Раз уж довелось им сплести ноги, чего жалеть!..
Как утверждает Марк и иже с ним, все, что с нами происходит, происходит по справедливости, то есть не в соответствии с природой целого, а именно по справедливости, как если бы некто всемогущий воздавал каждому по достоинству. Так что расплаты никому не избежать. Если же доведется распасться на атомы, тем более о чем горевать! К тому же одухотворяющая пневма не даст согрешить, ведь ведущее в нас, влекущее нас жить по природе — а именно так она старалась жить, — не может не быть добродетельным.
Она вздохнула, выбросила из головы философскую чушь. Пользы от этой зауми никакой, разве что с ее помощью врагам удалось поймать на крючок глупого Сильвана. Вновь, как и несколько месяцев назад, когда ей открылась подоплека этой внезапно вспыхнувшей между сестрами нежности, ее внезапно, с ног до головы, обдало жутью. Вмиг оледенившим ужасом, очень похожим на тот ступор, который испытал Тертулл, вдруг обнаруживший за завтраком, что ласки могут грозить смертью. Прав поэт, утверждавший: «primium in mundo fecit deus timorem»* (сноска: Первым Бог создал в мире страх… Эти строки принадлежат Альбию Тибуллу (54–9 гг. до н. э.) — младшему современник Овидия и Горация.)
Разница в том, что Тертулл в воле сбежать от нее, избавиться от гнетущего ощущения опасности. Ей, к сожалению, этого не дано.
Она не будет преследовать любовника, угрожать, пытаться вернуться его силой. Зачем? Что за любовник из‑под палки! Или, скажем по — другому, что за палка у такого любовника. Найдем другого. Отправимся в Равенну, там моряки голышом по пляжу разгуливают. Только выбирай. Самцы что надо и во лбу ни единой философской мысли.
Зачем же скучать? Изменять природе?..
Все равно страхи не отпускали. Она вмиг озябла, расплакалась. Окликнула рабыню, пусть принесет что‑нибудь теплое на плечи, потом задумалась о природе этих страхов, точнее, о неотвязчиво преследующей ее душевной озабоченности.
Как все обернется?
Сенат приговорил Сильвана к смерти, но по настоянию партии «философов» и вопреки ее требованию, требованию префекта города Ауфидия Викторина казнь отложена до возвращения императора. Цинна, зять Помпеян публично заявляют, что Марк помилует убийцу Галерии и тем самым подтвердит приверженность старым друзьям. Этого никак нельзя допустить! Подобное промедление сыграет на руку исключительно Цивике и этой змее Фабии. Беда в том, что ее, императрицы, возможности в решении этого вопроса ограничены. Она не может — Марк запретил! — открыто выступить в защиту того или иного осужденного или потребовать ужесточения наказания. Императрица сделала все, что могла, чтобы пресечь заговор, зреющий в Риме, но этого мало. Оказалось, что не в ее силах добиться немедленной казни Сильвана, чтобы правда никогда более не всплыла наружу. Это страшило.
Все началось с пустяшного разговора с глазу на глаз с Фабией, которая посмела посоветовать ей, императрице, всерьез позаботиться своим будущим. На вопрос, в чем причина подобной заботы, сестра ответила, что по слухам у Марка слабое здоровье. Добавила, они все же родственники и дети Фаустины приходятся ей племянниками, так что в случае чего они вполне могут надеяться на ее защиту. Фаустина сдержала раздражение и спокойно поинтересовалась — в случае чего?
Фабия улыбнулась и неопределенно махнула рукой — мало ли. Подобная пикировка между сестрами происходила часто, но на этот раз Фаустину словно пронзило.
Змея опять завернула какую‑то интригу.
Что‑то подобное, расплывчатое и омерзительно ледяное, она испытала четыре года назад, в тот жуткий зимний день, когда ее дочь Анния Луцилла приехала к ней, во дворец Тиберия, и заявила, что ненавидит!
Ненавидит всех, но, прежде всего, ее, родную мать, и эту гордячку Фабию, которая позволяет себе расхаживать в сопровождении ликтора, усаживаться на место императрицы в цирке и требовать оваций, будто она и есть первая матрона в городе. Ее могущество больше нельзя выносить!
