«Загадка Толстого», как уже отмечалось, является сокращенным вариантом дореволюционного эссе «Толстой и Роллан». В ведение к этой книги Алданов, сообщая читателю предысторию нового издания, писал:
В 1914 году мною была закончена книга «Толстой и Роллан», первый том которой вышел в свет в самом начале войны. На его долю выпал у критики незаслуженный и неожиданный успех. Второй том, почти готовый в рукописи, не был сдан в печать. Я в ту пору не имел возможности заниматься литературными делами, да и цензурные условия военного времени крайне затрудняли появление в неурезанном виде книги, посвященной мысли Ромена Роллана. В 1918 году я уехал за границу. Библиотека моя, разумеется, осталась в России и там погибла; погибли с нею и мои рукописи. Таким образом, я и теперь не могу напечатать свою работу в том виде, в каком она была задумана в 1912–1914 годах.
Из первого тома книги, по самому ее плану, сравнительно нетрудно было выделить часть, посвященную Л.Н. Толстому. Она и перепечатывается в настоящем издании без существенных изменений. Если б я теперь стал наново писать книгу об авторе «Войны и мира», я написал бы ее иначе. Но общую концепцию «загадки Толстого», данную в моем труде, я продолжаю считать правильной, несмотря на ряд сделанных в печати возражений. Не появилось за истекшие десять лет и новых, относящихся к Толстому материалов, которые шли бы с ней вразрез.
Я предполагаю скоро выпустить в свет также монографию о Р. Роллане; некоторые главы ее будут мною восстановлены по памяти, другие – большая часть – написаны заново. Последнее было бы неизбежно даже в том случае, если бы в моем распоряжении имелась старая рукопись: Ромен Роллан с 1914 года написал шесть новых книг, и некоторые из них занимают в его творчестве совершенно исключительное место.
Мне приходится, таким образом, отказаться от первоначального замысла, по которому мысль Л.Н. Толстого и Ромена Роллана рассматривалась формально в параллели. Но параллель эта и по первоначальному замыслу не имела узкоспециального характера: в работе моей были две монографии, объединявшиеся третьей, заключительной частью. Да и теперь в книге о Ромене Роллане мне не раз придется возвращаться к загадке Толстого.
Я выпустил из настоящего издания несколько страниц, из которых одна относилась к В.В. Розанову, недавно скончавшемуся в России, другие – к И.Ф. Наживину, давно переставшему быть толстовцем244. Требовала бы теперь выпуска, по архаичности темы, и значительная часть X главы книги. Но, повторяю, я не имел в виду выпускать «переработанное издание» [«Загадка Толстого» АЛДАНОВ-СОЧ (IV)].
Книгу о Ромене Роллане Алданов так и не написал. По этому поводу А. Бахрах высказывает следующие соображения:
…Алданов не без юношеского задора, даже преувеличивая его значимость, превозносил творчество Ромена Роллана. <…> Если с годами Алданов отошел от своих более ранних пристрастий, то это несомненно произошло по вине русской революции, пережив которую, он почувствовал себя, как «человек, проживший всю жизнь в Эвклидовом мире и внезапно попавшем в мир геометрии Лобачевского». Алданов был уже не в состоянии ни душевно, ни политически, ни эстетически оставаться в русле роллановских настроений, пребывать «над схваткой» [БАХРАХ (III). С. 90].
К этому можно добавить, что популярность Ромен Роллана, который как и Анатоль Франс, до Первой мировой войны был в числе наиболее чтимых европейских писателей, в начале 1920-х гг. сильно поблекла. Оба гения французской литературы были объявлены «классиками», т.е. по ироническому определению Марка Твена, теми, кого все хвалят, но не читают.
Анатоль Франс, получивший в 1921 г. Нобелевскую премию по литературе за «блестящие литературные достижения, отмеченные изысканностью стиля, глубоко выстраданным гуманизмом и истинно галльским темпераментом»,
– настолько страстно сочувствовал русской революции, что все деньги, которые он получил от Нобелевского комитета, пожертвовал в пользу голодающих России. В 5-ю годовщину Октября он писал в своем поздравлении Советам 8 ноября 1922 года. Пять лет тому назад Советская Республика родилась в нищете. Непобедимая, она явилась носительницей нового духа, грозящего гибелью всем правительствам несправедливости и угнетения, которые делят между собой землю.
<…>
Если в Европе есть еще друзья справедливости, они должны почтительно склониться перед этой Революцией, которая впервые в истории человечества попыталась учредить народную власть, действующую в интересах народа. Рожденная в лишениях, возросшая среди голода и войны, советская власть еще не довершила своего громадного замысла, не осуществила еще царства справедливости. Но она, по крайней мере, заложила его основы.
Она посеяла семена, которые при благоприятном стечении обстоятельств обильно взойдут по всей России и, быть может, когда-нибудь оплодотворят Европу [ФРАНС. А].
