бытовал в эмиграции долгие годы. Например, уже в 1955 году в Нью-Йорке вышла книга доктора медицины профессора Д. Котсовского «Достоевский, Толстой и революция», где рассматривался вклад двух крупнейших писателей в подготовку русского бунта.
Революционному «имиджу» Толстого способствовало и особое отношение, которое питали к нему партийные и государственные деятели СССР. Изучение и увековечивание памяти великого писателя стало сложным процессом, параллельно проходящим в метрополии и эмиграции. Дневники и письма Толстого, воспоминания о нем активно издавались по обе стороны границы (в СССР, естественно, в большем объеме). Поток литературы о Толстом значительно увеличился к 1928 году – столетию со дня его рождения, которое широко отмечалось как в эмиграции, так и в СССР. Развернулась «борьба за толстовское наследство» – за право освятить авторитетом писателя собственные действия [ПОНОМАРЕВ Е. С. 206].
Что же касается «Загадки Толстого» – книги по сути своей литературоведческой, то никто из литературных критиков не посчитал, что Алданову удалось подобрать какой-то особый «ключ» или подход к разрешению заявленной им в названии проблеме. На риторический вопрос Алданова «Кто может сказать, что понял Льва Толстого?» – а значит, осознанно выбрал в литературе путь, заявленный «великим Львом», лишь спустя полвека подробно ответил Иосиф Бродский:
Причина, по которой русская проза пошла за Толстым, заключается, конечно, в стилистике его выразительных средств, соблазнительной для любого подражателя. Отсюда – впечатление, что Толстого можно переплюнуть; отсюда же – посул надежности, ибо, даже проиграв ему, остаешься с существенным – узнаваемым! – продуктом. Ничего подобного от Достоевского не исходило. Помимо того, что шансов превзойти его в его игре не было никаких, чистое подражание его стилю исключалось. В каком-то смысле Толстой был неизбежен, потому что Достоевский был неповторим.
<…>
…грубо говоря, существует два типа людей и, соответственно, два типа писателей. Первый, несомненно составляющий большинство, рассматривает жизнь как единственную доступную нам реальность. Став писателем, такой человек принимается воспроизводить эту реальность в мельчайших деталях,– он даст тебе и разговор в спальной, и батальную сцену, фактуру мебельной обивки, ароматы, привкусы, с точностью, соперничающей с непосредственным восприятием, с восприятием обектива твоей камеры; соперничающей, может быть, даже с самой реальностью. Закрыв его книгу, чувствуешь себя, как в кинотеатре, когда кончился фильм: зажигается свет, и ты выходишь на улицу, восхищаясь «техниколором» или игрой того или иного артиста, которому ты, может быть, даже будешь потом пытаться подражать в манере речи или осанке. Второй тип – меньшинство – воспринимает свою (и любую другую) жизнь как лабораторию для испытания человеческих качеств, сохранение которых в экстремальных обстоятельствах является принципиально важным как для религиозного, так и для антропологического варианта прибытия к месту назначения. Как писатель такой человек не балует тебя деталями; вместо них он описывает состояния и закоулки души своих героев с обстоятельностью, вызывающей у тебя прилив благодарности за то, что не был с ним знаком лично. Закрыть его книгу – все равно что проснуться с изменившимся лицом.
<…>
Главное, однако, заключается в том, что дорога, по которой не пошли <русские писатели>, была дорогой, ведущей к модернизму, как о том свидетельствует влияние Достоевского на каждого крупного писателя в двадцатом веке, от Кафки и далее. Дорога, по которой пошли, привела к литературе социалистического реализма [БРОДСКИЙ. Сc. 193–195].
Здесь нельзя не отметить, что Алданов, как писатель, точно соответствует всем качественными признаками, присущими, согласно Бродскому, прозаикам толстовской школы. Алдановская «Загадка Толстого» – в научном отношении книга добротная и глубокая, осталась в истории толстововедения, но не вошла в золотой фонд отечественной литературы наравне с такими шедеврами мемуарной беллетристики, как «Лев Толстой» Максима Горького (1923 г.), «О Толстом» Ивана Бунина (1927 г.) или его же публицистическая книга «Освобождение Толстого» (1937 г.).
«Все едут в Берлин, падают духом, сдаются, разлагаются. Большевики этого ждали… Изумительные люди! Буквально во всем ставка на человеческую низость! Неужели “новая прекрасная жизнь” вся будет заключаться только в подлости и утробе? Да, к этому идет. Истинно мы лишние».
Эти строки из бунинского дневника от 1 февраля 1922 года, пожалуй, точнее всего характеризуют настроения в эмигрантской среде в 1921–1922 годах. Переезд Алексея Толстого из Парижа в Берлин поздней осенью 1921 года был не просто перемещением из одной буржуазной страны в другую. В отличие от Парижа в Берлине было не только русское, но и советское присутствие, и именно в немецкой столице накануне восстановления дипломатических отношений между Германией и Советской Россией шел диалог между двумя ветвями русской литературы – эмигрантской и неэмигрантской. В Берлине оказывалось возможным то, что было совершенно неприемлемо в Париже: там выходили не только эмигрантские, но и просоветские газеты, и Берлин начала 20-х годов на недолгое время стал литературным центром, объединявшим самых разных писателей.
