300, который когда-то всем (и мне) так нравился.
Мастерство Алданова-романиста росло, что называется, на глазах его читателей – с каждой новой его книгой. Вера Николаевна Бунина отмечает это в своей дневниковой записи от 30 сентября / 13 октября 1927 года:
Кончила <читать> «Заговор». В этой книге М.А. <Алданов> гораздо зрелее, чем в прежних. [УСТ- БУН. С. 168].
О своих литературных планах на наступивший новый год Алданов говорит в письмах Буниным от 16 и 17 января 1930 года:
Занят всё «Бегством» да еще писал рецензии (для «С<овременных> З<аписок>). Написал о Мережковском, – Вы будете ругать, что слишком лестно.
<…>
Решил весь 1930 год уделить роману и пьесе. Для «Посл<едних> Нов<остей>» пишу статьи об Азефе! Задумал… ряд газетных статей: низы и верхи. В качестве первого «низа» беру Азефа, как величайшего злодея. Первым «верхом» хочу взять Гёте. Но для этого надо поехать в Веймар… всё жду денег… Проклятые издатели, проклятая жизнь!
Несмотря на явный успех с выходом в свет большого числа написанных книг и статей, Алданов постоянно, в том числе и в письмах к А.В. Амфитетрову [ПАР-ФИЛ-РУС-ЕВ], жалуется на безденежье – состояние, отметим, хроническое для всех русских литераторов-эмигрантов. Бунин, публиковавший в разы меньше Алданова своих произведений, судя по его отчаянным письмам Цетлиной [УРАЛЬСКИЙ М. (V)], перебивался буквально с хлеба на квас. Запись в дневнике Буниной:
3 февраля 1930 года: Завтрак с Фондаминским. <…> Потом пришел Алданов. <…> Боится будущего, безденежья. Опять говорил, что нужно будет поступать на службу – здесь и ниже [УСТ-БУН. Т. 2. С. 216, 222, 225 и 229].
Судя по дневнку Буниной:
24 июня 1930 года: С М. Ал<ександровичем> провела часа два à deux301. Он обрадовался мне. Гостиницей доволен. Рассказывал о нашем <парижском – М.У.> кружке. <…> М. Ал<ександрович> хочет попробовать жить здесь, посмотреть, можно ли будет, или приезжать с Таней <Ландау-Алдановой> сюда на несколько месяцев. Боится, что Тане будет скучно. Я уговариваю – если есть знание языков и умение играть в бридж – везде и всегда желанный член общества,
– с лета 1930 года, Алдановы подолгу живут на Лазурном берегу, неподалеу от Буниных – в Ницце. Алданов буквально влюбился в этот солнечный приморский город, в котором скончался любимый сын302 столь чтимого им Александра II, и который стал местом и его с женой последнего упокоения. В дневнике Веры Буниной имеется такие вот интересные, с точки зрения характеристики личности Алданова и его отношения к Бунину и собственным писаниям, записи:
23 июля 1930 года: Ян рассказывал о разговоре с М. Ал<ександровичем>, который спрашивал Яна, чем он утешается. <Бунин ответил, что – М.У.> верой в Бога и, вероятно, сильной любовью к жизни. – Да, это самое мудрое, что можно ответить, – согласился М. Ал<ександрович>. – Вы вообще самый мудрый человек, которого только я знаю!
7 августа 1930 года:
Мы все восхищались М<арком> Ал<ександровичем>, что он не боится расспрашивать о том, что нужно ему для романа. На обеде у <художника Савелия – М.У.> Сорина он расспрашивал его об освещении, какое могло быть в Юсуповском дворце303 в марте около шести вечера, о дворце, подробностях его украшений. – Он признался опять, что самое для него трудное – описывать, а разговоры – очень легко.
В письме от 21 февраля 1931 года, с обращением «Дорогие бельведерцы», Алданов благодарит всех домочадцев виллы «Бельведер304 за лестные отзывы об очередном отрывке из его нового романа «Бегство», напечатанном в «Современных Записках». Как всегда, когда дело касалось оценки его прозы Буниным, в его непосредственном обращении к своему другу отчетливо звучит нотка вопрошающего сомнения: мол, «Вы действительно так думаете?». По безнадежно-пессимистическому тону этой части письма можно сделать вывод, что писатель до крайности утомлен, и ему, как говорится, небо с овчинку:
Отзывом Вашим, дорогой Иван Алексеевич, особенно тронут и ценю его чрезвычайно, – лишь бы только Вы не «разочаровались». Но если б Вы знали, как литература мне надоела и как тяготит меня то, что надо писать, писать – иначе останешься на улице (а, может быть, останемся всё равно, даже продолжая писать). «Бегство» я надеюсь месяца через 2–3 кончить, – начал писать (и печатать в «Днях») «Ключ» больше семи лет тому назад. В газеты я полтора года ничего (кроме «заказов») не давал, – только отрывки из беллетристики, вследствие чего из этих отрывков образовалась книга («10 симф<ония>»305), которая на днях появится. Но что же дальше?
