<…>
«В центре города с крыши дома князя Сумбатова в поезд был брошен снаряд страшной силы, от разрыва которого разлетелись вдребезги стекла окон на версту в округе. Почти одновременно в конвой с тротуаров полетело еще несколько бомб, и какие-то прохожие открыли по нему пальбу из револьверов. На людной площади началось смятение, перешедшее в отчаянную панику».
Автор упоминает, что в результате «экса», осуществленного под руководством Джугашвили, партийная касса большевиков пополнилась 250 тыс. рублей, при этом было убито и ранено около 50 человек. Для Алданова этот эпизод крайне важен в контексте разговора о нравственности в политике, о средствах, используемых героем для достижения поставленной цели. «Для Сталина не только чужая жизнь копейка, но и его собственная, – этим он резко отличается от многих других большевиков», – отмечает публицист одно из ключевых качеств героя очерка287, «диктаторское ремесло он понимает недурно. Роль Сталина в большевистской революции в последнем счете, наверное, окажется не слишком выигрышной. Как поведет он себя ”на финише”, очень трудно сказать. Что именно не хватает Сталину? Культуры? Не думаю: зачем этим людям культура? Их штамповальный мыслительный аппарат работает сам собою – у всех приблизительно одинаково. “Теоретиков” Сталин всегда найдет сколько угодно, чего бы он ни захотел. Знает ли он только сам, чего именно он хочет?» [ГЛАДЫШЕВА. С. 116 и 118].
Досталось у Алданова на орехи самому известному из интеллектуалов-коммунистов, философу, полиглоту и плодовитому литератору Анатолию Луначарскому – этому, по его мнению, «утонченному большевистскому эстету», публицисту-лизоблюду и бездарному драматургу:
Выпустил он <…> книгу под названием «Революционные силуэты». Книга эта вся состоит из комплиментов, отличающихся необыкновенной меткостью и психологическим углублением. Приведу, например, почти наудачу две строки из характеристики Троцкого: «О Троцком принято говорить, что он честолюбив. Это, конечно, совершенный вздор». В этюде о Зиновьеве автор «Революционных силуэтов» не менее проницательно отметил черты стыдливой âme slave288, черты, родственные облику Пьера Безухова:
«Сам по себе Зиновьев, – пишет г. Луначарский, – человек чрезвычайно гуманный и исключительно добрый, высоко интеллигентный, но он словно немножко стыдится таких свойств».
Самые же горячие комплименты автор естественно приберег для «чарующей, ни с чем другим несравнимой, подлинно социалистически высокой личности Владимира Ильича», его «аль-фреско колоссальной фигуре, в моральном аспекте решительно не имеющей себе равных». Все в Ленине нравилось г. Луначарскому: «Его гнев тоже необыкновенно мил. Несмотря на то, что от грозы его, действительно, в последнее время могли гибнуть десятки людей, а может быть, и сотни, он всегда господствует над своим негодованием, и оно имеет почти шутливую форму. Этот гром, «как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом». Полагаю, что на этом изображении Ленина, который так необыкновенно мило, в почти шутливой форме, резвяся и играя, умел губить десятки и сотни людей, можно оставить политическую характеристику г. Луначарского. Да в ней собственно и надобности нет: ведь главная прелесть тепличного растения, как сказано, заключается в его драматическом творчестве.
<…>
Этот человек, живое воплощение бездарности, в России просматривает, разрешает, запрещает произведения Канта, Спинозы, Льва Толстого, отечески отмечает, что можно, чего нельзя. Пьесы г. Луначарского идут в государственных театрах, и, чтобы не лишиться куска хлеба, старики, знаменитые артисты, создававшие некогда “Власть тьмы”, играют девомальчиков со страусами, разучивают и декламируют “грр-авау-пхоф-бх” и “эй-ай- лью-лью”… [«Луначарский» АЛДАНОВ-СОЧ (IV)].
