Свое определение манеры Алданова: «усмешка создателя образует душу создания», Набоков прилагает к тетралогии «Мыслитель», цикле романов «Ключ», «Бегство», «Пещера» и др. алдановским произведениям, где, по его мнению, скептическая ирония автора «пронизывает все уровни идейно-художественной структуры: от философских споров героев до стилистики текста» [ОРЛОВА С. 17].
М. Л. Кантор отмечал, что Алданов виртуозно строит сюжет, его проза философски и нравственно насыщенна, а слог изящен и неповторим. Диалоги о связи времен, язвительные афоризмы он связывает с западноевропейской (преимущественно) французской литературной традицией, восходящей к Вольтеру, и в то же время намечает связь с русским историческим романом ХIХ века: «строгая продуманность и одновременно метафоричность повествования, четкость сюжетной конструкции и вместе с тем живость диалогов» [КАНТОР М.].
Историк А. А. Кизеветтер в статье по поводу романа «Чертов мост» писал: «Основной стихией человеческого существования Алданов считает то, что может быть названо иронией судьбы». Все переходы от ничтожных происшествий к громким историческим событиям и обратно в пространстве алдановских романов
бьют все в одну точку: и маленькие люди, и носители крупных исторических имен оказываются на поверку в одинаковой мере жертвами. Одни прозябают в безвестности, другие возносятся на вершины славы, чтобы оказаться в итоге «на положении беспомощных осенних листьев, которые крутятся, сталкиваются и исчезают, подхватываемые жизненным вихрем… [КИЗЕВЕТТЕР. С. 236].
По мысли Кизеветтера, «ирония, определяющая пафос публицистических и романных повествований М. Алданова, в немалой степени обусловлена неприятием неомифологических концепций конца ХIХ – начала ХХ веков», идей «катастрофического прогресса» и «мистической революции» [ОРЛОВА С. 16 и 17].
Находя подчас мелкие поводы для упреков и замечаний, все рецензенты всегда сходились, однако, на том, что, как писал Марк Слоним еще в 1925 г., романы Алданова
очень хорошо скомпанованы: с великолепной игрой эффектов и положений, остроумной разработкой замысла. Автор мастерски владеет сюжетом и действием [СЛОНИМ (I)].
Естественно, критики-современники, писавшие о беллетристике Алданова, не подвергали его работы строго научному – собственно литературоведческому, анализу. Научный интерес к творчеству писателя впервые возник на Западе в середине 1960-х гг., благодаря работам американского филолога-слависта Николоса Ли [LEE C.N.], который в частности отмечал, что:
В произведениях Алданова часто сопоставляются исторические и выдуманные лица, а также мужчины и женщины. Одни и те же философские предпосылки и психологические принципы лежат в основе изображения их всех. Для публицистических этюдов Алданов подбирает людей, ставших выдающимися по какой-то случайной внешней причине, чтобы исключением парадоксально доказать то или иное правило. Известность этих людей гарантирует им неприкосновенность: разоблачая их слабости, автор только приближает их к среднему читателю. То же отрицание героизма переносится и на изображение вымышленных персонажей, несколько обесцвечивая их. Вейдле сравнивает героев Алданова, которые «напоминают нам наших знакомых», с героями русского классического романа, «более истинно сущими, более живыми, чем те, с кем нас сталкивает сама жизнь». В этом строгом внимании к правдоподобию, хотя бы и самому прозаическому, есть доля вызова великим русским мифотворцам девятнадцатого века <…>.
Многие женщины Алданова представляют собой как бы исправленные версии таких знаменитых женских образов, как инфернальные женщины Достоевского, тургеневская девушка, Анна Каренина и даже Наташа Ростова. Поразительнее всего у него выходят скромные, преданные жены и женщины легкого поведения, черты которых часто заимствованы у подобных дам в исторических очерках. Женские персонажи принадлежат к действующим лицам Алданова, а мужчины чаще всего к философствующим. Резонеры, настоящие люди романов, обыкновенно совсем одиноки, уже не молоды, испытаны богатым жизненным опытом и равнодушны ко всем «обманам», соблазняющим большинство людей. Но рядом с мизантропами выступают в каждом романе Алданова жизнерадостные мужчины всех возрастов и самых разных убеждений, включая нескольких замечательно симпатичных пошляков.
Выдуманным женщинам и мужчинам Алданова не хватает размаха людей в очерках, но они имеют одно громадное преимущество над историческими лицами. Автор может экспериментировать с ними, испробовать их в разных жизненных обстоятельствах, проверить их умение приспособиться к тому, что они не могут изменить. Алданов остался всю жизнь верен принципу декартовского сомнения, и в конечном счете эта верность привела к подтверждению излюбленного им изречения Анатоля Франса: «Все возможно, даже торжество добра». Снисходительность, предложенная в «Десятой симфонии» как средство против мизантропии, начинает мало-помалу оказывать все большее влияние на персонажей его дальнейших произведений. Философствующие находят освобождение от гнета недоброжелательной судьбы путем служения идеалу древнегреческой красоты-добра в немногих еще возможных несомненных его формах. Действующие посвящаются тому же идеалу без пышных слов, по инстинкту, который автор рассматривает все пристальнее и благосклоннее.
