Возможно, в дискуссии с другим оппонентом заносчивый Набоков не пожелал бы менять свою точку зрения, но мнение Алданова для него было весомым, и он принял его аргументы. Через три месяца, 6 мая 1942 года Набоков снова пишет Алданову и старается преодолеть возникшую размолвку. Поводом для его письма стало выражение сочувствия Алданову в связи с несчастным случаем, происшедшим с его женой. В письме главное место, однако, отведено литературной теме. Набоков прочел вторую книгу «Нового журнала» и дает подробную оценку ее содержанию. Похвалив прозу Осоргина и публицистику Алданова, он, безоговорочно выносит жесткий отрицательный вердикт прозе Мережковского и, явно желает «зацепить» Алданова, его кумиров – Ивана Бунина и Льва Толстого.
«Времена» превосходны – пo-моему, это лучшее, что написал Осоргин.<…> Ваша статья о Мережковском (кроме ссылки на Герцена – Гюго и на «что-нибудь да значит» раз столько лет читают и во стольких-то лавках продают – что, по-моему, то же самое, что «миллион людей – курящих нашу папиросу – cannot be wrong» <англ. – не могут ошибаться>, между тем как следует, по-моему, всегда исходить из того, что большинство не право и что тысячами улик пригвожденный подсудимый – не виновен) мне очень понравилась. Я люблю сливочное мороженое. Мне его безмудый слог всегда был противен, а духовно это был евнух, охраняющий пустой гарем. Очень редко случалось, что его серое слово принимало легкий фиолетовый оттенок – как в вами приведенном отрывке (а также где-то – не помню где, описание палестинской пустынной флоры). А «Леонардо» такой же вздор, как «Князь Серебряный»363.
Неужели вы не согласны со мной, что <бунинская> «Натали» (и остальные прелестницы «аллеи») в композиционном отношении совершенно беспомощная вещь? Несколько прелестных (но давно знакомых и самоперепетых) описательных параграфов – et puis c’est tout <фр. – итак это всё>. Характерно, что они все умирают, ибо все равно, как кончить, а кончить надо. Гениальный поэт – а как прозаик почти столь же плохой, как Тургенев.
Сколько у вас пишущих дам! Будьте осторожны – это признак провинциальной литературы (голландской, чешской и т. д.). Из них для приза пошлости и мещанской вульгарности я по-прежнему выбираю Александру Толстую <…> Не принимайте, дорогой друг, этих резкостей к сердцу. Очень может быть, что прав Зензинов (читавший, по слухам, которым не хочу верить, целую лекцию о Толстой и Федоровой в их романах), а не я. А все-таки «Madame Bovary» <«Мадам Бовари» – знаменитый роман Флобера> метров на 2000 выше «Анны К<арениной>». Wilson <Вильсон> со мной согласен, одолев последнюю.
B письме от 13 мая 1942 г. Алданов сообщает об откликах читателей на «Новый журнал»: его хвалят, а каждую вещь в отдельности бранят. Второй номер напечатан тиражом 1000 экземпляров (sic!). Затем, не желая сдавать позиций, он в спокойном тоне, с присущей ему тонкой иронией, отвечает на полемические колкости Набокова:
Кстати, к кому же из беллетристов Вы обратились бы, если б Вы были редактором? Неужели к Бунину не обратились бы? Не стоит нам спорить, но нельзя, думаю, попрекать писателя отсутствием того, что он отрицает и ненавидит, – Вы знаете, что он композицию называет «штукатурством». В. этом споре я гораздо ближе к Вам, чем к нему; но, по-моему, Вы преувеличиваете значение композиции и особенно новизны композиции. За исключением «Войны и мира» почти все, кажется, классические произведения русской литературы в композиционном отношении не очень хороши – и не новы. В меньшей степени то же относится к классической английской литературе <…>, французы – мастера (новые немцы тоже, к сожалению), и «Мадам Бовари», разумеется, в композиционном смысле «на 2000 метров выше “Анны Карениной”» (хотя французские критики нашли в ней кроме 12 стилистических ошибок (!!) композиционные заимствования). Но если отводить композиции и новизне композиции не первое, а второе место? (извините глупое слово, но Вы знаете, что я хочу сказать: «Птицы садились клевать что-то на полотно Апеллеса»), какую имеет Анна Каренина? И можно ли читать флоберовское самоубийство после самоубийства Анны. Нет, нет, дорогой друг, не отрицайте: Лев Николаевич был не без дарования. Возвращаясь к Бунину, скажу, что «странно видная в воде голубовато-меловым телом» Соня в купальне и сама купальня и гроза в главе V «Натали» и многое другое в этом рассказе – изумительны.
Что Вы делаете? Что пишете? Я пишу пятый – и последний – политический рассказ – только это, да еще статьи <…> и написал за два года. Не пошлю его Вам, чтобы Вы не издевались. Как ни странно, сюжет взят из морской жизни: материал – случайные встречи в Париже со старым советским адмиралом и несколько тысяч страниц «Морского сборника» – для ритуала, чинов и т. д. Старик-адмирал рассказывал сдержанно <…>, но рассказывал из уважения к третьему участнику наших бесед, его родственнику <речь идет о рассказе «На “Розе Люксембург”» – М.У.». Боюсь, что вторгнусь в область и жанр капитана Лукина364 и покойного Станюковича: «Все наверх!» Что ж делать, меня сейчас не интересует ничто, кроме происходящих в мире событий, и я одинаково удивляюсь Бунину и Вам, что можете писать о другом, и так чудесно писать.
