<Председатель правления Союза – М.У.> А.А. Яблоновский, по доброте душевной, широкой рукою оказывал собратьям по профессии помощь, благо в запасе деньги числились [УРАЛЬСКИЙ М.(I). С. 257–258].
Александр Александрович Яблоновский в середине 1920-х и начале 1930-х гг. был одним из самых кусучих и плодовитых публицистов русского Зарубежья. Он регулярно:
Публиковался в газетах «Сегодня», «Руль», «Общее дело», в дальневосточной, американской эмигрантской периодике и других, но главным образом в <парижском> «Возрождении», где был ведущим сотрудником с 1925 по 1934, работая в жанре политического фельетона. Он занял непримиримую позицию по отношению к большевистскому эксперименту, сатирический пафос его памфлетов направлен против советского образа жизни. <…> Его волнует положение литературы и писателей на его родине, он выступает против партийной цензуры, репрессивных нравов советской литературной критики. Особенно возмущен Яблоновский «прислужничеством» советских писателей. Он мечет сатирические стрелы в А. Белого, В.В. Маяковского, А.Н. Толстого, С.А. Есенина, В.В. Вересаева, <…>. Цикл памфлетов Яблоновский посвятил М. Горькому, который был раздражен его нападками <и даже> после смерти Яблоновского <…> не мог ему простить выпадов в свой адрес <…>.
<…>
Яблоновский в своих фельетонах осуждал французских писателей – А. Барбюса, А. Франса, приветствовавших советскую власть как залог будущего процветания России. <…> В памфлете «Господа французы» Яблоновский, обращаясь к известному писателю, говорит, что и для него в большевистской России было бы только три выбора: «Или нищий, или арестант, или смертник».
<…> на I съезде русских зарубежных писателей в Белграде (сент. 1928) <…> Яблоновский произнес речь, <которая> произвела большое впечатление на присутствующих» <Голубева>237,
– и по окончанию съезда он был избран председателем совета объединенного Зарубежного союза русских писателей и журналистов.
В мемуарной книге «Курсив мой» Нина Берберова описывает «русский Берлин» начала двадцатых, перечисляя имена обитавших в нем тогда литературных знаменитостей, и их частые встречи в кафе «Ландграф», где
…каждое воскресенье в 1922–1923 годах собирался Русский клуб – он иногда назывался Домом Искусств. Там читали: Эренбург, Муратов, Ходасевич, Оцуп, Рафалович, Шкловский, Пастернак, Лидин, проф. Ященко, Белый, Вышеславцев, Зайцев, я и многие другие. Просматривая записи Ходасевича 1922–1923 годов, я вижу, что целыми днями, а особенно вечерами, мы были на людях. Три издательства были особенно деятельны в это время: «Эпоха» Сумского, «Геликон» А. Вишняка и издательство З. Гржебина. 27 октября (1922 года) есть краткая запись о том, что Ходасевич заходил в «Дни» – газету Керенского, которая тогда начинала выходить. 15 мая (1923 года) отмечен днем приезда в Берлин М.О. Гершензона.
<…>
18 августа Ал. Н. Толстой читал публично свою комедию «Любовь —книга золотая»<…>27 августа мы оба на три дня уехали к Горькому, 1 сентября был литературный вечер в кафе Ландграф (первая моя встреча с Пастернаком), 8-го – опять кафе Ландграф: Пастернак, Эренбург, Шкловский, Зайцев, Муратов и другие. 11-го возвращение Белого. 15-го – опять Ландграф, где Ходасевич читал свои стихи. <…> 24-го вечером – в Прагер Диле на Прагеплатц – около пятнадцати человек составили столики в кафе (Пастернак, Эренбург, Шкловский, Цветаева, Белый…). 25-го, 26-го, 27-го приходил к нам Пастернак. 26-го вечером мы все (с Белым) были на «Покрывале Пьеретты» (пантомима А. Шницлера <…>). 1 октября вечер в честь Горького (25 сентября исполнилось тридцать лет его литературной деятельности). 10-го – первое появление у нас В.В. Вейдле, тоненького, светловолосого, скромного. 17-го и 18-го – опять Пастернак и Белый, с ними в кафе, где толпа народу, среди них – Лидин и Маяковский. 27-го – доклад Шкловского в кафе Ландграф, <…> 4-го – Муратов и Белый у нас. 10-го – я в Ландграфе читаю стихи. 11-го Пастернак, Муратов и Белый у нас – а в скобках приписано «как каждый день». [БЕРБЕРОВА (II). С. 42 и 46].
