Как переписка, так и личное общение этих двух писателей началось сразу же по приезду Алдановых в Нью-Йорк. В письме Набокова от 29 января 1941 года выражается сожаление, что его друг заходил к нему и не застал дома. Набоков расспрашивает Алданова о его литературной работе и выразительно описывает свое посещение дантиста:
Хотя, кроме введения шприца в тугую щелкающую десну, операция за операцией проходит безболезненно – и даже приятно смотреть на извлеченного монстра, иногда с висящим у корня нарывом в виде красной кондитерской вишни – но последующее ощущение, когда мерзлый дуб кокаина сменяется пальмой боли, отвратительно. Я все больше лежу да мычу [ЧЕРНЫШЕВ А. (V)].
В письме Алданова от 5 ноября 1941 года сообщается, что он получил рукопись с отрывком из незаконченного набоковского романа «Solus Rех» («Только король»)358 и в тот же день сдал в набор. Тут же он пишет, что нью-йоркский издатель Кнопф отказался печатать его «Начало конца»: «думаю, из-за антибольшевистского направления романа», и он передал роман издательству Даттона. Далее он пишет, что хотел бы написать книгу о Герцене, но «издателей этим не соблазнишь». Написал три рассказа, как часть серии между собой не связанных современных «политических рассказов»: «не могу писать ни о чем другом теперь». Через 19 дней – 24 ноября, Алданов сообщает, что издавать «Начало конца» на английском языке взялся Скрибнер и с удовлетворением констатирует:
Огорчался после отказа Кнопфа, а вышло к лучшему: и условия более выгодные, и чувство, что попал вроде как бы на Английскую набережную издательского мира после его Гороховой [ЧЕРНЫШЕВ А. (V)].
Хотя Алданов, по мнению биографов Набокова, и побаивался своего корреспондента – как человека «колкого и непредсказуемого», склонного к резким провокативным суждениям, он, отстаивая в полемике с ним свою позицию, выказывает при этом должную твердость и одновременно выдержку и дипломатичность. Эти его качества, например, очень наглядно прослеживаются в конфликтной ситуации по поводу опубликованного в первом номере «Нового журнала» отрывка из романа Александры Толстой «Предрассветный туман». Под свежим впечатлением от только что прочитанной книги журнала Набоков 21 января 1942 года отправляет Алданову такое письмо:
Дорогой Марк Александрович, что это – шутка? «Соврем<енные> записки», знаете, тоже кой-когда печатали пошлятину – были и «Великие каменщики» и «Отчизна» какой-то дамы и «Дом в Пассях» бедного Бориса Константиновича <Зайцева>, – всякое бывало, – но то были шедевры по сравнению с «Предрассветным туманом» госпожи Толстой. Что Вы сделали? Как могла появиться в журнале, редактирующемся Алдановым, в журнале, который чудом выходит, чудесное патетическое появление которого уже само по себе должно было вмещать обещание победы над нищетой, рассеянием, безнадежностью, – эта безграмотная, бездарнейшая, мещанская дрянь? И это не просто похабщина, а еще похабщина погромная. Почему, собственно, этой госпоже понадобилось втиснуть именно в еврейскую семью (вот с такими носами – то есть прямо с кудрявых страниц «Юденкеннера»359) этих ах каких невинных, ах каких трепетных, ах каких русских женщин, в таких скромных платьицах, с великопоместным прошлым, которое-де и не снилось кривоногим толстопузым нью-йоркским жидам, да и толстым крашеным их жидовкам с «узловатыми пальцами, унизанными бриллиантами», да наглым молодым яврэям, норовящим кокнуть русских княжен, – enfin <фр. – в конце концов> не мне же вам толковать эти прелестные «интонации», которые валят, как пух из кишеневских окон, из каждой строки этой лубочной мерзости. Дорогой мой, зачем вы это поместили? В чем дело? Ореол Ясной Поляны? Ах, знаете, толстовская кровь? «Дожидавшийся» Облонский? Нет, просто не понимаю… А стиль, «приемы», нанизанные глагольчики… Боже мой! Откровенно Вам говорю, что, знай я заранее об этом соседстве, я бы своей вещи вам не дал – и если «продолжение следует», то уж, пожалуйста, на меня больше не рассчитывайте.
Я так зол, что не хочется говорить о качествах журнала – о великолепном стихотворении Марии Толстой360, о вашем блестящем «Троцком», о прекрасной статье Полякова-Литовцева361.
Дружески, но огорченно.
Ваш Владимир Набоков – здесь и ниже [ЧЕРНЫШЕВ А. (V)].
Запальчивый выпад В.В. Набокова, который, будучи женатым на еврейке, жестко реагировал на любого рода антисемитские проявления, Алданов в данном случае посчитал необоснованным. Он реагирует на раздражение Набокова с присущим ему хладнокровием, закаленным многолетним опытом редакторской работы. 23 января 1942 года Алданов пишет Набокову ответное письмо со своими возражениями, в которых, помимо всего прочего, дает любопытные оценки, касающиеся позиционирования в «еврейском вопросе» отдельных видных политических деятелей эмиграции:
Я чрезвычайно огорчен и даже расстроен Вашим письмом.
Все же «В Париж» Бунина и «Ультима туле» лучшее, что есть в книге, а Вы об этом не сказали ни слова (быть может, чтобы меня подразнить). Есть, по-моему, и хорошие статьи, кроме названных Вами двух (спасибо за мою).
Перехожу к Толстой. Я совершенно изумлен. Читали эту вещь ее и такие евреи-националисты, как Поляков-Литовцев и множество других евреев, в том числе, естественно, и редакторы. Никто решительно не возмущался. Не говорю уже о неевреях: Зензинов написал на днях Александре Львовне истинно-восторженное письмо по поводу ее глав. Вы можете сомневаться в критическом чутье Влад<адимира> Мих<айловича>, но никак не в его благонадежности в смысле отношения к евреям. Помнится, я давно говорил Вам, что считаю его с Милюковым редкими людьми, абсолютно чуждыми – не говорю даже об «антисемитизме», а просто какой бы то ни было, хотя бы легкой, очень легкой «настороженности» в отношении евреев. Вероятно, и Вы, зная его, думаете так же. Помилуйте, в чем Вы усмотрели «жидовок», «яврэев», «погромную (!!) похабщину» и даже «пух из кишиневских окон»?! Семья Леви ничего худого не делает, она, «быть может, не симпатична» (пишу слогом осторожных критиков), но это имело бы соответствующую тенденцию только в том случае, если бы автор других, неевреев, изобразил ангелами. По случайности в первых главах Анна и Вера «симпатичнее», чем Зельфия и ее мать. Но в дальнейшем появляются «русские князья» и «русские женщины», которые в сто раз «антипатичнее» семьи Леви, и редакция могла бы с таким же правом отвести роман как антирусский или, скажем, антидворянский или антиэмигрантский. Меня немного удивило, почему Толстая дала хозяевам Анны фамилию Леви: ничего характерного для евреев в них нет (молодые люди пристают к барышням и у неевреев), и едва ли она сколько-нибудь знакома с евреями, да еще американскими. Однако, повторяю, в общем, евреи в той части не оконченного еще романа, которая редакторам известна, представлены отнюдь не в более невыгодном свете, чем другие действующие лица. Александра Львовна, по-видимому, унаследовала от отца общую нелюбовь к людям. Но уж этим Вы (как и я) особенно попрекать ее не можете. Вы пишете по ее поводу о «Юденкеннере»!! Классическая русская литература от «презренных евреев» «будь жид, и это не беда»362 (так?) до невинного «и я дожидался» Стивы не в счет – время было иное. Но ведь при Вашем подходе Вы должны отвести и множество весьма «прогрессивны» современных писателей тоже со ссылкой на «Юденкеннер»: Золя, например, за Гудермана, Анатоля Франса и Пруста за их довольно многочисленных и весьма антипатичных евреев, коммуниста <Ромена> Роллана за евреев «Жан Кристофа», <…> и т. д. – без конца: многие там в этом отношении неизмеримо хуже, чем «Леви» Толстой. Мне было бы весьма неприятно – и невозможно – выступать в глупой и смешной роли еврея, защищающего антисемитскую литературу от нападок нееврея. Но ни я, ни Цетлин (не говоря уже о Керенском и других членах редакционной группы «Н. Ж.») не можем причислить «Предрассветный туман» к антисемитской литературе, а тем менее к «погромной» (не хочу – да и нет места в строке ставить опять вопросительные и восклицательные знаки). Надо ли говорить, что мы такой и не поместили бы. Совершенно меня поразило Ваше заявление, что Вы из-за «продолжение следует» уйдете из журнала.
Позвольте мне считать, что Вы или пошутили, или сказали это сгоряча. Вы ни малейшей ответственности за роман Толстой не несете, и все-таки не можете же Вы считать, что и журнал наш «черносотенный», – тут уж действительно была бы необходима целая строка восклицательных знаков. Вы – наше главное украшение, Вы отлично знаете, какой я Ваш поклонник, и я не могу допустить, что Вы говорите это серьезно. Я думаю, что «Новый журнал» будет существовать, и твердо надеюсь, что Вы его лучшим украшением и останетесь. Александр Блок был настоящий (нисколько не скрывавший этого) антисемит, но Вы, как и мы все, не отказались бы участвовать в одном журнале с ним. «Так то Александр Блок»? За художественное качество печатающегося рядом с Вами Вы уж никак не отвечаете.
Вы считаете, что роман Александры Львовны ниже критики. Я этого не думаю – и принимаю во внимание, что это первое ее художественное произведение с обычными недостатками первых произведений. Но тут спорить бесполезно, тем более что мы с Вами так и не могли никогда договориться об общих основных ценностях: ведь Вы и отца Александры Львовны считаете непервоклассным писателем, – во всяком случае, «много хуже Флобера». В Нью-Йорке в «литературных кругах» мнения о ценности «Предрассветного туман» расходятся.
В небольшом письме от 5 февраля 1942 года Алданов опять возвращается к той же теме:
Я очень надеюсь, что мои доводы хоть немного Вас поколебали, и просто не верю, чтобы Вы действительно хотели прекратить сотрудничество в «Новом журнале».