При всем этом Алданова можно назвать историософом, автором «романов идей», в представлении которых он одновременно выступает и в качестве историографа-документалиста, и комментатора, и мыслителя-аналитика. В историософском пространстве его романов, с их скептицизмом и тонкой иронией, – в чем, ощущается «несомненное влияние французов (Анатоль Франс)» [ОСОРГИН. С. 525], – русское круто перемешано с европейским. Ничто по стилистике не отличает описание событий Французской революции, например, в «Девятом Термидоре», от истории убийства террористами-народовольцами Императора Александра II в романе «Истоки». Все это в образно-художественной форме иллюстрирует и доказывает историографическую концепцию автора: Россия – неотъемлемая часть Европы и ее история – важнейшая составляющая часть общеевропейской истории.
Что же касается национальной специфики, то Алданов не придает большого значения разнице в психологии отдельных народов, а, напротив, всегда старается подчеркнуть их общечеловеческое сходство [TASSIS (II)]. Ибо, «страсти роковые», которые побуждают людей действовать, и которые так много определяют в их судьбах, на его взгляд, одинаковы и не зависят от религии, этнической принадлежности или расы. Крайне редко ссылаясь на Шопенгауэра, Алданов в повседневной жизни, да и в своих историософских рассуждениях во многом следовал по его стопам. Чтобы убедиться в этом, достаточно перечитать «Афоризмы житейской мудрости» этого философа-пессимиста. Например, его высказывание: «Судьба жестока, а люди жалки» – несомненно, один из лейтмотивов алдановской историософской прозы.
Обосновывая примат европеизма в этнониме «русский», Алданов боролся не только за историософское утверждение статуса России как великой европейской державы, но также и против концепции «чужеродности» русской диаспоры по отношению к приютившей ее Западной Европе. Все это очень импонировало русскому читателю и вызывало интерес у европейцев.
Вновь возвращаясь к алдановской публицистике – этой, как он считал, литературной поденщине, особо отметим, что и здесь он к началу 1930-х гг. резко изменился: отказался от чрезмерного интеллектуализма, нашел нужный тон и востребованный широким читателем жанровый формат – литературный портрет. Это сделало его одним из самых желанных и привечаемых авторов лучших эмигрантских газет и журналов. Такого рода «поденщина» в 20–30-е годы являлась для Алданова дополнительным источником постоянного заработка. В портретных очерках:
Все его интересы, все его любопытство были как будто направлены к тому, чтобы возможно более пристально разглядеть тех, кто – в прошлом и настоящем – творил историю, отыскать в их биографиях дополнительные черточки, которые остались незамеченными профессиональными историками. <…> … по всем областям умудрился <он> прочесть не только все, что «полагалось», но и все, что хоть в какой-то мере могло быть ему полезно для отыскания еще одной «маленькой правды» о своих будущих героях. Ради них он самоотверженно становился библиотечной или архивной крысой, часами просматривал номер за номером пожелтевшие комплекты старых газет, сверял или сопоставлял воспоминания и записки современников [БАХРАХ (II). С. 147].
Окончательное решение Алданова – прислушаться к голосу сердца и, несмотря на все риски, стать писателем русской эмиграции, было принято им после успеха своих первой художественной книги – «Святая Елена маленький остров»230 (1921 г.).
Повесть «Святая Елена» была как бы хроникой последних дней жизни Наполеона, но нарисованной сквозь видение юной девицы, дочери русского дипломата, посланного в помощь губернатору далекого острова, то есть фактически для слежки за низложенным императором. В этой исторической повести, может быть, с чуть подслащенной фабулой, алдановская «горечь» еще не ощущалась. Историческая драма заслонялась некой «розоватостью» действий и разговоров второстепенных действующих лиц, которые воспринимались читателем как декорации эпохи. Алданов писал эту книгу еще не будучи уверен в себе, в новой для него роли исторического романиста. Но, что ни говори, «победителей не судят». Повесть пришлась по вкусу читателю.
Успех «Святой Елены» показал Алданову, что исторический жанр в литературе актуален и востребован массовым читетелем. В следующие пять лет он выпустил ещё три исторических романа: «Девятое термидора» (1923), «Чёртов мост» (1925) и «Заговор» (1927), которые имели огромный читательский успех. Вместе с повестью о Наполеоне они составили тетралогию «Мыслитель». В ней «Святая Елена», увидевшая свет первой, завершала серию книг, посвящённую событиям в России и Франции времён Великой революции и наполеоновских войн. Благодаря успеху книг тетралогии «Мыслитель»:
В короткий срок Алданов стал одним из наиболее популярных писателей зарубежья [БАХРАХ (II). С. 154–155].
Глава 2. «Русский Берлин» (1922–1924 гг.)
