По мнению Г. Струве именно отсутствие в редакторской политики «Современных записок» узколобой партийной ангажированности, «широта фронта», обеспечила им
успех у читателей и репутацию не только лучшего журнала в зарубежье, но и одного из лучших в истории всей русской журналистики [СТРУВЕ.Г. С. 49].
Начиная с 1921 г. Алданов становится одним из непременных авторов «Современных записок», весь редакторский коллектив которых в большей или меньшей степени может быть причислен к кругу его очень хороших знакомых-единомышленников и даже, как в случае Бунакова-Фондаминского, друзей. Здесь публикуется его первая книга «Елена, маленький остров», и следом за ней романы «Девятое Термидора», «Чертов мост», «Заговор». Сотрудничество Алданова с журналом продолжалось вплоть до его окончательного закрытия, последовавшего за захватом немцами Парижа в 1940 г. Здесь же необходимо отметить, что прямым наследником «Современных записок» явился «Новый журнал», который стал издаваться в Нью-Йорке в 1942 г. Марком Алдановым и Михаилом Цетлиным-Амари273.
Что касается крайне правых периодических изданий – журналы «Вестник Союза русских дворян», «Воскресенье», «Имперский клич», «Общий путь», отстаивавших монархическую идею в «чистом виде», то издавались они маленькими тиражами и популярностью у широкой читающей публики не пользовались. Наиболее известным и, понятное дело, одиозным из них являлся печатный орган монархистов журнал «Двуглавый орел», выступавший за «истинные» национальные интересы русского народа, против иудейской и масонской идеологии. С 1921 г. журнал издавался в Берлине, а в 1926–1931 гг. в Париже. По понятным причинам Марк Алданов, как, впрочем, никто другой из знаменитых писателей-эмигрантов в нем не публиковался. В Париже активно работал Союз русских писателей и журналистов (первоначально – Союз русских литераторов и журналистов), который был создан уже в 1920 г. просуществовал до момента оккупации Франции в 1940 г. и вознобновил свою работу по окончанию войны. Первым председателем Союза был избран И. Бунин, в 1921 г. этот пост занял П. Милюков. Членами правления в разные годы были М. Алданов, К. Бальмонт, В. Булгаков, Дон-Аминадо, Б. Зайцев, А. Куприн, Тэффи, И. Шмелев и др. Главной задачей Союза являлась организационная и благотворительная деятельность, направленная на поддержку нуждающихся литераторов. Организовывались платные концерты и творческие вечера. С 1923 г. в помещении созданного при Союзе клуба регулярно проводились балы прессы. С 1924 г. ежегодно устраивались Пушкинские праздники, приуроченные ко дню рождения поэта и получившие название «Дней русской культуры».
На фоне столь впечатляющих декораций культурной сцены «русского Парижа» нельзя не напомнить о реалиях бытия: «Средь лицемерных наших дел и всякой пошлости и прозы» вскипали, увы, не только благородные страсти. Повсеместно здесь шла борьба за место под скупым эмигрантским солнцем. Зависть, обиды, сплетни, скандалы, мелкие подлости вперемешку с отчаяньем – все это являлось повседневной рутиной, из которой состояла «изнанка жизни» русского литературного сообщества. Даже столь важное событие, как присуждение Бунину Нобелевской премии в 1933 г. послужило
не столько мировому признанию литературы русской эмиграции, сколько ее окончательному внутреннему размежеванию, почти полному исчезновению духа корпоративности и углублению творческой самоизоляции [МАРЧЕНКО. Т. С. 426].
На столь прискорбное положение дел в эмиграции сетовал в частности А.В. Амфитеатров в переписке с редакцией «Сегодня»:
в Париже чествование было шумно, но менее единодушно, чем хотелось бы в такой высокоторжественный день. Отсутствовали многие, которым отсутствовать было просто неприлично. «Возрождение», по-видимому, просто не потрудилось прислать своего представителя. (ни Б. Зайцев, ни Тэффи, – личные друзья Бунина, – конечно, не «Возрождение» представляли, а самих себя, равно как и Ходасевич). Все это не только грустно, но прямо-таки постыдно [АБЫЗОВ и др. Т.3. С. 51].
В конфликтах и интригах литературного сообщества «русского парижа», играл свою роль и фактор «борьбы стилей», что особенно проявлялось в неприязненном в целом отношении к творчеству Марины Цветаевой – одному из крупнейших русских поэтов-модернистов и, несомненно, самому значительному поэту русской эмиграции «первой волны».
В русском же литературном Париже безраздельно господствовали настроения петербургские. И хотя, на первый взгляд, это разделение может показаться поверхностным, даже пустым, оно, несомненно, имело значение. Цветаева была воплощением московского духа, со всей московской ширью, размахом, пренебрежением к условностям. Но при этом она была и человеком болезненно-впечатлительным, крайне нервным, что и создало очень причудливый духовный тип, отраженный в ее поэзии. Князь Святополк-Мирский, критик умный, хоть и чрезмерно своенравный, в составленной им антологии охарактеризовал ее как «безнадежно распущенную москвичку». И показательно, что определение это принадлежит человеку, бывшему поклонником Цветаевой, восхвалявшему ее талант. А в Париже обосновались бывшие акмеисты, вместе с Гиппиус и Ходасевичем задававшие литературный тон, выдвигавшие ту молодежь, которая шла по их линии. Цветаевой было трудно с ними ужиться и, правда сказать, ни с той, ни с другой стороны не было к этому и большого стремления [ТОЛСТОЙ. И (II)].