<…> Стиль повествования и диалога меняется соответственно жанровым требованиям многопланных алдановских романов. Отсюда в них получается полифония интонации. Одна тональность постоянно сменяется другой. Голос всезнающего автора-очеркиста звучит «горько, трезво и умно», а вымышленные персонажи гораздо полнозвучнее и разнообразнее в своих выражениях. Разговорные словечки и повествовательные стилизации часто дают местный или временной колорит, но при всем том основным лингвистическим фоном Алданова остается русский литературный язык второй половины девятнадцатого века. Называя его «литературным старообрядцем», Сабанеев указывает на его «идеальную чистоту и тщательность письма… крепость фразы, ее постоянную ясность, прозу без малейшего оттенка “поэтичности”» [ЛИ НИК.]310.
Глава 4. Бунинская нобелиана (1933 г.)
Когда вглядываешься в то, что высвечивает «оттуда бьющий след», – самыми яркими событиями жизни русской эмиграции довоенных лет предстают «нобелевские дни» двух последних месяцев 1933 года. В Стокгольме и Париже тогда чествовали первого русского лауреата Нобелевской премии по литературе Ивана Алексеевича Бунина.
В жизни Марка Алданова эпопея бунинской нобелианы занимает особое место. Ее успех был не только триумф русской литературы в изгнании, но и его личная победа как общественника, ибо в упорной борьбе за русского Нобеля активность Алданова в лоббировании кандидатуры Ивана Бунина сыграла далеко не последнюю роль.
В конце 1930 г., после присуждения очередной Нобелевской премии по литературе американскому писателю Синклеру Льюису, ставшему первым заокеанским литератором получившим эту награду, в русском Зарубежье вновь приобрел актуальность вопрос о «русском Нобиле». Вдохновителем начала газетной компании за выдвижение русского кандидата являлся хороший знакомый и однопартиец Алданова, эмигрантский журналист и видный еврейский общественный деятель Илья Маркович Троцкий [УРАЛЬСКИЙ М. (I)]. Еще в 1926 г. он опубликовал в берлинской газете «Дни»311 пространное интервью со шведским историком литературы и писателем профессором Фредриком Бёёком, являвшимся, по его словам, «властелином дум скандинавской интеллигенции», в котором тот, говоря о русской литературе, из современных писателей особо выделял Горького, Бунина и Алданова:
Лично я полагаю, что Горький почти гениален в наивной простоте своего творчества. В этом его огромное влияние на читательские умы.
<…>
Вот я на днях прочитал «Митину любовь» и «Господин из Сан-Франциско» Ив. Бунина. Отличные произведения. Но Бунин очень сложен, глубок и…пессимистичен. Его нелегко восприять. Читая его, кажется, что сбираешься на крутую гору. Кругом все сурово, строго и предостерегающе. Горького читаешь, в Бунина вчитываешься. Быть может, моя оценка слишком субъективна и мысль недостаточно ясна, но таково мое восприятие.
<…>
Свое мнение об <Алданове,> этом незаурядном художнике и романисте <я> скоро печатно выскажу.
19 сентября 1926 года Алданов, возможно, под впечатлением от статьи И. Троцкого, пишет Бунину:
Думаю, что у русских писателей, т. е. у Вас, Мережковского и – увы – у Горького, есть очень серьезные шансы получить Нобелевскую премию. С каждым годом шведам всё труднее бойкотировать русскую литературу. Но это всё-таки лотерея [ГРИН (II). С. 110].
Через три года в статье «Оскорбленная литература» (17.11.1929) [ТРОЦКИЙ. И. (I)], написанной по случаю присуждения Томасу Манну Нобелевской премии по литературе, И.М. Троцкий уже сетует на постоянное замалчивание русской литературы в Нобелевском комитете и вскрывает политическую подоплеку этой вопиющей, по его мнению, несправедливости:
Автор знаменитых «Буденнброков» вошел пятым германским лауреатом литературы в мировой «Пантеон» всечеловеческой культуры. <…> Радость и гордость Германии понятны. Литературные заслуги Томаса Манна бесспорны и едва ли где-либо присуждение ему премии встретит возражения. <…> И все же решение шведской академии в душе русского человека оставляет горький осадок. И в этом году, как и во все 29 лет существования Нобелевского комитета, русская литература обойдена. <…> Целые поколения скандинавских писателей воспитывались на русской литературе, ею восторгались и ей подражают. Не только Тургенев, Толстой, Гоголь, Достоевский, Чехов, но и ряд других ныне здравствующих мастеров пера царят над умами скандиинавцев. Их переводят, издают, читают.
Почему же русские писатели игнорируются? Никто не умаляет культурного и художественного веса германской литературы. Неужели, однако, среди русских писателей нет ни одного достойного нобелевской премии?