Схожие картины рисовал в своих мемуарах И. Эренбург:
В Берлине существовало место, напоминавшее Ноев ковчег, где мирно встречались «чистые» и «нечистые»; оно называлось Домом Искусств. В заурядном немецком кафе по пятницам собирались русские писатели <и художники – М.У.>. Читали рассказы Толстой, Ремизов, <…> Пильняк, <…>. Выступал Маяковский. Читали стихи Есенин, Марина Цветаева, Андрей Белый, Пастернак, Ходасевич. Как-то я увидел приехавшего <…> Игоря Северянина» [ЦФАСМАН].
Сам Алданов в письме к Георгию Адамовичу от 13 марта 1954 года рисует такую картинку тех лет:
Сегодня почему-то вспоминал начало эмиграции: 1919– 22 годы в Париже. Мы жили тогда одной компанией, в центре был не Отей, а Пасси, и встречались чуть не каждый день: Тэффи, Ал. Толстой, Бунин, Ал. Яблоновский, Куприн и – стояли несколько более обособленно – Мережковские. Зайцев тогда еще был в России, Вы тоже. И вот из этой, тогда дружной, компании остался в живых один я… Да еще, пожалуй, Вера Николаевна, – «пожалуй» потому, что по ресторанам и кофейням она ходила меньше. Я еще не был женат […НЕ-СКРЫВ-МНЕНИЯ. С. 48].
В 1922 г. прямо с «философского парохода» [МАКА-ХРИСТ] в Берлин прибыли изгнанные из Совдепии философы Николай Бердяев, Семен Франк, Николай Лосский, Федор Степун, Сергей Булгаков, Иван Ильин и др.; литераторы И. Матусевич и Михаил Осоргин; историки Александр Кизеветтер, Венедикт Мякотин, Питирим Сорокин, литературный критик Юрий Айхенвальд, экономист Борис Брутскус и др. Как пишет Марк Алданов в «Предисловии к книге М.А. Осоргина “Письма о незначительном”»:
Веймарское правительство согласилось выдать им визу, если они о ней попросят. Как рассказывал мне когда-то покойный В. А. Мякотин, германский консул в Петербурге гневно сказал ему: «Наша страна не место для ссылки! Но если вы выразите желание получить визу, я вам ее дам». Венедикт Александрович так и сделал. Не помню, как сделали другие. Часть высылаемых очень хотела уехать, другая часть – не очень или совсем не хотела. Многие ли пожалели, что уехали? (Впрочем, у них выбора не было.) [АЛДАНОВ-СОЧ (IV)].
По утверждению Ильи Эренбурга отношения между про- и антисоветски настроенными эмигрантами – «чистыми» и «нечистыми» по его определению – в целом были вполне дружеские. На Алданова, однако, эренбурговская оценка тогдашней действительности в «Русском Берлине» не распространяется. Он, будучи человеком принципиальным и разборчивым в выборе знакомств, с «чистыми», т.е. просоветски настроенными литераторами, не общался. Все они, так или иначе, находились на орбите фрондерствующего Горького. Алданов же встреч с Горьким принципиально избегал. Как пишет в своих воспоминаниях Нина Берберова:
…Горький жил в Херингсдорфе, на берегу Балтийского моря, и все еще сердился, особенно же на А.Н. Толстого и газету «Накануне» (Газета «сменовеховцев»), с которой не хотел иметь ничего общего. Но А.Н. Толстой, стучавший в то время на машинке свой роман «Аэлита», считал это блажью и, встретив Ходасевича на Тауенцинштрассе в Берлине, прямо сказал ему, взяв его за лацкан пиджака <…>:
– Послушайте, ну что это за костюм на вас надет? Вы что, собираетесь в Европе одеваться «идейно»? Идите к моему портному, счет велите послать «Накануне». Я и рубашки заказываю – готовые скверно сидят.
