<…>
Сотрудники же «Возрождения», по слухам, оплачиваются теперь так плохо, что сами чуть только не голодают. Нет, сытино-суворинский газет ный период кончился – говорят, Вы в «Русском Слове» получали 36 тысяч рублей, как и покойный Александр Александрович <Яблоновский>. А вот французские газеты Пуанкаре платили по 1500 франков за статью, т.е. меньше 125 рублей!
Переписка Марка Алданова с Александром Амфитеатровым, завязавшаяся в начале 1927 г., продолжалась добрых десять лет и прервалась лишь с момента тяжелой болезни старого писателя, примерно за год до его кончины 12 февраля 1938 года. По своему характеру – это разносторонний эпистолярный дискурс, достаточно живой, «интимный» и очень дружеский. Амфитеатров, входивший в число самых знаменитых и плодовитейших литераторов дореволюционной России, был одним из первых литературных критиков эмиграции, писавших об Алданове как о новом явлении в русской исторической прозе. При этом он – единственный из них! – сделал особый акцент на происхождении Алданова: «парижский философ из русских евреев» – так характеризовал Амфитеатров своего будущего друга по переписке в статье «О русском историческом романе» (За свободу! 1925. № 258. 8.10. С.2).
Говоря о переписке Алданов – Амфитеатров307 в целом, следует особо отметить, что и в ней можно найти четкие формулировки взглядов Алданова-мыслителя на русскую историю и русскую Революцию, сложившия у него в начале 1920-х гг. Эти историософские воззрения, остававшиеся практически неизменными до конца его жизни, Алданов повсеместно, подчас в одних и тех же выражениях, декларировал как в своих литературных произведениях, так в переписке с друзьями. Неизменно-переходящим мотивом в них является утверждение России как равноценного в сравнении с великими европейскими империями государства и отрицание концепции о «прогрессивной» роли революций в мировой истории. В частности он писал:
Изучение жизни и дел русских «политических людей» того времени привело меня к заключению, что они и в моральном, и в умственном отношении стояли значительно выше тех благодетелей человечества, которым мы с гимназической скамьи поклонялись, слепо веря Мишле, Блоссам308 и другим украшателям истории. Пален, Панин, Воронцов, Суворов, Новиков, Безбородко были очень замечательные люди. Такими я и пытался их изобразить (за что, кстати сказать, иностранная критика меня укоряла: за «идеализацию реакции»). Не вызывает во мне доброжелательства только образ Екатерины <Второй>, хоть и ее, я думаю, Л. Толстой и Пушкин (Дашковская рукопись) изобразили чрезмерно мрачно и жестоко. Но и самые худшие из деятелей эпохи Екатерины – Павла – Александра по сравнению с каким-нибудь Фуше представляются мне людьми весьма порядочными. Я теперь в Archives Nation
Не спорю с тем, что большевицкая революция по жестокости и гнусности далеко превзошла все другие: это совершенно верно. Но это не мешает и западным революциям и контрреволюциям быть зверскими явлениями. Каюсь, я и к быту «Великой» Революции большой симпатии не имею. По-моему, надо бороться с возвеличиванием и разукрашиванием революций вообще – и, разумеется, равно и контрреволюций, которые с революциями связаны неразрывно. Я революцию «допускаю» только в самой последней крайности – вот как теперь в России (т.е. против большевиков). И мой основной упрек коммунарам – в 1871 году такой крайности, конечно, не было: были способы культурной борьбы за идею. Это я и сказал в статье. При наличности хотя бы ограниченной политической свободы всякий призыв к революции почти всегда является преступлением.
Что касается сугубо литературных вопросов, то им в письмах Алданова Амфитеатрову также уделяется большое внимание. Алданов четко формулирует свое видение задачи современного исторического романиста: писать о прошлых эпохах, по его мнению, необходимо для более точного понимания актуальной исторической ситуации. Как ни странно, при этом он обходит молчанием творчество Лиона Фейхтвангера, а из немецких писателей упоминает, причем в незаслуженно уничижительной коннотации лишь о Ремарке. Зато он хвалит англичан: О.Л. Хаксли и Дж. Б. Пристли и особенно – «очень почитаю» – Томаса Гарди.
Находясь в поисках ответа на вопрос «Что делать дальше?», Алданов решил было писать исторический роман из эпохи 17-го века, но скоро от этого замысла отказался:
Романа из эпохи 17-го века я писать не буду, – только потратил время на чтение множества книг: убедился, что почти невозможно проникнуть в психологию людей того времени. Дальше конца 18 века идти, по-моему, нельзя. Не знаю, буду ли вообще писать роман, но если нужда заставит… то буду писать «современный».
