Проницательный ум и милая сдержанность Алданова всегда были для меня полны очарования.
Это не мешало ему, однако, «кусануть» столь милого его сердцу человека:
Алданов на протяжении двадцати лет следил за тем, что я пишу, с каким-то подозрительным восторгом, находясь под впечатлением, что мое основное занятие – унижать собратьев по перу <…> Алданов относится к литературе как к какому-то гигантскому Пен-клубу или масонской ложе, равно связывающей талантливых и бесталанных писателей самодовольным договором об общей доброй воле, взаимном внимании и помощи и положительных рецензиях [NABOKOV-WILSON].
Возможно, именно это позднее высказывание Набокова дало основание Нине Берберовой утверждать, что в рецензии на «Пещеру» («Современные записки». 1936. Кн. 61. С. 470–472) Набоков якобы позволяет себе «насмехаться над расположенным к нему человеком печатно» [БЕРБЕРОВА (II)]. Впрочем, это утверждение при внимательном прочтении текста рецензии представляется голословным. Набоков оценивает роман Алданова в исключительно комплиментарных выражениях, особо выделяя присущие ему «очаровательную правильность строения, изысканную музыкальность авторской мысли» и мастерски встроенную в основной контекст персонажную линию Брауна, которую он определяет как «новеллу»356. По его мнению:
Брауновская новелла, проникнутая высокой прохладой, выдержанная в синих тонах, дает всему роману тот просвет в небо, которого не хватало ему.
<…>
Смерть Брауна безукоризненна. Холодок пробегает, когда он ищет «бессмертие» в энциклопедическом словаре. Вообще, если начать выбирать из романа все сокровища наблюдательности, все образцы вдохновения мысли, то никогда не кончишь. Кое-чего все же не могу не привести. Как хорошо скучает Витя в первый день своего пребывания в Париже!
«Витя с облегчением повесил трубку; в этом огромном городе нашелся близкий, хоть старый и скучный, человек». Незабываем старый еврей-ювелир, который «с выражением напряженного, почти страдальческого любопытства на лице, полу-раскрыв рот, читал газету». Все «письмо из России» великолепно и особенно описание, как Ленин с шайкой «снимался для потомства». «За его стулом стояли Троцкий во френче и Зиновьев в какой-то блузе или толстовке». «…Какие люциферовы чувства они должны испытывать к нежно любимому Ильичу…» «А ведь, если бы в таком-то году, на таком-то съезде, голосовать не так, а иначе, да на такую-то брошюру ответить вот так, то ведь не он, а я бы “Давыдычем” на стуле, а он стоял бы у меня за спиной с доброй, товарищески-верноподданнической улыбкой!» Это звучит приговором окончательным, вечным, тем приговором, который вынесут будущие времена.
Оставляя на совести Нины Берберовой, известной своим недоброжелательным отношением к большинству современников, ее высказывание, отметим, что, без сомнения, Набоков в своем видении литературного процесса был человеком гипертрофированно эгоцентричным. Если Алданов, по его представлению, видел себя в литературе почетным членом «какого-то гигантского Пен-клуба», то для него самого литературный мир явно представлялся как Олимп, на вершине которого восседал он сам первый. Алданов же обретался ниже ярусом, но неподалеку. Впрочем, в набоковской табели о рангах это была высокая оценка.
Начиная с середины 1930-х гг., и вплоть до кончины Марка Алданова, он и Набоков были тесно связаны между собой, причем, как свидетельствует их переписка, на доверительно-интимном уровне. Есть нечто общее и в писательских судьбах этих эмигрантов, ибо они оба вполне подпадает под житейское определение их коллеги литератора Юрия Иваска:
Эмиграция всегда несчастье, но далеко не всегда неудача.
В плане обретения успеха – литературной славы и даже всемирной известности, Алданов и Набоков являются самыми удачливыми русскими писателями чисто «эмигрантского» происхождения.
Еще находясь во Франции, Алданов спрашивал у близких знакомых, как идет вживание Набокова-Сирина в американскую почву, и какова она в плане книгоизданий. Об этом свидетельствует письмо ему Алексея Гольденвейзера от 13 сентября 1940 года:
Сирина сейчас нет в Нью-Йорке. Я видел его в июне, незадолго до его отъезда на ферму, по приглашению профессора Карповича. Он скоро возвращается, и я тогда спрошу его, состоятся ли его лекции в Калифорнии. Вы можете писать ему по адресу Толстой – Фаундэшэн, 16 289 4-я авеню, Нью- Йорк. <….> Сирин жаловался, что американские издатели дают авторам подробные инструкции: о чем писать, кого хвалить и кого ругать, какую развязку дать роману и т.д. На темы о русских беженцах никакого спроса нет: устарели. Но разлагающиеся Советы и разлагающаяся французская демократия, как тема чрезвычайно актуальная, думаю, покажется издателям «хорошим риском» [МЕЛЬНИКОВ].
