нии, изумительный в использовании и приспособлении…
В Париже, задолго до вторжения Германии в Россию, еще в дни союзных между этими странами отношений, немцы без всяких объяснений вывезли из квартир русских, бежавших и оставшихся, эмигрантов и советских, как и из принадлежащих русским учреждений, книги и имущество, не в порядке реквизиции, а просто так в порядке любопытства к чужой собственности…
У демократической Европы два врага: гитлеризм и большевизм, родные братья. Кто из них враг номер первый? Один из них посягает на переустройство всей Европы, другой пока сидел дома и отравлял жизнь своим гражданам. Они могли бы нежно обняться, но, очевидно, они не поняли и не оценили друг друга, и дружба их оказалась недолгой. Это понятно. Гитлеризм – явление национальное, коренящееся в основах германской культуры, и это доказано веками; большевизм явление временное, глубоко чуждое культуре русской, гуманистической и пронизанной духом независимости, терпимости, жертвенности, самоотречения. Враг номер первый ясен – колебаний в выборе быть не может.
Это тогда печатал в Соединенных Штатах живший легально во Франции русский эмигрант, с которым национал-социалисты в любое время могли сделать что угодно.
<…> Теоретически можно было думать, что национал-социалисты следят за всем, что печатается в мире, в особенности во вражеских странах. Могли быть и доносы, их было везде достаточно. Конечно, не один Михаил Андреевич думал тогда о национал-социализме то, что сказано в настоящей книге. Но другие говорили это в свободных странах и никакой опасности не подвергались. Очень многие французские писатели и французы вообще (к счастью, даже громадное большинство) думали так же, как он. Но кто же так писал в занятой немцами Европе – не принимая мер предосторожности подпольной печати? Не хотелось бы повторять пошлое по форме, еще более опошленное вечным повторением слово: «безумство храбрых», – однако оно здесь уместно. Для совершенно бесправного человека, как Осоргин, выходец из воевавшей с Германией страны, каждая из его статей могла означать гибель – гибель в самом настоящем смысле слова. Помню, когда его корреспонденции стали появляться в «Новом русском слове», мы их читали с ужасом: «Ведь его отправят в Дахау», – говорили все. Как ни ценила редакция его прекрасные статьи, она их не помещала бы, если б не знала, что он на этом настаивает, что он этого требует. Они очень легко могли попасться и германскому цензору, и уж он-то, наверное, доложил бы о них куда следовало. Разумеется, гестапо имело полную возможность распоряжаться судьбой любого из трех тысяч жителей Шабри. Я думаю, что уже по самому своему происхождению, по тому, как и где эти статьи писались, они составляют настоящую гордость русской публицистики [АЛДАНОВ-СОЧ (IV)].
Другим человеком, с которым Алданов сошелся на приятельской ноге в Берлине, и затем поддерживал доверительные деловые отношения вплоть до своей кончины, был Илья Маркович Троцкий. О характере их общения в 1930-х и 1950-х годах речь пойдет ниже.
Заканчивая описание эпохи «Русский Берлин», приведем сатирическую зарисовку поэта и журналиста Жака Нуара, описывающую типичную для тех лет журналистскую «акцию», с перечислением фамилий известных эмигрантских литераторов (Оречкин, Назимов, Офросимов, Троцкий, Лери-Клопотовский), с большинством из которых, включая самого автора стихотворения, Марк Алданов впоследствии сотрудничал в различных эмигрантских изданиях:
Номера «упрощенной» программы,
Идеально раздетые дамы,
Шибера и во фраках повесы
Из Крыжополя, Голты, Одессы…
Русско-польско-немецкие лица
И фокстротных девиц вереница,
Гардероб, лотерея и, кстати, —
Представители местной печати:
Озабочен, как ива у речки,
Возле кассы вздыхает Оречкин.
Атакует напитки, как флотский,
Настоящий всамделишний Троцкий239.
И куда-то несется Назимов,
И тоскует в толпе Офросимов…
Там, где хор разливается дружный, —
Весь в поту надрывается Южный…240
– Эх, плясать, так до самой зари!
Веселее-же, чорт вас Лери! [НУАР]
Скорее всего, Марк Алданов при всей своей чрезвычайной загруженности литературной работой все же находил время для посещения подобного рода публичных акций. Недаром же Борис Зайцев, через добрых полвека вспоминая о супругах Ландау-Алдановых, видит его именно в обстановке публичного общения:
Берлин 1922–23 гг. Большая гостиная русского эмигранта. В комнату входит очень изящный, худенький Марк Александрович с тоже худенькой, элегантной своей Татьяной Марковной. Как оба молоды! Южане – из Киева – русские, но весьма европейцы. Помню, сразу понравились мне, оба красивые. И совсем не нашей московской закваски [ЗАЙЦЕВ. С. 126].
