эпохи в массе своей были прогрессистами. Для них революционные события недавнего прошлого – от Великой французской революции до Парижской коммуны, были окружены ореолом героико-романтического пафоса, и на связанных с ними человеческих трагедиях – теме «кровь и пепел», они предпочитали не зацикливаться.
Что касается Русской революции, то французские левые, – а они проявляли в те годы исключительную активность на французской общественно-политической сцене! – видели не только отражение своей истории, но и новую веху в борьбе народов мира за «свободу, равенство, братство». Эксцессы же Русской революции, в том числе кровавый террор «диктатуры пролетариата», они или старались не замечать, или списывали на «ам слав»209.
Такой, например, точки зрения придерживался весьма уважаемый Алдановым известный французский ученый-историк Альфонс Олар, «потративший немало сил на защиту революции, включая наиболее радикальный ее этап» [SHLAPENTOKH. Р. 363], от нападок историков из правого лагеря. Скептический пессимизм Алданова в оценке революции как прогрессивного социального феномена воспринимался им как унижение французской истории с позиций реакционного консерватизма. Книга «Две революции» Алданова в его глазах, скорее всего, представлялась реакционным по духу сочинением новоявленного русского Жозефа де Местра210. О справедливости подобного рода представлений свидетельствует, например, такой вот эпизод из воспоминаний Андрея Седых:
В моих бумагах сохранилась запись, сделанная в 28-м или в 30-м году211. Мы сидели в кафе «Режанс» на площади Палэ Рояль, и я рассказывал Марку Александровичу, как незадолго до этого был у историка французской революции Олара. «Девятое Термидора» Алданова к тому времени уже вышло по-французски. Олар прочел роман и сердито сказал, что это памфлет на Великую Революцию и что понять ее может только тот, кто ее любит… Отзыв этот Алданова задел, – Олара за его великую ученость и труды он почитал212. – Разумеется, – сказал мне Марк Александрович, – памфлетные цели были от меня далеки. Олар говорит, что понять Французскую Революцию может только тот, кто ее любит. Если это верно, в чем я сильно сомневаюсь, то я действительно не могу претендовать на понимание Французской Революции, так как большой любви к ней не чувствую: я имею, конечно, в виду жизненную правду революции, ее быт, а не идеи Декларации Прав Человека и Гражданина. Быт же Французской Революции не так сильно отличается от быта революции русской, которую я в 17–18 годах видел в Петербурге вблизи: в этом наше преимущество перед профессором Оларом… Не так высок был и средний уровень, умственный и моральный, людей 1793 года. Русские исторические деятели, не только самые крупные, как Суворов, Пален или Безбородко, но и многие другие, стояли, по-моему, в этом отношении выше…213 [СЕДЫХ. С. 36–37].
Алданова как историка и мыслителя сегодня можно, без сомнения, упрекать и в предвзятости, и в поверхности анализа революционных событий в России. Всю глубинную специфику Октябрьских событий он сводил к незаконному захвату власти леворадикальным крылом российских социал-демократов, исповедующих псевдонаучное, по его мнению, марксистское учение о классовой борьбе пролетариата. Большевикам, утверждал он во всех своих сочинениях, помог слепой случай, как это часто случалось в истории, а Ленину, помимо его неординарных способностей политика, еще и чертовски везло. К концу жизни он стал менее категоричен в своем отрицании каких-либо объективных оснований для победы Октября: признавал и то, что старая власть была дурна, и что либеральные демократы и умеренные социалисты, подготовившие Февральскую революцию и возглавившие, после ее свершения, страну, оказались недееспособными. При этом он по-прежнему настаивал на том, что:
Революция – это самое последнее средство, которое можно пускать в ход лишь тогда, когда слепая или преступная власть сама толкает людей на этот страшный риск, на эти потоки крови. <…> Там, где ещё есть хоть какая-нибудь слабая возможность вести культурную работу за осуществление своих идей, там призыв к революции есть либо величайшее легкомыслие, либо сознательное преступление. [«Истоки» АЛДАНОВ-СОЧ (IV)].
Русская революция в алдановской трактовке – это своего рода иллюстрация к известному высказыванию Гегеля, процитированному затем Карлом Марксом в статье «18-е брюмера Луи Бонапарта»:
все великие всемирно-исторические события и личности повторяются дважды: первый раз как трагедия, а второй – как фарс.
Поэтому, если события Великой французской революции Алданов описывает с грустной скептической иронией, то картины Русской революции преподносятся им в саркастически-уничижительной тональности. Такой подход у него имеет место как по отношению к большевикам-победителям, так и к побежденным ими демократам всех мастей, включая и энесов.
Вот, например, выдержки «Из записной книжки 1918 года»:
Народные комиссары», «революционный трибунал», «декларация прав трудящихся»… Почти все революции XIX и XX столетий подражали образцам 1789 – 1799 годов, и ни один из переворотов, происходящих регулярно два раза в год в Мексике, не обошелся без своего Робеспьера и без своего Бабефа.<…> Правда, герои Великой революции играли премьеру. И, надо сказать, играли ее лучше. <…> Нельзя сказать с уверенностью, что в кофейнях Женевы туристам XXI столетия будут показывать столик комиссара Троцкого, как в парижском кафе «Прокоп»214 гордятся столом Робеспьера. Но так грандиозен фон, на котором действуют эти пигмеи, и так велика власть исторической перспективы, что, быть может, и вокруг народных комиссаров создастся героическая легенда. История терпела и не такие надругательства над справедливостью, над здравым смыслом [АЛДАНОВ (ХIII)].
Однако по иронии судьбы все близкие Алданову «в Духе» французские писатели – Ромен Роллан, Анатоль Франс215, Андре Жид, Анри Барбюс и иже с ними, видя в Русской революции своего рода реинкарнацию событий своей национальной истории, воспринимали их не только положительно, но и с романтическим воодушевлением. Эти светлейшие умы человечества всей душой сочувствовали большевикам – русским «якобинцам», и активно высказывались в защиту молодой Советской республики. При этом, по мнению Алданова, они демонстрировали полную некомпетентность во всем, что касалось русской истории и культуры, а также ленинского учения.