–229].
Говоря о заочной полемике Алданов – Троцкий, отметим, что «организатор Октября», будучи литератором, а значит, человеком чувствительным к критике его писаний, в долгу не оставался. Опираясь на хлесткую марксистскую фразеологию, Лев Троцкий язвительно уничижал личность своего оппонента, и как писателя, и как мыслителя. Он утверждал, что:
Алданов принадлежит к тем будто бы умудренным, которые усвоили себе тон высшего скептицизма (не цинизма, о нет!). Отвергая прогресс, эти люди готовы принять ребяческую теорию Вико о повторении исторического круговорота. Алдановы не мистики в полном смысле слова, т. е. не имеют своей позитивной мифологии, но политический скептицизм создает для них повод рассматривать все политические явления под углом зрения вечности; это способствует особому стилю, с благороднейшей картавостью.
Алдановы почти что всерьез принимают свое величайшее превосходство над революционерами вообще, коммунистами в особенности. Им кажется, что мы не понимаем того, что они понимают; революция представляется им результатом того, что не вся интеллигенция прошла ту школу политического скептицизма и литературного стиля, которые составляют духовный капитал Алдановых. На эмигрантском досуге они пересчитали формальные и фактические противоречия в заявлениях советских деятелей (а мыслимо ли без противоречий?), неправильно построенные фразы в передовицах «Правды» (а таких фраз, надо признаться, не мало), – и в результате слово глупость (наша) в противопоставлении уму (ихнему) так и пестрит на написанных ими страницах. Правда, историю они проморгали, ничего не предвидели, власть утеряли, с нею и капиталы, но это объясняется уже разными причинами и главным образом <…> хамским характером русского народа. Но превыше всего Алдановы считают себя стилистами – уже по тому одному, что превозмогли рыхлую фразу Милюкова и нагло-адвокатскую Гессена. Стиль их, кокетливо-простой, без ударений и характера, как нельзя лучше приспособлен для литературного обихода людей, которым нечего сказать. А теперь дополнительно кое-что подсмотрели в Европе и пишут книжки: иронизируют, вспоминают, притворяются чуть-чуть зевающими, но из вежливости подавляющими зевок, цитируют на разных языках, делают скептические предсказания и тут же опровергают. Сперва это кажется занятным, потом скучным, под конец омерзительным. Шарлатанство бессильной фразы, книжное фланерство, духовное лакейство! [ТРОЦКИЙ Л.].
Несмотря на огромную загруженность, связанную с написанием своих историко-документальных произведений, Алданов не оставлял редакторскую работу в газете «Дни». Лишь в январе 1928 года, в знак протеста против решения газеты напечатать дневник Вырубовой291, он сложил с себя обязанности редактора ее литературного отдела.
… я нахожу невозможным печатать столь грязную литературу,
– написал он по этому поводу Бунину 12 января 1928 года.
Помимо чисто литературной работы Алданов вел в «русском Париже» также кипучую общественно-политическую деятельность: член парижского Союза русских писателей и журналистов, впоследствии входил в его правление; член редакционного комитета парижской газеты «День русской культуры» (1927 г.); участник «воскресений» у Мережковских, собраний журнала «Числа», франко-русских собеседований (1929 г.)… Как масон Алданов является членом-основателем лож Северная Звезда (1924 г.) и Свободная Россия (1931 г.). О масонской деятельности Алданова см. ниже – Гл. 7.
Чрезмерные нагрузки по работе, естественно, не могли не сказываться на здоровье Алданова. В его письмах к Бунину и Буниной все чаще встречаются жалобы на тяжелое душевное состояние, на безденежье, на то, что литературная работа надоела:
… похвала почти никакого удовольствия не доставляет, а дурные отзывы, хотя бы в пустяках, расстраивают (7.01.1928).
<…>
Работа моя подвигается плохо. Не могу Вам сказать, как мне надоело писать книги. Ах, отчего я беден, – нет, нет справедливости: очень нас всех судьба обидела, – нельзя так жить, не имея запаса на 2 месяца жизни (2.11.1928).
<…>
Подумываю и о химии, и о кафедре в Америке – ей Богу! (17.01.1929).
<…>
Настроение мое изменит или могила, или свобода (т.е. в настоящей обстановке миллион франков состояния)… Это не значит, что я целые дни плачу. Напротив, много выхожу (17.07.1929).
Наконец, 28 августа 1929 года он пишет, что на днях кончит «Ключ», а в конце сентября со вздохом облегчения сообщает:
«Ключ» (т. е. первый том) кончил… Теперь займусь, вероятно, «Жизнью Достоевского», хоть очень утомлен.
Однако уже 4 ноября 1929 года он с досадой сообщает Бунину, что книга о Достоевском «не пошла»:
От «Достоевского» я, потратив много труда, времени и даже денег (на книги), окончательно отказался: не лежит у меня душа к Достоевскому и не могу ничего путного о нем сказать292.
