Известия о кончине бедной кузины Веры Николаевны <Буниной> мы получили (от Зайцевых328) как раз в день похорон моего дяди = тестя, поэтому я не мог быть на панихиде. Очень были поражены. Моему дяде хоть было 67 лет – немного, но ведь и не молодость, как у нее. Да, очень тяжело. Примите, дорогая Вера Николаевна, самый искренний привет, самое сердечное сочувствие. Таня Вам напишет позже – теперь в доме еще суматоха: остались от дяди крохи, которые, конечно, идут целиком Анне Григорьевне (моей теще), и теперь семья выясняет (приехали и брат, и сестра Тани), как ей устроить жизнь – жить ли дальше ей на той же квартире, сдавая часть ее, или переехать в пансион. Впрочем, А<нна> Гр<игорьевна> предпочитает первое.
Младшая сестра Татьяны Ландау-Алдановой Вера Марковна в 1926 г. вышла замуж за балетного критика и исследователя балета, автора книги «The Russian Genius in Ballet» («Русский гений в балете»), впоследствии директора Королевской Школы балета Арнольда Хаскелл. В письме Бунину от 18 июля 1925 года Алданов сообщал по этому поводу:
У нас семейная радость: сестра Татьяны Марковны Вера, к<отор>ую Вы знаете, выходит замуж за влюбившегося в нее молодого англичанина Гэзкеля329, студента Кеймбриджского У<ниверсите>та. Чего на свете не бывает!
Свадьба состоялась летом 1926 г., о чем Алданов писал Бунину 7 июля 1926 года:
Из-за свадьбы я, как водится, перед богатыми людьми притворился богатым человеком (как Вы говорите, «задавался на макароны») и «теперь плачу безумству дань».
Татьяна Марковна сделала приписку к этому письму:
Дорогие Вера Николаевна, Иван Алексеевич. Очень, очень благодарим Вас за телеграмму, Вера была очень тронута, но отвечать лично пока, кажется, еще не собирается: ей не до того. Она теперь Ваша соседка в Ницце, откуда едет на Корсику. Крепко целую Веру Николаевну, сердечный привет. Т. Ландау.
После замужества Вера Хаскелл жила в Лондоне, где ее часто навещала сестра. Сестры также любили отдыхать вместе, о чем и Алданов, и Татьяна Марковна неоднократно писали своим корреспондентам. От этого брака Алдановы имели племянника Франсиса Хаскелла, впоследствии профессора истории искусств в Оксфордском университете, автора известной книги об искусстве и культуре барокко «Patrons and Painters: A Study of the Relations between Art and Society in the Age of Baroque» (1963).
Поскольку Вера постоянно жила в Великобритании, после смерти отца на попечении Татьяны Марковны оказались две старые женщины – мать Анна Григорьевна и навсегда вошедшая в их семью няня Нина Дмитриевна330.
Учитывая то обстоятельство, что ко всему прочему Алданов втихую, никогда не выказывая себя благотворителем, материально помогал многим эмигрантам, его приличного заработка не хватало на создание солидных накоплений. По этой, скорее всего, причине Алданов и боялся остаться в какой-то момент без средств. Этот страх, в свою очередь, подталкивал его к столь изнурительной, истощающей нервную систему, интенсивной писательской работе, которую он временами просто ненавидел:
Не могу Вам сказать, как мне надоело писать книги. <…> Но если бы Вы знали, как литература мне надоела и как тяготит меня то, что надо писать, писать. <…> Не знаю, буду ли вообще писать роман, но если нужда заставит <…> то буду <…>,
– постоянно плачется он Бунину в письмах.
Высокая продуктивность Алданова не может не вызывать восхищения, а то обстоятельство, что все, что бы ни выходило из-под его пера, тут же публиковалось – подтверждает свидетельства современников о необыкновенной, в сравнении с другими писателями-эмигрантами, востребованности алдановской художественной прозы и публицистики у читателя. Например, по свидетельству Бахраха,
…Бунин не раз говорил, что, когда он получает еще пахнущий типографской краской номер какого-нибудь толстого журнала или Альманаха, он первым делом смотрит по оглавлению, значится ли в нём имя Алдданова <…> и тогда тут же разрезает страницы, заранее возбудившие его любопытство, и, откладывая все дела тут же принимается за их чтение [БАХРАХ (II). С. 146].
Сам же Бунин, поглощенный в эти годы работой над своим собранием сочинений, ничего нового не публиковал. Алданова это тревожило, он считал, что его друг после обретения заветного «Нобеля» расслабился и почивает на лаврах. Это видно из его письма к Бунину от 14 февраля 1935 года, где он напоминает другу, что пора ему уже взяться за продолжение «Жизни Арсеньева»:
А вот отчего Вы больше не пишете? Ходят слухи, что со времени получения премии Вы не написали ни одной строки! Арсеньев сердится, и Ваши друзья тоже, не говоря о публике [ГРИН (II). С.116].
Несмотря на явный читательский успех и, будучи уже «маститым», а по эмигранским меркам и «состоятельным» писателем, Алданов в конце 1930-х гг. скептически-уничижительно оценивает свое литературное творчество в сравнении с научными работами. Например, он говорит в письме Бунину от 7 июля 1936 года опять – здесь и ниже [ГРИН (I). С.283–287]:
Я считаю так: обо мне, например, (кроме моих химических трудов) все забудут через три недели после моих похорон.