Писатель «земли русской» бедности не любил и умел жить в довольстве. Но Ходасевич к портному не пошел: он в «Накануне» сотрудничать не собирался.
У А.Н. Толстого в доме уже чувствовался скорый отъезд всего семейства в Россию.
Поэтесса Н. Крандиевская, его вторая жена, располневшая, беременная третьим сыном <…>, во всем согласная с мужем, писала стихи о своем «страстном теле» и каких-то «несытых объятиях», слушая которые, я чувствовала себя неловко. Толстой был хороший рассказчик, чувство юмора его было грубовато и примитивно, как и его писания, но он умел самый факт сделать живым и интересным, хотя, слушая его, повествующего о визите к зубному врачу, рассказывающего еврейские или армянские анекдоты, рисующего картину, как «два кобеля» (он и Ходасевич) поехали в гости к третьему (Горькому), уже можно было предвидеть, до какой вульгарности опустится он в поздних своих романах. «Детство Никиты» он писал еще в других политических настроениях. Между «Детством» и «Аэлитой» лежит пропасть. Я с удивлением смотрела, как он стучит по ремингтону, тут же, в присутствии гостей, в углу гостиной, не переписывает, а сочиняет свой роман, уже запроданный в Госиздат. И по всему чувствовалось, что он не только больше всего на свете любит деньги тратить, но и очень любит их считать, презирает тех, у кого другие интересы, и этого не скрывает. Ему надо было пережить бедствия, быть непосредственно вовлеченным во всероссийский катаклизм, чтобы ухитриться написать первый том «Хождения по мукам»238 – вещь, выправленную по старым литературным рецептам. Когда он почувствовал себя невредимым, он покатился по наклонной плоскости. Я теперь сомневаюсь даже в том, был ли у него талант (соединение многих элементов, или части из них, или всех их в малой степени: «искр» дисциплина, особливость, мера, вкус, ум, глаз, язык и способность к абстрагированию) [БЕРБЕРОВА (II). С. 47].
По мере «покраснения» Алексея Толстого его встречи с Алдановым становились все реже и реже. Зато среди «нечистых» Алданов обрел ряд добрых знакомых, составивших его ближний дружеский круг в последующие годы эмиграции. Среди них в первую очередь следует назвать известного писателя и общественного деятеля русского Зарубежья Михаила Андреевича Осоргина. В «Предисловии к книге М.А. Осоргина “Письма о незначительном”» Алданов писал:
М.А. примкнул к партии социалистов-революционеров и даже к левому ее крылу. Социал- демократом он стать не мог бы: всю жизнь очень не любил марксизм и недолюбливал марксистов. Написал даже популярный когда-то подпольный антимарксистский памфлет «Молитва социал- демократа». Не имел он большого успеха и у социалистов-революционеров. Как ему и полагалось, был в оппозиции главарям. Его кандидатура в московский комитет была снята из-за какого-то пустяка. Тем не менее, он после московского вооруженного восстания был замешан или был признан замешанным в серьезное дело и арестован. Просидел полгода в Таганской тюрьме, ожидая очень сурового приговора по самым страшным статьям закона. Мать его тогда именно скончалась, отчасти от горя и волнения. Кончилось дело относительно благополучно. Какие-то ведомства между собой враждовали, одно из них его выпустило под залог, он уехал в Финляндию, затем в Италию. Больше он ни в каких партиях, насколько мне известно, никогда не состоял. Трудно было бы себе представить менее «партийного» человека.