В 1921–1922 годах, после окончания гражданской войны и введения НЭПА, когда кончились одни иллюзии (что Европа не допустит существования большевистского режима) и возникли новые (что жизнь в России возьмет свое и рассосет большевистскую догму), закачалась вся эмиграция. Это был для нее тот момент, когда она должна была определиться, как дальше жить и где дальше жить. Раскол касался всего: кому подавать и кому не подавать руку, с какими журналами и газетами сотрудничать можно, а с какими нельзя, допустимо или нет переходить на новую орфографию, можно ли печататься в России и печатать у себя авторов из России? Рушились былые дружбы и старинные привязанности, возникали литературные связи, которые прежде невозможно было представить: во Франции Куприн неожиданно подружился с Бальмонтом и довольно холодно общался с Буниным, а тот в свою очередь стал бывать у Гиппиус и Мережковского. Одни люди уезжали, другие приезжали, но именно Толстой сделался эпицентром раскола [ВАРЛАМОВ А. С. 30].
В конце ноября 1921 г., не сказав никому ни слова, Толстой покидает Париж и переселяется в Берлин. Зинаида Гиппиус писала, что граф
живо смекнул, что место сие не злачное, и в один прекрасный, никому неизвестный день исчез, оставив после себя кучу долгов: портным, квартирохозяевам и др. С этого времени (с 21-го года) и начались его восхождение на ступень первейшего советского писателя [ГИППИУС. С. 60].
Возможно, что именно А. Толстой посоветовал Алданову, также как он советовал Бунину, перебраться в «русский Берлин», где эмигрантская жизнь била ключом, а цены в магазинах были в несколько раз ниже парижских. По крайней мере, судя по переписке, берлинской атмосферой Толстой был доволен.
Что касается Алданова, переехавшему в начале 1922 г. в Берлин, то ему, человеку уравновешенному, тяготеющему к бытовой стабильности, слишком уж суматошная берлинская жизнь пришлась явно не по вкусу. После сравнительно спокойной атмосферы «русского Парижа» сумятица и пестрота «русского Берлина», где постоянно мелькали новые лица – одни литераторы прибывали из России, другие возвращались, его явно угнетали.
В сравнительном плане очень интересна берлинская переписка А. Толстого и М. Алданова с Буниным. В «Третьем Толстом» Бунин приводит в отрывках два письма «Алешки» – середины ноября 1921 г. и конца января 1922 г.
16 ноября 1921 г. Милый Иван, приехали мы в Берлин, – Боже, здесь все иное. Очень похоже на Россию, во всяком случае очень близко от России. Жизнь здесь приблизительно как в Харькове при гетмане: марка падает, цены растут, товары прячутся. Но есть, конечно, и существенное отличие: там вся жизнь построено была на песке, на политике, на авантюре, – революция была только заказана сверху. Здесь чувствуется покой в массе народа, воля к работе, немцы работают, как никто. Большевизма здесь не будет, это уже ясно. На улице снег, совсем как в Москве в конце ноября, – все черное. Живем мы в пансионе, недурно, но тебе бы не понравилось. Вина здесь совсем нет, это очень большое лишение, а от здешнего пива гонит в сон и в мочу… Здесь мы пробудем недолго и затем едем – Наташа с детьми в Фрейбург, я – в Мюнхен… Здесь вовсю идет издательская деятельность. На марки все это грош, но, живя в Германии, зарабатывать можно неплохо. По всему видно, что у здешних издателей определенные планы торговать книгами с Россией. Вопрос со старым правописанием, очевидно, будет решен в положительном смысле. Скоро, скоро наступят времена полегче наших…
<…>
Суббота, 21 января 1922 г. Милый Иван, прости, что долго не отвечал тебе, недавно вернулся из Мюнстера и, закружившись, как это ты сам понимаешь, в вихре великосветской жизни, откладывал ответы на письма. Я удивляюсь – почему ты так упорно не хочешь ехать в Германию, на те, например, деньги, которые ты получил с вечера, ты мог бы жить и Берлине вдвоем в лучшем пансионе, в лучшей части города девять месяцев: жил бы барином, ни о чем ее заботясь. Мы с семьей, живя сейчас на два дома, проживаем тринадцать-четырналцать тысяч марок в месяц, то есть меньше тысячи франков. Если я получу что-нибудь со спектакля моей пьесы, то я буду обеспечен на лето, то есть на самое тяжелое время. В Париже мы бы умерли с голоду. Заработки здесь таковы, что, разумеется, работой в журналах мне с семьей прокормиться трудно, – меня поддерживают книги, но ты одной бы построчной платой мог бы существовать безбедно… Книжный рынок здесь очень велик и развивается с каждым месяцем, покупается все, даже такие книги, которые в довоенное время в России сели бы. И есть у всех надежда, что рынок увеличится продвижением книг в Россию: часть книг уже проникает туда, – не говоря уже о книгах с соглашательским оттенком, проникает обычная литература… Словом, в Берлине сейчас уже около тринадцати издательств, и все они, так или иначе, работают… Обнимаю тебя. Твой А. Толстой [БУНИН-ТТ].