Однако в сравнительной оценке значимости своих литературных и научных трудов Алданов решительно ошибался. Как исторический романист он вошел в золотой фонд русской литературы, а вот попытки занять достойное место в науке, как уже отмечалось, ни к чему не привели. Алданов, как уже отмечалось, никаких научных открытий в области химической кинетики не сделал. Не было у него и столь оригинальных идей, которые утвердили бы его имя в области теоретической физической химии. Поэтому воспоминаний о его личности в научном мире той эпохи, в том числе в среде французских-физикохимиков, не сохранилось. Не имеется какой-либо информации о научной деятельности Алданова и в его обширной переписке. Зная, например, что Бунин человек любознательный, он, тем не менее, о научных проблемах его не информирует. То же касается и Веры Николаевны, окончившей химический факультет Московских высших женских курсов.
А вот о повседневных событиях, происходящих в литературной среде русского Парижа, он им пишет часто. Например, 26 февраля 1934 года в письме к В.Н. Муромцевой-Буниной Алданов сообщает:
Устраиваем бридж в пользу Ходасевича. Запрашивает меня о возможности своего чтения в Париже и Сирин. Вечера Ремизова, Шмелева. Всем очень трудно. Еще один я живу своим трудом – из всех, кажется, беллетристов. Для Мережковского Марья Самойловна <Цетлина> устраивает продажу книги с автографами.
Летом 1935 года в Париже происходил съезд писателей. На съезд приехали и некоторые советские представители, среди них И. Эренбург и А. Толстой. Алданов спешит поделиться новостями с Буниными:
22 июня: только что услышал рассказ М<ихаила> Струве о вчерашнем съезде больш<евистских> писателей <…>. Я не пошел «по принципиальным мотивам», хоть мне очень хотелось издали повидать Алешку, который приехал защищать культуру. Но Тэффи и Струве были. Тэффи окликнула Толстого, – они поцеловались на виду у всех и беседовали минут десять. Толстой спросил Тэффи, «что Иван?», сказал, что получил Вашу открытку и «был очень тронут», сказал также, что Вас в СССР читают. Больше ни о ком не спрашивал.
Как ни странно, меня взволновало, что Толстой здесь. <…> Толстая не приехала, – «дорого».
Приписка:
Да, забыл главное: Толстой сказал, что в Москве ходят слухи, что Вы решили вернуться!! Что же Вы скрываете?!
7 июля 1935 года Алданов рассказывает в письме В. Н. Муромцевой-Буниной, что
Поляков-Литовцев имел еще приватную долгую беседу с Толстым. Он рассказывал, что в СССР – рай, что у него два автомобиля, что Сталин его любит (а он Сталина боготворит) и что его книги разошлись в четырех миллионах экземпляров (все вместе, конечно). Поэтому, очевидно, в СССР и рай. <…> О нас больше не спрашивал; впрочем, и при первой встрече спросил только об Иване Алексеевиче.
Сообщает Алданов Бунину и горестные известия. Например, когда 25 августа 1938 года в Ленинграде умер незадолго до этого вернувшийся в Россию Александр Куприн. Алданов высказывает Бунину – возможно, в ответ на раннюю не слишком лестную бунинскую характеристику личности Куприна – свое собственное, глубоко уважительное мнение о покойном писателе.
Не могу с Вами согласиться насчет Куприна. Быть может, оттого, что я всё же знал его меньше, чем Вы, и встречал реже, мне с ним почти всегда, если он бывал трезв, было интересно. Слышал и те рассказы его, о которых Вы упоминаете (кроме одного), но ведь они были забавны. Слышал и другое, – его отзывы о людях, о городах, о книгах <Льва> Толстого. Он был ведь очень умный человек. Я действительно с душевной болью прочел об его смерти в «Фигаро». Знаю, что и Вы были огорчены [ГРИН (I). С.287].
17 июня 1939 Алданов пишет Бунину о кончине Владислава Ходасевича:
Очень меня расстроила смерть Ходасевича. Мы когда-то были очень близки: лет 15 тому назад вместе редактировали литературный отдел «Дней» и тогда чуть не ежедневно подолгу сиживали в кофейнях, – он всё говорил, обычно умно, остроумно. Потом «Дни» кончились, он еще раньше ушел в «Посл<едние> Новости», затем в «Возрождение», и частые встречи наши прекратились, но отношения остались очень хорошие, и писал он обо мне всегда очень благосклонно. Почему он вдруг меня возненавидел года три тому назад. <…> мне до сих пор непонятно. <…> Очень рад тому, что недели две тому назад я к нему зашел. Говорили мы очень дружески, о старом не было сказано ни слова и он был очень мил. Последнее слово, которое я от него слышал, было: «еще раз спасибо» (я собрал для него в дни его болезни некоторую сумму денег). Видел его в гробу, спокойное лицо, легкая улыбка. Очень я расстроился. Человек он был очень талантливый и умный [ГРИН (I). С. 287].