Ничего радостного не слышно и в последующих письмах Алданова Буниным 1931 г., хотя на сторонний взгляд писателю сопутствовал успех:
5 апреля: Пьесу мою нигде что-то не ставят, так что бога-чем едва ли стану. Даром только потерял в прошлом году три месяца306.
25 апреля: Я скоро кончу «Бегство». Что же делать тогда? Дайте совет (знаю, что не можете, так говорю).
В тексте пьесы «Линия Брунгильды» – единственного драматического произведения Алданова, прослеживаются все свойственные ему как мыслителю ракурсы историософского видения.
У М. Алданова на уровне «подводного течения» творится история, совершается мировая катастрофа, в то время как люди, не зная и не понимая этого, продолжают жить обыденными заботами, интересами повседневной жизни, своими чувствами и желаниями. Люди легкомысленны – история неумолима. Свойственный автору исторический взгляд на жизнь реализует себя в известном композиционном приеме «ретроспективного взгляда» на событие. Так основное действие разворачивается в 1918 году на пограничном пункте, отделяющем Советскую Россию от занятой немцами Украины, через который бегут герои, группа артистов, спасаясь от голода и «чрезвычайки». А в эпилоге, спустя почти двадцать лет, оставшиеся в живых случайно встречаются в ресторанчике, где героиня и ее теперешний муж выступают с эстрады. И если тогда верилось, что вот еще немного – и самое страшное окажется позади, начнется нормальная жизнь и «будет когда-нибудь весело вспоминать» обо всех сегодняшних ужасах, то спустя 18 лет ясно, что все сложилось совсем не так. И та роковая ночь была, быть может, самой счастливой в их жизни. Во всяком случае, в финале все с грустью соглашаются: «Хорошее было время».
Ключевое значение в контексте нравственно-исторической проблематики пьесы М. Алданова имеет аллегорический образ, взятый из древнегерманского эпоса о Нибелунгах <…>. «В тетралогии Вагнера, – рассказывает немецкий офицер Фон-Рехов, – бог Вотан окружил стеной, неприступной стеной огня, свою виновную, но любимую дочь Брунгильду».
Этот образ имеет двоякое значение: «линия Брунгильды» – линия неприступной обороны, построенная немцами на границе Советской России и Украины, и аллегорическая «линия», проходящая в душе каждого человека. Последнее значение особенно важно, оно формирует нравственный проблемный узел пьесы: «У каждого свой рок. И своя линия Брунгильды <…>. В душе у каждого порядочного человека должна быть линия Брунгильды: то, чего он не уступит, не отдаст, не продаст ни за что, никогда, никому <…>. Это подлинная правда человека». Сегодня, в эпоху кровавых исторических катастроф, «линия Брунгильды» подвергается жестокому испытанию – и в душе каждого отдельного человека, и в жизни общества. «Сейчас идет страшная война, – говорит герой своей любимой, – идет страшная революция, гибнут великие империи, рушатся целые миры! В России тиф, скоро будет холера, чума. Совершенно неизвестно, сколько нам осталось жить… мне в особенности <…>. А вы рассуждаете, как рассуждала ваша бабушка, вы в 1918 году живете моралью тихого, спокойного времени». И все, как мы видим у М. Алданова, рушится. Как большевики прорвали «линию Брунгильды» на германском фронте («ее прорвать совершенно невозможно», уверял Фон-Рехов), так рухнули представления о морали и долге в сознании и душах людей. Хорошо это или плохо? Поначалу весело, в итоге печально. Но главное заключается в том, что это неизбежно [ЗЛОЧЕВСКАЯ].
15 мая 1937 Алданов сообщает Амфитеатрову – здесь и ниже [ПАР-ФИЛ-РУС-ЕВ. С. 607, 582, 585, 545, 555].
Пьеса моя имела успех в Париже (9 спектаклей, что считается «страшно много»!) и в Праге. В Риге, кажется, успеха не имела. Пойдет еще в разных русских театрах; но о переводах что-то не слышно ничего определенного – только запросы – и, следовательно, в материальном отношении дало дело немного. В Париже все девять спектаклей дали мне около 1300 франков. В Риге же, где «Брунгильда» была поставлена всего три раза (сезон кончился дней через десять после премьеры), в пользу автора отчислилось 59 латов, да и тех я еще не получил. Пресса хвалила. Напечатана «Линия Брунгильды» будет в первом номере шанхайского журнала «Русские Записки».
Деньги, деньги, деньги… – о них речь идет во всех частях писем Алданова, так или иначе имеющих отношение к бытовой стороне повседневности, в том числе и в переписке с обретавшемся в нищете А.В. Амфитеатровым:
Жизнь сложна, не в деньгах счастье, все это мы знаем, – но удивительно, как без денег все становится труднее даже в таких областях жизни, которые, казалось бы, ничего с деньгами общего не имеют. Одна молодая, очень милая писательница, Берберова, как-то мне сказала, что у меня в романах деньги занимают слишком много места. Я только развел руками. Ей, по молодости, простительно так думать или, по крайней мере, так говорить. Но я все же попытался объяснить ей, что даже в ее жизни эта сторона имеет некоторое значение, а вокруг нас три четверти горя и зла стали бы много сноснее, если б еще не безденежье.