Гайдо Газданов писал, что:
Алданов знал историю так, что в его романах ошибок не было и не могло быть. Это обяснялось его исключительной эрудицией, он был человеком всесторонне образованным, прекрасно знал иностранные языки, был совершенно лишен наивности и был одарен еще одним редким качеством – историю он действительно понимал. Кроме того, не было человека более добросовестного, более требовательного к себе, чем Алданов, более прилежного в изучении источников, проводившего больше времени, чем он, в Национальной библиотеке в Париже [ГАЗДАНОВ]
Тем не менее, нельзя не отметить, что как историк-документалист Алданов чрезмерно субективен в негативной оценке вождей и лидеров большевиков: все они, за исключением Ленина и в отдельных случаях Сталина, характеризуются им уничижительно, как в деловом отношении, так и в образовательно-культурном плане. Здесь личная антипатия явно довлеет над присущим Алданову здравомыслием и неприятием крайностей. Особенно ярко это проявляется в оценке им одной из самых колоритных фигур эпохи Русской революции – Льва Троцкого. Распространив на
Ленина веру в роль личности истории, <Алданов>, вопреки историческим фактам, минимизировал роль Троцкого в Октябрьском перевороте. <…> В отличие от Ленина и Сталина, за Троцким он отказывался признавать какую бы то ни было историческую значимость <…>. <Алданов> причислял Троцкого к историческим деятелям, воюющим перед зеркалом, отмечая, что «на боевых постах обычно имеют успех люди, на зеркало не оглядывающиеся». Таков, по его мнению, был Ленин, таков был и Сталин, в отличие от Троцкого никогда не игравший бенефисных ролей. Образ фигляра Троцкого устойчив в публицистике Алданова. <…> он назван «великим артистом – для невзыскательной публики», «блестящим писателем – по твердому убеждению людей, не имеющих ничего общего с литературой», «Ивановым-Козельским русской революции» и «освистанным актером», который «всю свою жизнь прожил перед зеркалом». <…> в последнем романе Алданова «Самоубийство» он охарактеризован как «прекрасный оратор, хороший, хотя и раздутый искусной саморекламой, организатор, большевик с 1917 года, прежний враг Ильича, честолюбец, фразер, шарлатан, невыносимый человек», ораторствующий с тремоло в голосе «Балалайкин», не принимающий никаких революционных мер. <…> «На всех решительных фронтах он произносил пламенные речи. Каждая его речь была непременно с “восклицаниями”. От Троцкого останется десять тысяч восклицаний – все больше образные. После покушения Каплан он воскликнул: “Мы и прежде знали, что у товарища Ленина в груди металл!”»
<…>
В дальнейшем Алданов в большей мере отдавал должное риторическим способностям Троцкого, характеризуя его как чрезвычайно плохого стилиста, но эффективного оратора. В очерке «Гибель Троцкого»289 он охарактеризовал его следующим образом: «В ранней молодости Троцкий писал плохо. Стиль его тогда в особенности отличался банальностью (чтобы не сказать сильнее). Затем из него выработался прекрасный журналист, почти со всеми достоинствами журналиста (кроме чистоты и правильности языка). Лучший его публицистический период: 1910–1930 годы. Позднее он стал слабеть, оставаясь еще отличным полемистом». Тем не менее, выступления Троцкого служили Алданову образцом революционной риторики, которая неоднократно становилась предметом его анализа
<…>
Свидетельство немецкого дипломата Ботмера, приведенное Алдановым в очерке, появившемся в янв. 1936 г. 290, было использовано в кампании против Троцкого, развязанной в Советской России. <…> В развенчании легенды Троцкого эмигрантский писатель невольно оказался по одну сторону со Сталиным, хотя после изгнания Троцкого алдановская позиция в отношении него начала смягчаться. <…> Алданов обращался к сочинениям Троцкого как к источнику информации о большевистском перевороте. <…> …итоговый труд Троцкого «История русской революции» попал в поле зрения Алданова, едва появившись. Следы полемики с этим сочинением можно обнаружить и в философском трактате Алданова «Ульмская ночь» (1953). В главе, посвященной октябрьскому перевороту, Алданов характеризует фундаментальный труд Троцкого как книгу, написанную «умно, искусно и талантливо», однако вступает с ним в полемику относительно закономерности большевистского переворота, прямо называя аргументацию своего оппонента «галиматьей».
<…>
В «Ульмской ночи» Алданов в очередной раз упрекнул Троцкого в отсутствии собственных идей, указав на то, что его враги еще в бытность Троцкого у власти доказали, что он не только позаимствовал теорию перманентной революции, но и позволял себе публичные высказывания совершенно нереволюционного толка. В то же время по сравнению с ранними статьями Алданова образ «даровитого дегенерата» претерпел у него некоторые изменения. В философском трактате акцент сделан не на позерстве большевистского революционного деятеля, – за ним признается важность той роли, которую он сыграл в истории русской революции: «Без Троцкого революция была бы, но прошла бы, вероятно, много менее удачно для большевиков. Работа, которую эти два человека развили в 1917 году, всегда будет вызывать удивление историков», – констатирует Алданов, называя существование и сотрудничество Ленина и Троцкого случайностью, которая сделала большевистский переворот возможным.
<…>
Очевидно, что заочная полемика с «недонаполеоном русской революции» лежит в основе многих алдановских сочинений, посвященных этой теме. Эпизодически Троцкий упоминается и в его исторических текстах, прямо эту тему не затрагивающих (напр., в очерках «Ванна Марата» и «Гитлер»). Полемике с большевистскими тезисами в большой степени посвящена не только глава «Ульмской ночи», непосредственно повествующая об октябрьском перевороте, но и, например, глава о русской идее, в которой Алданов отказывает Ленину вправе быть выразителем «русской души», заявляя, что «его идеи шли частью от Маркса, частью от Бланки». Вероятно, здесь автор полемизировал не только с автором «Русской идеи» Н.А. Бердяевым, но и с Троцким, выступившим в 1920 г. в «Правде» со статьей «Ленин как национальный тип» [ЛАГАШИНА (III) С. 218