В США, когда Алданов был редактором «Нового журнала», а Набоков одним из авторов, их связывало и крепкое деловое сотрудничество [ТРУБЕЦКОВА. С. 62–63], [БОЙД (II)]. Оба писателя внимательно следили за творчеством друг друга и обменивались в письмах отзывами на свои произведения (см. ниже). Более того, Алданов упоминается и в художественных текстах Набокова: в «Даре», например, встречается мимолетная отсылка к алдановской иронии. Цитируя «Дневник моих отношений с тою, которая теперь составляет мое счастье» Чернышевского, где упомянуто, что «жена Искандера… при получении известия, что мужа схватили… “падает мертвой”», Набоков от лица повествователя комментирует: «Ольга Сократовна, как добавил бы тут Алданов, мертвой бы не упала». В романе Набокова «Пнин» Алданов скрывается за эмигрантским писателем Алпатовым – о нем, а также о Бунине и Сирине беседуют русские гости на вилле Кукольникова.
Близким отношениям писателей не мешали ни несхожесть их литературных позиций, ни имевшее место в их случае несовпадение
двух совершенно различных характеров. Алданов, химик по образованию и автор исторических романов, был по природе своей дипломатом и дельцом от литературы. Он испытывал благоговейный трепет перед талантом Сирина, но в то же время страшился его, как страшатся всего колкого и непредсказуемого. Со своей стороны Сирин, отдавая должное интеллигентному скепсису Алданова и искусному построению его романов, понимал, что в этих романах нет магии, изначально присущей большому искусству. Однако он был всегда благодарен другу за искреннюю заботу и дельные советы, касающиеся публикаций произведений [БОЙД (I)].
<…>
…несмотря на «вспыльчивость и надменность, присущие Набокову, отчасти наигранные, отчасти являющие собой нечто вроде пародии, дежурной шутки», <…> в частной жизни он добр, любезен, «истинный джентльмен» [БОЙД (II].
Доброта и джентльменство позволили этим столь не похожим друг на друга людям и уважать друг друга, и дружить. Причем обоюдное уважение крепло по мере того, как крепла с годами их дружба. Вот, например, приписка Набокова к письму М. М. Карповича Алданову от 14 августа 1940 года, свидетельствующая о теплых чувствах к старшему собрату по ремеслу:
Дорогой друг, много хочется вам написать, но ограничиваюсь несколькими словами, чтобы не отягощать письма. Хочу вам только сказать, что скучаю по вас и люблю вас. Шлем с женой самый горячий привет вам обоим.
Ваш В. Набоков [ЧЕРНЫШЕВ А. (V)].
При всей разнице поэтики произведений Набокова и Алданова, интерес обоих писателей к теме судьбы, случая, загадке смерти позволяет историкам литературы видеть в их творчестве своего рода идейные пересечения.
«Вслед за Марком Алдановым (чьи исторические концепции на него, вероятно, повлияли) Набоков отрицает какую-либо общую закономерность в историческом процессе, рассматривая его как бесконечную череду случайностей, которые не поддаются ни систематизации, ни прогнозированию» [ДОЛИНИН (I)].
Ни Алданов, ни Набоков не верят в возможность прогнозирования событий, поскольку при всей своей обусловленности они порождены цепью разного рода случайностей. Поэтому предсказателей и гадалок у них, как и все действия персонажей, связанные с «хитроумным планированием своей и чужой судьбы», подаются в сугубо ироническом контексте.
Сопоставление эстетик В. Набокова и М. Алданова позволяет видеть определенные точки пересечения. Тема Случая, одна из центральных тем в творчестве М. Алданова, у Набокова выражается не так эксплицитно, но на разных уровнях текста и тоже является ключевой. [ТРУБЕЦКОВА. С. 67].
Однако в отличие от Алданова, прослеживающего роль Случая в генезисе исторических эпох, Набоков, исследуя случайные факторы в судьбе отдельного человека, видит в Случае своего рода генератор творческих импульсов и оживления «мертвых зон» памяти.
Переписка Алданова с Набоковым изучена мало. По сравнению с эпистолярием Алданов – Бунины она имеет меньший объем и в своей набоковской части яркое стилистическое своеобразие. Тексты писем Набокова, насыщены неологизмами и блистают игрой слов. Он спрашивает:
«Правда ли, что умережковский?» (3.1.1942.) Он радостно сообщает: «Я впервые остишился по-английски» (20. Х. 41), он терпеть не может «беллетристающих дам» (20. V. 42). Отпуск он проводит «… на западе от Елостонского парка (ели стонут!)» (15. VIII. 51). Он заявляет: «Я решил осалтыковить свою подпись».., хотя и подписывался «Набоков-Сирин» вот уже годы [ЧЕРНЫШЕВ А. (V)].
По манере высказывания касательно третьих лиц, особенно собратьев по перу, Набоков отличается жестко-язвительным критицизмом. Алданов же, напротив, ратует за критическую отстраненность, «объективизацию» личного мнения (в этом его собственно, и упрекал Набоков в цитируемом выше письме к Эдварду Вильсону357). Он не допускает охаивания произведений коллег-писателей, так сказать, со своей колокольни. Особенно рьяно защищает он этот принцип, когда Набоков критикует недостатки прозы Бунина.