В начале 1920-х гг. книги Алданова стали переводиться на иностранные языки (некоторые из них были затем переведены на 24 языка231). Тем не менее
материальные условия жизни <в Париже> складывались в начале двадцатых годов так, что <ему> показалось <…> более правильным переселиться из Парижа в Берлин. Это было время неправдоподобной инфляции и для иностранцев жизнь в германской столице была словно у «молочных рек»! [БАХРАХ (II). С. 156].
Русская колония существовала в Берлине уже в начале ХХ в. и состояла в основном из приезжих, которые в большом количестве прибывали в Германию на отдых и лечение. Московская газета «Раннее утро» в своем выпуске от 17 августа 1910 года сообщала, например, о десятках тысяч русских приезжих, наполнявших улицы Берлина в разгар сезона. В революционные 1905–1908 гг. в Берлине осело большое число политических эмигрантов из российской Империи, а также студентов, журналистов и предпринимателей. Однако «русское присутствие» в кайзеровской Германии – капля в море по сравнению с эмигрантским потоком, хлынувшим в Веймарскую республику по окончании гражданской войны в России.
В 1920-е годы Германия стала одним из крупнейших центров русской эмиграции: в стране насчитывалось до 600 тысяч человек, приехавших из России. Эмигранты ехали в основном не «куда», а «откуда», т.е. причины, побудившие их уехать, заключались не в привлекательности страны назначения, а в невозможности оставаться на родине: бежали от гражданской войны, от власти большевиков, от погромов. Однако относительная популярность Германии среди других направлений эмиграции тоже заслуживает своего объяснения. Основных причин такой популярности три: географическая близость к России, сравнительно мягкий визовый режим и дешевизна жизни [БУДНПОЛЯН. С. 29].
Берлин, из имперской столицы превратившийся в главный город либерально-демократической «Веймарской республики»232, являлся самым крупным очагом русской эмиграции «первой волны» в Германии. Ни в одном из европейских городов в начале 1920-х не было столь интенсивной русской культурной жизни: не существовало столько русских книжных издательств, литературных и музыкальных обществ, не выпускалось такое количество русских газет, как в городе на Шпрее. «Русский Берлин» – «город в городе», место свободного, ожесточенного и непрерывного эмигрантского дискурса – под этим именем Веймарская столица вошла в историю русской эмиграции «первой волны», см. [БУДН.-ПОЛЯН], [ШЛЁГЕЛЬ], [ПАРХОМОВСКИЙ(II)], [SCHLÖGELu.a.СRL], [SCHLÖGELu.a.RE] и [РУССКИЙ БЕРЛИН].
Александр Бахрах оставил яркий портрет Берлина начала 1920-х годов:
Странный это был город, неповторимый, и едва ли гофмановское перо способно было бы с достаточной убедительностью передать «несуразность» Берлина начала двадцатых годов нашего века. В нем смешивалось многое – еще не зарубцевавшаяся горечь поражения, крушение всех недавних кумиров и то странное – тогда еще, собственно, Европе неведомое – явление, которое ученые финансисты именуют «инфляцией» и которое было не только экономическим или социальным, но в еще большей степени психологическим феноменом. И рядом с этим куда-то (теперь мы знаем, в какие бездны) проваливающимся Берлином, в котором старый быт еще как будто внешне сохранялся и улицы были по-старому «причесаны», был еще другой город, страшноватый в его внутренней обнаженности и опустошенности. На таком фоне возник, преимущественно в западных кварталах германской столицы – с точки зрения местных жителей, как-то «ни с того ни с сего» – как бы «город в городе», русский Берлин. Сколько жителей он насчитывал, едва ли может быть точно установлено; во всяком случае, количество их выражалось тогда не то пяти-, не то шестизначными цифрами. Жители этого «города в городе» очень громко разговаривали на улицах на чуждом берлинцам языке, как будто вражеском, но и не совсем уже вражеском, тем более что «ам слав» – «славянская душа» – сразу же давала себя почувствовать. Здесь эти пришельцы, отнюдь не сливающиеся с общим пейзажем города, постепенно оседали, наивно думая, что круг их кочевой жизни этим завершился [«Андрей Белый» БАХРАХ(III). С. 232].
В начале 1920-х годов русских в Берлине было так много, что издательство З.И. Гржебина выпустило русский путеводитель по городу. Илья Эренбург писал:
Не знаю, сколько русских было в те годы в Берлине; наверное, очень много – на каждом шагу можно было услышать русскую речь. Открылись десятки русских ресторанов – с балалайками, с зурной, с цыганами, с блинами, с шашлыками и, разумеется, с обязательным надрывом. Имелся театр миниатюр. Выходило три ежедневные газеты, пять еженедельных. За один год возникло семнадцать русских издательств [ЭРЕНБУРГ (II)].
Жизнь русской колонии сосредоточивалась в западной части города, в районе Гедехнискирхе. Здесь у русских было 6 банков, 3 ежедневные газеты, 20 книжных лавок и, по крайней мере, 17 крупных издательств.