<отор>ый имеет связь с редакцией, переслать Вам номера газеты. Давно уже не видел Полякова и не знаю, удалось ли ему сделать что-либо в «Берлинер Тагеблат» и у Брандеса. <…> Работа эта по подготовке русской кандидатуры долгая и нелегкая. Но я всё-таки надеюсь, что рано или поздно она увенчается успехом. <…> Говорят, будто кто-то выдвинул кандидатуру Горького, но я толком об этом ничего не мог узнать.
Несмотря на явное недовольство Бунина, Алданов остается верен своей идее и продолжает отдавать предпочтение совместной тройной кандидатуре; в особенности интересует его Мережковский.
4 и 11 декабря: <…> Ваши шансы получить премию если не в ближайший год, то в следующий, по моему, значительны: «конъюнктура» благоприятна и слава Ваша в Европе растет и будет расти с каждым месяцем… правда, то же можно сказать и о Дм<итрии> Серг<еевиче>. Поэтому я продолжаю думать, что тройная кандидатура лучше и вернее единоличной. Но что же поделаешь?
<…>
О славе Вашей я писал, поверьте, без всякого «глумления». У Вас теперь в Европе немалая, так сказать, количественно и очень большая качественно известность.
<…>
Ваша кандидатура заявлена и заявлена человеком <Ромэн Роллан – М.У.> чрезвычайно уважаемым во всем мире. Теперь нужно, по-моему, всячески пропагандировать Ваше имя в видных журналах и газетах Запада. <…> О кандидатуре Горького я больше не слышал. Он живет под Берлином, редактирует издания Гржебина: по слухам, здоровье его плохо.
А что Д<митрий> С<ергеевич>? <…> Успешны ли его хлопоты?
О шансах Мережковского и Куприна справляется Алданов у Бунина и в переписке 1923 г., например, в письме от 19 января. Он усиленно хлопочет по поводу Нобелевской премии, запрашивает Бунина, сообщить ли о его кандидатуре в газеты, ведь «Горький, вероятно, и так знает о ней от Р. Роллана», обещает позаботиться о том, чтобы статьи о Бунине появились в немецких и скандинавских органах печати, сообщает о том, что Поляков-Литовцев будет хлопотать «у влиятельных людей» в Швеции (письмо от 9 марта), извещает, что статью о Бунине общего характера склонен написать некий Ганс Форст, «известный всей Германии литератор, специалист по России и по русской душе» (письмо от 25 марта). И по-прежнему мысль о тройной кандидатуре не дает Алданову покоя.
10 апреля: По поводу Нобелевской премии. Я узнал от людей, видящих Горького, что он выставил свою кандидатуру на премию Нобеля. Об этом уже давно говорят – и не скрою от Вас, и немцы и русские, с которыми мне приходилось разговаривать, считают его кандидатуру чрезвычайно серьезной. Многие не сомневаются в том, что премию получит именно он. Я не так в этом уверен, далеко не так и думаю вообще, что премия это совершенная лотерея. <…> но всё-таки бесспорно шансы Горького очень велики. Поэтому еще раз ото всей души советую Вам, Мережковскому и Куприну объединить кандидатуры, – дабы Ваша общая (тройная, а не «коллективная») кандидатура была рассматриваема, как русская национальная кандидатура (я навел справку, случаи разделения Нобелевской премии между 2 и 3 лицами уже были). При этом условии, я уверен, все русские эмигранткие течения и газеты (разумеется, кроме «Накануне») и большая часть иностранной прессы будут Вас поддерживать, а шведское жюри должно будет выбирать между одной небольшевистской и другой, большевистской кандидатурой. По-моему (и не только по-моему) это чрезвычайно повысит шансы. И каждому из Вас в случае успеха придется до 200 тыс. франков, – т. е. материальная независимость. При нескольких же одновременных кандидатурах шансы Горького, боюсь, увеличиваются чрезвычайно. Подумайте, дорогой Иван Алексеевич, попробуйте поговорить с Дм<итрием> Серг<еевичем> и с Алекс<андром> Иван<овичем>, – которым я думаю об этом тоже написать, – и ради Бога постарайтесь достигнуть соглашения. Будет крайне неприятно, если премию получит Горький.
Усилия Алданова и иже с ним в начале 1920-х гг. успехом не увенчались. Не оправдались и его предсказания, за исключением одного – «здесь чистая лотерея». Ни немцы, ни русские Нобелевской премии в 1923 г. не получили. Вопреки всеобщим ожиданиям она была присуждена ирландскому англоязычному поэту Уильяму Балтеру Йейтсу. На вопрос заданный Алдановым в письме от 26 сентября:
А что Нобелевская премия? Решение приближается..,
– ответа пришлось ждать полных десять лет.
Другой темой, которая как лейтмотив звучит во многих берлинских письмах Алданова к Бунину, является общественные «похождения» их общего друга Алексея Толстого. За его судьбой и, особенно, за его растущей популярностью и доходами Алданов пристально следит. При этом оценки становятся все жестче. Хотя Алданов «больше всего на свете боялся кого-нибудь обидеть или задеть, <здесь речь> шла о принципах, <а в таких случаях он> всегда занимал твердую и совершенно определенную позицию» [СЕДЫХ. С. 35].