Весной 1924 года супруги Алдановы переехали во Францию и временно поселились в квартире Буниных, которые, наняв виллу в Грассе, большую часть года стали проводить на юге. В ноябре 1924 года они нашли себе постоянную квартиру и обосновались в Париже.
Марк Алданов продолжал сотрудничать в «Днях». После того, как редакция «Дней» была переведена в Париж274, он снова стал соредактором (совместно с Ходасевичем) литературного отдела газеты.
13 июня 1925 г. Алданов сообщил Бунину о появлении на свет его племянника Александра Полонского, сына Любови и Якова Полонских, родившегося 1.04.1925 г. Об этом, несомненно, радостном для него событии, он писал со свойственной ему мрачной иронией следующее275:
Сестра моя немного на Вас дуется, что ни Вы, ни Вера Николаевна не написали ей после радостного события (одним несчастным на свете больше).
В августе 1925 г. Алдановы отдыхали в Руане и вернулись в Париж в начале сентября, о чем свидетельствует письмо Татьяны Марковны Ландау-Алдановой Вере Николаевне Муромцевой Буниной от 3 сентября 1924 года:
Дорогая Вера Николаевна,
Теперь я Вам уже не так скоро ответила, тут уж не взыщите, времени не было: как только приехала, началась стирка, уборка – знаете наши обычные занятия. <…> Люба <Полонская> недавно вернулась из Chaville276. Неудивительно, что она Вам не ответила. Она и мне за месяц не удосужилась даже открытку послать. Она теперь буквально мученица, хотя я ей очень завидую277. Но смотрю на нее прямо с ужасом: ни минуты покоя, ребенок всю ночь кричит, они его по очереди на руках носят, чтоб укачать – не дай Бог никому. Я еще никого не видала. Люба видела Осоргину278, кот<орая> вчера только вернулась. В Париже пусто, хотя уже холодно, тоскливо, мне так не хотелось возвращаться! Как это Вы ухитрились с Иваном Алексеевичем быть в хорошем настроении? С чего это Вы? Мы этим не грешим, наоборот. Если Вам так весело, пишите, может быть, и на нас повлияете. Сердечный привет Ивану Алексеевичу и Вам.
Т. Ландау [ЖАЛЬ…БаВеч. С. 369].
Парижский период 1924–1936 гг. был очень плодотворен для Алданова. Он трудился напряженно и результативно: как писатель, подвизающийся в области исторической беллетристики и как публицист, привечаемый ведущими эмигрантскими периодическими изданиями. Судя по характеру его переписки с Буниными, имеющей очень искренний, даже интимный характер, он, что называется, постоянно держал руку на пульсе эмигрантской литературной жизни, много читал и работал «на разрыв аорты». Творческая перегрузка, естественно, истощала нервную систему писателя и без того склонного к ипохондрии. В отдельные, по счастью краткие периоды полного упадка сил Алданов в письмах, например, к Вере Николаевне Буниной, кроме жалоб на хроническое безденежье, не раз «угрожал» бросить литературу и полностью посвятить себя химии. По-видимому, эта мысль, преследовавшая его постоянно, в середине 1930-х гг. стала восприниматься им как реальная жизненная альтернатива. Именно в это время им была написана и опубликована по-французски монография «Химическая кинетика. Пролегомены и постулаты» [LANDAU MARС (I)]. По воспоминаниям современников-литераторов книга эта вызвала интерес в научном сообществе. Однако в сборнике эссе Леонида Ливака «Русские эмигранты в интеллектуальной и литературной жизни Франции в межвоенные годы» [LIVAK], снабженном очень подробным библиографическим приложением, где в числе прочих указана научная книга Алданова, отсутствуют указания на посвященные ей рецензии или статьи. В письме А.В. Амфитеатрову, с которым Алданов также вел оживленную дружескую переписку в 1920-х–1930-х гг., он 14 ноября 1936 года сообщает:
Я почти полтора года работал над своим большим химическим трудом, который с месяц тому назад и вышел (первый том, но готов и второй) по-французски. Отзывов в специальной печати еще не было, но получил я несколько весьма лестных писем, в том числе одно от профессора Бессонова, которого Вы, верно, знаете. Не скрою, что отзывов об этой книге я боялся и боюсь, ибо она еретическая [ПАР-ФИЛ- РУС-ЕВ. С. 603].
По-видимому, интерес французского научного сообщества к труду Алданова оказался не столь значительным, чтобы послужить ему основой для перехода профессиональной научной деятельности. Да и по природе своей и сердечной склонности был Алданов, как уже отмечалось, все же не ученый, а литератор.