В конце письма Алданов касается эпизода своей редакторской деятельности в «Новом журнале»:
Ледницкий365 дал нам статью о <блоковском> «Возмездии». Там были два стиха «где ”Новым временем” смердит, – где полновластен только жид» (второй стих цитирую не совсем, кажется, точно, но смысл и «жид» точно). Мы эти два стиха выкинули – из уважения к таланту и памяти Блока. Этот полоумный, полупьяный и полуобразованный человек был большим поэтом, но все-таки утверждать, что в Петербурге 1909 года евреи были полновластны, не следовало бы даже при очень большой потребности в рифме к слову «смердит»366. Как поступили бы Вы? Спрашиваю в связи с нашей полемикой об Александре Львовне.
В ответном письме от 20 мая 1942 года Набоков продолжает обоюдный дискурс на литературные темы:
… было бы очень жаль, если б журнал прекратился. Мне кажется, что если хоть одна строка в любом журнале хороша, то этим самым он не только оправдан, но и освящен. А в Вашем журнале много прекрасного. Вы спрашиваете, кого я бы выбрал из беллетристов. Тех же, что и Вы. Я только против беллетристающих дам. В худшей бунинской вещи есть всегда строки, «исполненные прелести неизъяснимой», как выражались в пушкинскую пору; и место, которое Вы цитируете, как раз к ним и принадлежит. Это и есть его поэтический дар. Вы совершенно неправы, говоря, что «почти все классические произведения нашей литературы в композиционном отношении не очень хороши и не новы». А «Шинель»? А «Дама с собачкой»? А «Петербург»? Да, мэа кульпа <лат. – моя вина>, смерть Эммы (кроме ненужного появления д-ра № 3, родителя самого автора, проливающего автобиографическую слезу) непревзойденно хороша. В общую «жизненную правду» я не верю; по-моему, у каждой жизни своя правда и у каждого писателя своя правда.
Нет, не боюсь за Вас, «жанр» Лукина останется его собственностью. Я оценил композиционный озноб Тамарина367, пробирающийся через всю главу. И «грозно-апоплексическая шея» в бальном отрывке великолепна. У меня одна-единственная придирка: нельзя «кататься» верхом. Я раз допустил эту ошибку, и меня огрел знакомый лошадник. Я бы преспокойно напечатал смердящую рифму Блока, но зато указал бы пану Ледницкому, что «Возмездие» – поэма совершенно ничтожная («мутные стихи», как выразилась как-то моя жена), фальшивая и безвкусная. Блок был тростник певучий но отнюдь не мыслящий. Бедный Ледницкий очень волновался, что не весь его понос выльется в этом номере, а придется додержать лучшую часть гороха и кипятка до следующего. «Там у меня нарастает главный пафос» – крикнул он в отчаянии. Ужасно противная поэма, но «жида» я бы, конечно, не выпустил, это характерно для ментелити Блока. Я совершенно согласен с Вашей великолепной оценкой, но прибавил бы «полушаман» («иль поразил твой мозг несчастный! грядущих войн ужасный вид: / ночной летун, во мгле ненастной/ земле несущий динамит». Стихотворение Блока «Аэроплан»368, кажется, 1911 г.).
Алданов, отвечая 31 мая 1942 года на критику Набокова, продолжет отстаивать свою линию о непревзойденности литературного мастерства Льва Толстого:
Рад был Вашим неожиданным словам о Блоке. Я ему еще благодарен: если бы предыдущий стих кончался не словом «смердит», а, например, словом «тароватый», то он, при тонкости его ума, вероятно, сказал бы «жид пархатый». Вы приводите, однако, его звучные стихи об аэроплане как «полу-пророческие». Право, ничего пророческого в них не было. Вы этого можете не помнить, но я отлично помню, как не только в 1911 году, а много раньше, после полета Блерио, все фельетонисты газет описывали будущие ночные налеты на города, динамитные и зажигательные бомбы и т. п. Точно так же и «Скифы» с их гениальными мыслями («вы вспарывайте животы друг другу, а мы посмотрим») были переложением статей в изданиях большевиков и левых эсеров после Брест-Литовского мира. А кощунственные пошлости о Христе во главе красноармейцев я слышал от Луначарского задолго до «Двенадцати», да и Луначарский это заимствовал у кого-то из польских романтиков. Все это не мешает, к несчастью, Блоку быть большим поэтом. Что касается смерти Эммы Бовари, то я, помнится, говорил Вам, что и мне эта сцена кажется изумительной. Но в отношении Толстого все же это не тот, по-моему, класс: «полутяжеловес» и «тяжеловес», вульгарно выражаясь, имею в виду самоубийство Анны, сцену в Мытищах, охоту Ростовых и пр. Думаю, что Флобер сам это почувствовал, когда прочел «Войну и мир», – это видно из его письма. Так Буалев – не Флобер, но очень недурной писатель, – прочитав впервые Пруста, сказал: «Моя жизнь не удалась: вот как я хотел писать». Окончив свои «Политические рассказы», я, вероятно, начну исторический роман