Ромен Роллан на этот первый исторический юбилей никак не откликнулся. Причиной, возможно, являлось то, что его друг Горький, будучи по сути своей выслан Лениным и Политбюро на Запад, якобы для лечения, осмеливался резко критически отзываться о политике большевиков, хотя те платили ему солидный пенсион. Весной 1922 года Горький написал открытые письма А. И. Рыкову245 и Анатолю Франсу, где выступил против суда в Москве над эсерами, который был чреват для них смертными приговорами. Разразился международный скандал. Ленин охарактеризовал письмо Горького как «поганое» и назвал его «предательством» друга, однако никакого наказания за этим не последовало. Вскоре Горький перестал критиковать большевиков, посчитав, видимо, что ему более выгодно поносить русскую эмиграцию.
Через два года Анатоль Франс умер, и о нем как-то сразу забыли, в том числе и в Советской России, где, несмотря на пропагандистскую шумиху о любви прогрессивных писателей Запада к СССР, благородный поступок французского классика предпочитали по каким-то внутриполитическим соображениям не афишировать.
После кончины Франса эстафету горячей любви к молодой республике рабочих и крестьян подхватил Ромен Роллан, который по случаю уже 10-й годовщины Октябрьской революции направил Советам не менее пафосной поздравление. В нем в частности говорилось:
Русская революция, несомненно, совершала ошибки и преступления, но упрекать ее в них не имеют права ни Французская революция, ни те, кто в настоящее время ссылаются на нее, ибо Французская революция совершила преступления и ошибки большие и более тяжкие. Ту и другую революцию встретила яростным сопротивлением и гнусной клеветой коалиция реакционной Европы, и очагом ее интриг как тогда, так и ныне, явилась Англия. Русская революция прошла уже этап Учредительного собрания и Конвента и должна остерегаться Директории с двумя ее бичами: денежными тузами и военными диктаторами. Более мудрая, чем Французская революция, Русская революция должна воздержаться от вмешательства в дела других стран и прочно строить свой дом – Республику Труда. В тот день, когда закончится сооружение этого нового здания, мы увидим, как в Европе и в остальной части мира рухнет немало домов, источенных червями, и произойдет это без всякого внешнего вмешательства. Ибо день убивает ночь.
Я не увижу этого дня. Но, как птица Галлов, я возвещаю рассвет246.
С осуждением этого письма Роллана от имени русской эмиграции во французской печати выступили Бальмонт и Бунин. Бунин писал:
Неужели он всерьез полагает, что мы все, русские писатели-эмигранты, являемся просто-напросто тупыми реакционерами, и это несмотря на нашу литературную ценность? Как он заблуждается!
Если некоторые из нас ненавидят русскую революцию, это единственно потому, что она чудовищно оскорбила надежды, которые мы на нее возлагали; мы ненавидели в ней то, что мы всегда ненавидели и будем ненавидеть и впредь: тиранию, произвол, насилие, ненависть человека к человеку, одного класса к другому, низость, бессмысленную жестокость, попрание всех божественных предписаний и всех благородных человеческих чувств, короче говоря, торжество хамства и злодейства.
С этих пор для русской эмиграции Ромен Роллан – «большой друг» Горького и Сталина, стал персоной нон грата.
Что же касается Л. Толстого, то, как уже отмечалось, он оказался на переднем плане идеологического противостояния Советов и эмиграции. Таким образом, публикуя о нем книгу, Алданов шел в арьергарде ожесточенной борьбы «красных» и «белых» за «своего Толстого». О накале ее свидетельствуют в частности документальные материалы, касающиеся, например, деятельности эмигрантского «Союза ревнителей чистоты русского языка в Югославии». Из них видно, насколько значителен в эмигрантской прессе тех лет был интерес:
к толстовской теме. Публикуется большое количество воспоминаний о Толстом, в том числе и эмигрировавших детей писателя. В газетах появляются текст доклада Т. Л. Сухотиной-Толстой в Сорбонне, статьи Л.Л. Толстого, А.Л. Толстой.
С проблемными статьями о Толстом выступают видные литературные деятели эмиграции – А. В. Амфитеатров, К. Д. Бальмонт, 3. Н. Гиппиус. Появляются рецензии на новые книги о Толстом, вышедшие в эмиграции. Рецензируются многие книги о Толстом, выходящие в СССР, <…> причем настолько подробно, что каждый новый том юбилейного полного собрания сочинений рецензируется отдельно. Юбилейное собрание сочинений вообще привлекает очень пристальное внимание <…> [ПОНОМАРЕВ Е. Сc. 203–204].
Несмотря на актуальность, «Загадка Толстого» особенно большого интереса в русском Зарубежье не вызвала. В этой книге Алданов мало что сказал нового по существу, но при этом «замазал» такой острый для эмиграции вопрос, как восприятие Толстого в качестве идейного предшественника революции. Ряд мыслителей из правоконсервативного лагеря, в частности Иван Ильин, возлагали на Льва Толстого ответственность и за пораженческий пацифизм, и за его позицию анти государственника, и за подстрекательство к бунтарству. Точка зрения И. Ильина вызвала сочувственную реакцию Бунина, хотя он, как и Алданов, не разделял точку зрения автора на Толстого как идейного предшественника революции. Однако такой ракурс видения личности «Великого Льва»