Такой книгой явился его роман «Пещера» – заключительная часть трилогии309, которая охватывает период от начала Великой русской революции до ее завершения, результатом которого явилось образование СССР и русского Зарубежья. При этом чувство уныния, неуверенности и желание оставить писательское ремесло не покидают Алданова, о чем он пишет Вере Николаевне Буниной 14 июня, 1 и 11 июля 1932 года:
кажется, я надоел всем и отлично знаю, что это участь каждого писателя.
<…>
Я сейчас завален работой: проклятые статьи. Роман пока оставил. Помнится, я Вам писал, что он выйдет двумя выпусками. Первый я уже сдал <…>; что до второго, с которым кончится и вся эта штука, и моя деятельность романиста, то едва ли я его кончу раньше, как к лету будущего года.
<…>
Мне литература (т. е. моя) ничего больше, кроме огорчений, не доставляет, – это относится ко всему, от «восторга творчества» до «опечаток». <…>… по окончании «Пещеры» <возможно, в этом году>, перейду на химию.
Однако роман «Пещера» писался Алдановым не так быстро, как ему бы хотелось. Только по прошествии трех лет, 20 января 1935 года он сообщит Вере Николаевне, что наконец на днях кончает «Пещеру» и что «работал над <всей> этой трилогией ровно 10 лет», а 14 февраля Бунин получает от него благодарственное письмо, завершающееся пассажем типа финита ля комедия:
Похвалы Ваши (искренне ими тронут, со всеми поправками на Ваше расположение) пришли, так сказать во время: кончена моя деятельность романиста и Бог с ней.
Действительно, окончив трилогию, Алданов взялся за книгу «Химическая кинетика». Это «лучшее мое произведение», так напишет он о своей работе 31 марта 1936 года Бунину, после того как книга вышла в свет. Тем не менее, как уже отмечалось, Алданов не получил из ученой среды конкретных предложений, которые позволили бы ему обратиться к профессиональной научной деятельности. До конца своей жизни он в профессиональном плане оставался химиком-дилетантом и зарабатывал на хлеб насущный исключительно литературным трудом. На этом поприще он выказывал исключительное трудолюбие и результативность. Несмотря на потрясения, вызванные Второй мировой войной, Алданов только за последние восемь-надцать лет жизни (с 1939 г.) выпустил в свет пять романов, сборник рассказов и философский трактат «Ульмская ночь».
Уникальня работоспособность Алданова-писателя имела для него и негативные последствия. Возникли проблемы со здоровьем: постоянный психический надрыв способствова возникновению депрессивных состояний, которые отягчали его повседневную жизнь. И это при том, что во внешней сфере бытия его писательской славе ничто никогда не угрожало. Все рецензенты-современники, которые рассматривли произведения Алданова с точки зрения актуального литературного процесса, единодушно отводили ему одно из первых мест в эмигрантской беллетристике. Об Алданове писали такие выдающиеся литераторы русского зарубежья, как Юлий Айхенвальд, Александр Амфитеатров, Марк Слоним, Георгий Адамович, Георгий Иванов, Леонид Сабанеев, Владимир Набоков, Михаил Осоргин, Владимир Вейдле, Марк Вишняк, Михаил Карпович, Александр Кизеветтер и др. Беллетристика Алданова побуждала рецензентов к вдумчивому, разноплановому анализу, который проводился ими с явным удовольствием, ибо на примере разбора алдановских текстов у них появлялась редкая возможность в полной мере блеснуть и собственным интеллектом. Чаще всего они фокусировали свое внимание на различных аспектах художественного способа изображения в романах Алданова: одни в фокус помещают его историософию, другие – систему персонажей, третьи – стилевую или композиционную организацию текста [МАТВЕЕВА]. Когда речь заходила о «корнях», из которых проистекало литературное творчество писателя, то, как правило, назывались имена Л. Толстого, А. Франса, а также – в критических статьях Георгия Адамовича, алдановского альтер-эго Ф. Достоевского. В. Набоков, например, называя типичным для Алданова приемом систему «исторических» (чаще иронически-исторических) сопоставлений, одновременно оценивает его прозу с позиций текстологической тонкости и меткости. По его мнению,
…сочиненность его, о которой глухо толкуют в кулуарах алдановской славы, на самом деле гораздо живее мертвой молодцеватости литературных героев, кажущихся среднему читателю списанными с натуры. Натуру средний читатель едва ли знает, а принимает за нее вчерашнюю условность. В этой мнимой жизненности нельзя героев Алданова упрекнуть. На всех них заметна творческая печать легкой карикатурности. Я употребляю это неловкое слово в совершенно положительном смысле: усмешка создателя образует душу создания.
<…>
С прозрачной простотой слога, гармонирует строгая однообразность подступов: автор пользуется одной и той же дверью, скрытой в стене библиотеки, для вхождения в ту или другую жизнь <…> и эта одинаковость вступлений придает особую естественность повествованию [НАБОКОВ].