Для Алданова осмысление места Достоевского, как и его альтер эго Л. Толстого, в русской культуре являлось узловым пунктом духовных исканий на протяжении всего его творческого пути: от критического сочинения «Толстой и Роллан» (1915 г.) до последнего романа «Самоубийство» (1956 г.), увидевшего свет уже после его смерти. В этой связи тема «Алданов и Достоевский» в неменьшей степени, чем «Алданов и Толстой», является одной из остевых в алдановедении293. Еще Георгий Адамович, внимательно читавший Алданова, отмечал, что, несмотря на декларативную антипатию к Достоевскому, неприятие его идеологии и стилистики, Алданов наследует его литературные приемы, так сказать, опосредованно.
Замечательно, однако, что при внутреннем безразличии Алданова к Достоевскому он кое в чем ближе к нему, чем к Толстому, которого считает своим учителем. Как у Достоевского, у него отсутствует природа. Как у Достоевского, его герои часто беседуют на отвлеченные темы и даже могут быть поделены на тех, которые больше говорят, и тех, которые больше действуют. Как у Достоевского, у Алданова – особенно в его ранних произведениях – фабула (именно фабула; не содержание) окрашена в тона загадочно-двоящиеся… Правда, родство не идет глубоко. Устремление, тон, склад, самый ритм алдановской прозы – все это от Достоевского бесконечно далеко. Но в приемах есть сходство [АДАМОВИЧ (III)].
Как отмечает алдановед Жервез Тассис, в алдановском литературном наследии <…> по частоте упоминаний Достоевский стоит сразу после Толстого.
<…>
Алданов никогда не сомневался в гениальности Достоевского, даже когда, подобно героям, <своих романов> отказывался поставить его рядом с Толстым.
Вот один характерный пример <из [«Живи как хочешь» АЛДАНОВ- СОЧ (IV)]>:
– Достоевский был гениальный писатель. – Конечно… Он вдобавок создал свой мир, как те новые живописцы, у которых, скажем, пшеница синего цвета, груши – фиолетовые, а люди – гнедые… Нужно ли это? Так ли это трудно? Достоевский показал, что нужно: изумительно смешал ложь с правдой. Конечно, гениальный писатель, что и говорить… Но как же тогда называть Пушкина или Толстого? Верно, надо то же слово, да произносить по-другому. Так при Людовике XIV слово «монсеньор» произносили по-разному, обращаясь к архиепископу и к принцу крови…».
<…>
По мнению Алданова, одной из лучших сцен у Достоевского является сцена двойного убийства в «Преступлении и наказании». Он никогда не скупился на похвалы в своих отзывах на этот гениальный эпизод [ТАССИС. С. 382 и 383]294.
Жестко критическое отношение к Достоевскому и заявляемой им русской экзотике, сформировавшееся уже у «молодого Алданова», красной нитью проходит через всю его творчество. Многочисленные и часто противоречивые высказывания Алданова на сей счет, несомненно, в первую очередь, говорят о нем самом и о его литературных воззрениях. Так для него – см., например, рассказ «Ночь в терминале» – категорически неприемлема идея «духовного очищения страданием». Он упрекает Достоевского за «почвеннический» антиевропеизм и консерватизм в политике, за «напыщенность стиля» и «болезненное копание в психике», а также, что особенно важно и своеобычно! – за искаженное представление обобщенного психологического портрета «русского человека».
Для Алданова, не приемлема сама позиция Достоевского, разделяющего «русскую» идею – как нечто сугубо специфическое, особенное – от европейской. В его понимании никакой «русской идеи» не существует, а все сугубо русское по сути своей является составной частью общеевропейского.
В окончательной форме позиция Алданова по отношению к Достоевскому декларируется в его философском эссе «Ульмская ночь» (Философия случая)»295. В нем Алданов в частности стремится доказать, что от эпохи Киевской Руси и до ХХ в. русская культура вполне соответствует общеевропейской. По его мнению, нет ничего чрезмерного ни в сказках, ни в русских пословицах или подписях. Он сравнивает Слово о полку Игореве с Песней о Ролланде – как две наиболее «экстремистские» работы, чтобы вопреки сложившемуся в культурологии мнению показать Россию страной соразмерного и сбалансированного прагматизма, а когда «чрезмерности» не удается отрицать, напоминает, что на Западе периодически имели место те же самые эксцессы:
Могу только сказать, что на Западе были точно такие же восстания, и подавлялись они так же жестоко.
<…>
Русская революция не имеет ничего исключительного, она не дочь русского бунта абсурдного и беспощадного, по определению Пушкина, а ничем не отличается от других революций, пылавших в Европе в течение последних двух столетий. Все революции одинаковы и также вредны [«Ульмская ночь» АЛДАНОВ (VIII)].
По мнению Жервез Тассис в своей критике того, что Горький называл «достоевщиной»: