аботой для узкого круга специалистов, отзыв этот, тем не менее, отражает рецепцию произведений Алданова среднестатистическим западным читателем.
Важным, с точки зрения своеобразия карлгреновского критического анализа, является и то, что как рецензент он во имя объективизации отнюдь не стремится обобщить разные точки зрения других критиков на разбираемые им сочинения. Карлгрен, в первую очередь, опирается на собственные
непосредственные эмоции <…>, и как критик хлесткий, склонный к перегибам в оценке вплоть до окарикатуривания <…> в выражении этих эмоций он себя мало стесняет [МАРЧЕНКО Т. С. 557–563].
Текст экспертного заключения А. Карлгрена, включающий в себя подробный анализ прозы Алданова, был представлен им членам Нобелевского комитета в 1938 г. В 1939 г., после повторной номинации Алданова Буниным, Карлгрен дополнил свой первоначальный отзыв несколькими страницами размышлений о новой прозе Алданова, по существу подтверждавшими его первоначальные оценки.
Отзыв Карлгрена стал достоянием научной общественности лишь спустя 70 лет: в основных своих частях он приведен в монографии Т. Марченко «Русские писатели и Нобелевская премия (1901– 1955)» и все выдержки из него цитируются по этому изданию.
Не вдаваясь в детальное обсуждение отзыва Карлгрена, отметим, в первую очередь, его видение образа Алданова-писателя в целом. При всех оговорках, а Карлгрен, не скупясь, расточает
похвалы стилевому мастерству Алданова и его интеллектуальному багажу, равно как и ясности и точности в его изображении русской «интеллигенции» в революционную эпоху,
– у рецензента этот сравнительно молодой русский писатель всем духовным настроем своей прозы явно вызывает неприятие и даже боле того – неприязнь.
Для Карлгрена Алданов – прежде всего представитель литературы русской диаспоры, поколения эмигрантов, сформировавшегося на Западе, а значит, по умолчанию, «безкорневого», оторванного от национальной почвы, из которой только, в тогдашнем понимании литературного процесса, черпает духовную и креативную силу истинный литературный гений. Другой – «не почвенный» тип писателя, для членов Нобелевского комитета, в массе своей литературных консерваторов, однозначно игнорировался. Поэтому, несмотря на документально подтверждаемую популярность Алданова-писателя в Европе, особенно в славянских странах, Карлгрен на протяжении всего своего отзыва делает особый упор на его:
«Колоссальную» известность именно в среде русской эмиграции, <…> демонстрируя тем самым, хотя и исподволь, ограниченное, периферийное значение творчества писателя.
Привлекает так же внимание эмоциональная реакция шведского слависта на изображение писателем русской интеллигенции. Карлгрен считает, что у Алданова картина в целом оказывается крайне пристрастной и односторонней:
Русская интеллигенция предстает в его романе как подлинная человеческая сволочь в собственном смысле слова (genuin mänisklig lump, лат.), состоящая из чисто уголовных типов, стопроцентных мошенников и бессовестных честолюбцев, как <…> общество бесхарактерных скотов, вздорных болтунов, неуравновешенных неврастеников, благонамеренных глупцов, легкомысленных марионеток и т. д. – во всей галерее образов едва ли найдется один или два, которые могут вызвать хоть какое-нибудь уважение или сочувствие. И если алдановское изображение верно, то революция стала поистине благим делом, раз она повымела прочь всех этих господ.
Интересно, что Иван Бунин, который получил Нобелевскую премию во многом благодаря поддержке как эксперта того же Карлгрена, в вопросе «интеллигенция и революция», вполне разделяет критическую позицию Алданова. Так, например, в письме П. А. Нилусу (27.05.1917) Бунин, возможно, полемизируя с Блоком, патетически восклицает:
Ох, вспомнит еще наша интеллигенция, – это подлое племя, совершенно потерявшее чутье живой жизни и изолгавшееся насчет совершенно неведомого ему народа, – вспомнит и мою «Деревню» и пр. [БУНИН-ПИС. С. 387].
По-видимому, Карлгрен, впитав из столь ценимой им русской классической литературы идею о «народе» как движущей силе русской истории, не мог воспринять точку зрения Алданова, который убедительно показал в своих романах, что «закваской» и движущей силой Русской революции, являлся никак не «народ», а именно интеллигенция. Будучи сам представителем этой группы российского социума, он явился и ее бытописателем, и – в традициях русской культуры – безжалостным критиком. В его представлении русская интеллигенция в своей борьбе за новую, процветающую Россию в начале ХХ в. разделилась на два лагеря – либерально-демократический (эсеры, эсдеки, кадеты, энесы, меньшевики) и радикально-экстремистский (большевики). Нечто подобное в алдановской исторической модели происходило и в эпоху Великой французской революции, которую подготовили и возглавили интеллектуалы (в своем преобладающем большинстве, как и 120 лет спустя в России, члены масонских лож) и в среде которых также произошло размежевание на умеренных реформистов (жирондисты) и радикалов-экстремистов (якобинцы). По воле исключительно слепого случая, полагал Алданов, в обеих революциях победили радикалы-экстремисты. Их деяниями благородные устремления лучших умов как французской, так и русской наций обернулись кровавой всеразрушающей катастрофой. Революция, служащая якобы прогрессу, на деле оказывалась слепым демоном разрушения.
Такая точка зрения в глазах прогрессивного демократа Антона Карлгрена являлась сугубо реакционной. Несмотря на свою антибольшевистскую позицию, Калгрен, как и большинство «прогрессивных западных деятелей культуры», в глубине души сочувствовал Русской революции, считая ее выражением всенародного волеизлияния. Его взгляды, касающиеся русской революции, не во многом расходились с позицией правого либерального демократа Томаса Манна, который писал:
Я в качестве нерусского человека, который хотя много обязан русскому творчеству, но по своей душевной формации принадлежит скорее к Западной Европе, не могу и не имею права иметь суждение по поводу нынешней России и того громадного социального опыта, который эта страна предприняла. Время покажет, или опровергнет, жизнеспособность и право на будущее этого нового общественного и государственного строя. Мы должны также посмотреть, каковы будут те культурные, художественные и поэтические достижения, который создаст этот новый мир [ПЕРЕПИСКА-2-х-ИВАНОВ (I) С. 324].
В таком ракурсе видения русская эмиграция была для Карлгрена, образно говоря «плюсквамперфект», а ее культуре он по существу отказывал в возможности оригинального самостоятельного развития.
Что касается собственно литературной части отзыва Карлгрена, то, будучи «безжалостным литературным судьей», он, анализируя алдановскую трилогию «Мыслитель»322, в качестве ее недостатков выделяет
слишком рыхлую композицию, отчего части трилогии представляют собой не «целостный исторический роман в привычном смысле», а «ряд отдельных исторических картин», увязать которые между собой призван «летучий репортер» и «совершенно неинтересная личность» Штааль – что, однако, «мало помогает».
Юлию Штаалю приходится «увязывать» действительно ключевые события русской и европейской истории, от якобинского террора до падения Робеспьера, от воцарения Павла I до его убийства, не говоря уже о дипломатической кухне в Англии или участи в переходе Суворова через Альпы. «Для меня всего важнее в романе Штааль – милый молодой человек средних достоинств, – признавался сам автор тетралогии. Карлгрен же считал, что автору не удалось сделать своего героя «живым».
Русская эмигрантская критика, мнение которой, по всей видимости, Карлгрен в расчет не принимал, также не была единодушна в оценке образа Штааля. Марк Слоним, например, как и Карлгрен полагал, что
Алданов не дал внутренней жизни своего героя <…> Штааль – прием, а не человек.
Михаил Осоргин, напротив, одобрял «провизорски точный» выбор алдановского главного героя:
Штааль, олицетворение среднего, мизерного, мелкий бес повседневности, оказался именно тем фактором, который превращает пышную историю в суету сует. Штааль – кривое зеркало героического [ЧЕРНЫШЕВ А. (IV). С. 541].
Второй важный пункт идейных расхождений между Карлгреном и Алдановым с это собственно направленность алдановской историософской мысли, выражающаяся, как пишет Карлгрен, в «пессимистическом и злобно-скептическом понимании истории». Рецензент обвиняет писателя в умышленной нивелировки значимости личных качеств выдающихся исторических деятелей Европы, сведению их к банальному типу «среднего человека». По его мнению, у Алданова:
Ключевые лица европейской истории разных стран и эпох предстают как «decrеpiti»323: «хиреющий на Св. Елене Наполеон, стареющая карга Екатерина, ясно и очевидно утративший рассудок Кант etc.» Тщательно отобранные забавные причуды и уморительные стороны великих людей» писатель использует не только для низведения большинства исторических личностей до заурядного уровня (не превосходящего уровня Штааля), но и для объяснения их поступков заурядными, нарочито ничтожными причинами, так что повлиявшие на ход исторических событий действия оказываются в изображении Алданова «в лучшем случае результатом случайных импульсов или влияние». Этот прием А. Карлгрен склонен рассматривать как намерение романиста изобличить «фальшивый блеск» овеянных славой эпох и развенчать неизменно развивающийся на исторических подмостках всё тот же «иррациональный и бессмысленной спектакль».
Подобного рода лейтмотив в алдановских исторических романах еще в середине 1920-х гг. выделил в своей рецензии на книгу «Чертов мост» эмигрантский литературный критик А.А. Кизеветтер