Борис Зайцев то же относится к числу литераторов, с которыми Алданов, познакомившись в «Русском Берлине», поддерживал затем теплые дружески отношения более тридцати лет.
На закате дней Борис Зайцев – «последний лебедь Серебряного века», проживший самую долгую жизнь из всех дореволюционных писателей, эмигрантов «первой волны», в своей книге воспоминаний писал:
С Алдановым мы встретились в то давнее время, кажущееся теперь чуть не молодостью, когда мы еще только покинули Россию (и казалось, вернемся!).
<…>
В России Алданова я не знал ни как писателя, ни как человека. Он только еще начинал, первая книга его «Толстой и Роллан» вышла во время войны 14-го года. Он вполне писатель эмиграции. Здесь возрос, здесь развернулся. Тридцать пять лет этот образованнейший, во всем достойный человек с прекрасными глазами поддерживал собою и писанием своим честь, достоинство эмиграции. Писатель русско- европейский (или европейский на русском языке), вольный, без пятнышка. Без малейшего следа обывательщины и провинциализма – огромная умственная культура и просвещенность изгоняли это. Вскоре после первой встречи я получил от автора только что вышедший роман его исторический «Девятое Термидора». <…> …мы с женой, читая наперегонки, разодрали его надвое, каждый читал свою половину. <…>
Это был дебют Алданова как исторического романиста. Большой успех у читателей…
<…>
Вся моя эмигрантская жизнь прошла в добрых отношениях с Алдановым. Море его писем ко мне находится в архиве Колумбийского Университета (Нью-Йорк). Да и я ему очень много писал, и это все тоже там.
В начале мая 1940 года, когда Гитлер вторгся во Францию, мы в последний раз сидели в кафе Fontaines на площади pte de St Cloud. Алданов, Фондаминский (Бунаков) уезжали на юг, мы с женой оставались, и в затемненном Париже, на самой этой площади в последний раз со щемящим чувством пожали друг другу руки и расцеловались.
<…>
Гитлера все мы как-то пережили, он исчез (тоже человек тройного сальто-мортале), а Марк Александрович возвратился в любимый свой «старый свет», Европу с вековой культурой и свободой ее. Во французско-итальянской Ницце и кончил дни свои по библейскому заветy: «Дней лет человека всего до семидесяти…» Приезжал в Париж – очень его любил, и как в мирные времена, так и после войны – нередко заседали мы в том же кафе Фонтен на той же площади перед фонтанами, где расставались глухой ночью майской 40-го года. А потом настали и для него, и для меня… дни февраля 1957 года, и расставание оказалось уже навечным.
В России не знают его как писателя вовсе. На Западе он переведен на двадцать четыре языка. Но придет время, когда и в России узнают… [ЗАЙЦЕВ. С. 127–129].
Зайцевы общались также и с проживавшей, как и они постоянно в Париже матерью Алданова – Софьей Ионовной Зайцевой-Ландау. После ее кончины в 1940 г. они сохраняли в своих сердцах добрую память о ней. Об этом, например, свидетельствует запись в дневнике Веры Алексеевны Зайцевой послевоенных лет:
Ужасно сегодня грустно. Была на могиле матери Алданова241 – снесла цветочек. <…> [В-Ж-Б. С. 195].
Несмотря на столь тесные личные отношения, Алданов, опубликовавший не одну рецензию на книги Бунина, об их общем друге – Зайцеве-писателе в печати не сказал ни слова, – см. [Рецензии АЛДАНОВ (IV)]. Скорее всего, остевая тема зайцевской прозы – то, что, по оценке Георгия Адамовича [АДАМОВИЧ (III)],
Зайцев, как никто другой в нашей новейшей литературе, чувствителен к эстетической стороне монастырей, монашества, отшельничества,
– не представляла для Алданова интереса. Чужд был ему, неверующему скептику, и зайцевский интерес к «эстетической стороне монастырей, монашества, отшельничества», их «своеобразная, неотразимая эстетическая прельстительность…» Примечательно в этой связи, что Алданов и в личной переписке, например с Буниным, не упоминает о том, что читает книги Бориса Зайцева – одного из самых плодовитых писателей эмиграции. В обширной переписке Алданова с Зайцевым вопросы, касающиеся разбору зайцевской беллетристики или ее детальной оценки также не поднимаются.
Итак, в «Русский Берлин» Алданов поехал с твердым намерением полностью посвятить себя литературному ремеслу. В 1922– 1923 гг. он символически отметил это свое решение выпуском романа «Девятое Термидора»242, целого ряда газетных и журнальных статей статей – «О путях России», «Сара Бернар», «Убийство Урицкого», «В.Г. Короленко» и двух публицистических книг – «Огонь и дым» и «Загадка Толстого»243. Статья «Проблемы исторического прогноза» была им опубликована в сборнике «Современные проблемы, выпущенном парижским издательством Я. Поволоцкого (1922. С. 192–213).