Так например, в письме от 8 сентября 1922 он пишет Бунину:
Посылаю Вам вырезку из «Накануне» об А. Н. Толстом – она Вас позабавит. Такие заметки появляются в этой газете чуть ли не ежедневно, – вот как делается реклама. Немудрено, что Толстой, по здешним понятиям, «купается в золоте». Один Гржебин отвалил ему миллион марок (за 10 томов) и «Госиздат» тоже что-то очень много марок (за издание в России). Алексей Николаевич, по слухам, неразлучен с Горьким, который, должен сказать, ведет себя здесь с гораздо большим достоинством, чем Толстой и его шайка.
<…>
12 ноября 1922 года: Едва ли нужно говорить, как я понимаю и сочувствую настроению Вашего письма. Знаю, что Вас большевики озолотили бы, – если бы Вы к ним обратились (Толстой, которого встретил недавно <Яков Борисович> Полонский, говорил ему, что Госиздат купил у него 150 листов – кстати, уже раньше проданного Гржебину – и платит золотом). Знаю также, что Вы умрете с голоду, но ни на какие компромиссы не пойдете. Знаю, наконец, что это с уверенностью можно сказать лишь об очень немногих эмигрантах.
Наконец, 5 августа 1923 года Алданов извещает Бунина:
Толстые уехали окончательно в Россию… Так я ни разу их в Берлине260 и не видел. Слышал стороной, что милостью их не пользуюсь [ГРИН (I). Сc. 263–264].
Зинаида Гиппиус, известная своей «ядовитостью», вспоминая среди парижских знакомых первых лет эмиграции молодого Алексея (Алешку) Толстого:
индивидуум новейшей формации, талантливый, аморалист, je m’en fichiste261, при случае и мошенник. Таков же был и его талант, грубый, но несомненный…,
– считает, что именно:
С этого времени (с 21-го года) и началось его восхождение на ступень первейшего советского писателя и роскошная жизнь в Москве. Если б он запоздал – неизвестно еще, как был бы встречен. Но он ловко попал в момент, да и там, очевидно, держал себя не в пример ловко. И преуспел – и при Ленине и при Сталине, и до сих пор талантом своим им служит [ГИППИУС. С. 60].
Отъезд Алексея Толстого на любимую родину не обошелся без очередного скандала и на бытовой почве: граф прихватил с собой кое-какие вещички своих друзей, взятые якобы на время, а так же не расплатился с долгами. В архиве историка Сергея Мельгунова находится собственноручное духовное завещание Н.В. Чайковского, а так же список его должников с примечаниями, в которых легендарный народник:
аккуратно и корректно разъяснял своим наследникам, где после его смерти искать должника, рекомендовал, какой срок уместно будет выждать и давал краткие пояснения своим взаимоотношениям с людьми. Были в этом списке эмигранты, обремененные воистину солидной задолженностью. <Касательно одного из них имеется следующая запись>: «Граф Алексей Николаевич Толстой, в России. 1000 франков. – Безнадежен» [ТОЛСТОЙ И.].
Начало 1920-х гг., – это время разброда и шатания для русской эмиграции. Из-за объявления Советами НЭПА и допущения некоторых демократических послаблений во внутригосударственной политике, у многих беженцев-интеллектуалов возник соблазн поверить в перерождение большевистского режима по схеме Великой французской революции – с «якобинского» в «термидорианский». Как уже отмечалось, надеялся на такой ход событий и Марк Алданов. В атмосфере такого рода ожиданий и под воздействием советской пропаганды в литературной среде «русского Берлина» стали образовываться серьезные трещины: люди слышали «зов родины» и, главным образом литературная молодежь, всем сердцем откликались на него. В этой политической игре Алексей Толстой играл роль активного катализатора возвращенческого процесса.
Вероятно, во всей эмиграции трудно было найти лучший выбор для заведующего литературным приложением к «Накануне», чем Алексей Толстой. Это не значит, что он был лучшим писателем русской эмиграции, но он был первым из действующих в тот момент писателей. По большому счету никто из эмигрантов в 1919, 1920, 1921 годах ничего нового, оригинального не создал – в основном перепечатывали старое, а Толстой прославился к тому времени по крайней мере двумя выдающимися вещами – «Детством Никиты» и «Хождением по мукам».
Так что со стороны Советов, истинных организаторов и спонсоров «Накануне», пригласить Толстого было грамотным ходом.
<…>
Газета «Накануне» сыграла огромную роль и в судьбе Толстого, и в судьбах десятков русских писателей, которым главный редактор литературного приложения дал все: и имя, и деньги. Там печатались вещи, которые не могли быть опубликованы в Советской России, – первые рассказы Булгакова, там печатался Пришвин, который перед этим не опубликовал в течение четырех лет в Советской России ни строчки, там публиковали М. Зощенко,