Ненавидит мужа Луция Цейония Вера соправителя отца, этого развратника и любителя актерок. В Антиохии, случалось, напьется до одури неразбавленного сирийского вина и начинает кричать — какой из меня император! То ли дело Марк. Рассудителен, терпелив, целеустремлен! Теперь после возвращения в Рим завел другую песню. Все, мол, свершается по воле богов, их провидением двигаются события, и Марк уже не такой умный, каким хочет казаться. Скорее, ханжа, скопец, отдающий ночи «размышлениям». Ему ли править империей, если каждое решение он высиживает как страус яйцо — десять лет. Луцилла поинтересовалась, почему десять? Ну, девять, сбавил год супруг. Добавил, что ему, в общем‑то, не жалко. Пусть даже будет восемь! Потом (гневно уточнила Луцилла) он принялся гнусно хохотать. Хохотал долго, наконец заявил — пусть Марк попробует совладать с варварами, как он, Луций Вер, одолел парфян.
Фаустина взяла себя в руки и, не повышая голос, поинтересовалась.
— За что ты ненавидишь Вера, понятно, но чем я провинилась перед тобой?
— Как ты решилась отдаться этому глупому развратнику?!
Фаустина онемела.
— Кто тебе сказал?
— Фабия, а Луций подтвердил. Я выгнала его из своей спальни. Знаешь, что он ответил? «Не больно и хотелось. Надеюсь, твоя мамаша будет более покладистой». Я догнала его, набросилась на него — как он смеет говорить такое об императрице! Как смеет он, ничтожество, оскорблять честь моей матери! Он передразнил — ой — ой — ой, велика честь! Неужели она, Луцилла, сомневается в том, что он, Луций Цейоний Вер не видал, какой формы задница у ее добродетельной мамочки? Это она сейчас возгордилась, а ему известно другое время, когда она была без ума от его бороды. Ничего, пообещал Луций, скоро она по — другому запоет.
— Как скоро? — поинтересовалась Фаустина.
Луцилла пожала плечами.
— Я не знаю. Сказал скоро и все. В любом случае, я развожусь с ним. Больше этот грязный пьяница никогда не войдет в мою спальню.
— Кто же посоветовал тебе развестись с соправителем твоего отца?
— Его сестра Фабия.
— Ах, Фабия!.. Теперь послушай меня, Луцилла. Я сочувствую тебе, дочь. Конечно, ты — императрица, а императрица не может потерпеть урон, какой нанес ее чести какой‑то блудливый козел. Все так, но если кто‑то узнает об этом вульгарном скандале, который ты только что устроила мне, своей матери, я прикажу рабам выпороть тебя на конюшне. Не посмотрю, что ты императрица.
Луцилла отшатнулась.
— Ты не посмеешь!..
— Посмею. Если тебе не дорого имя отца и твое положение супруги соправителя Римской империи, так мне оно дорого. Кроме тебя, Луцилла, у меня трое детей, в том числе и будущий цезарь Коммод. Я вынуждена подумать о них и о том позоре, который ожидает их, если дрязги в твоей спальне станут общественным достоянием. Мне плевать на сплетни и слухи, но если кто‑то начнет трясти твоей грязной ночной рубашкой или пускать по рукам нелестные для нашей семьи письма, я исполню свое обещание.
— Я не понимаю, мама…
— И не надо, чтобы ты понимала. Как жить с мужем, решать тебе, но если ссора между вами, если гнусная клевета о моей связи с Вером просочится за пределы семьи, ты будешь наказана. Будь уверена, твой отец поддержит меня.
Луцилла заплакала совсем как детстве — навзрыд, вытирая глаза тыльными сторонами кулачков.
— Я не могу с ним жить, понимаешь. Он извел меня пьяными беспомощными приставаниями. Он все растратил на актерок. Раньше хотя бы утром каялся, подползал и просил прощения. Теперь выражается грубо и отправляется к Панфии, этой шлюхе, вывезенной им из Сирии.
— Это ради нее он сбрил бороду?
— Да, мама. Над ним смеялась вся Антиохия.* (сноска: Столица провинции Сирия, третий по величине город в империи после Рима и Александрии. Население более шестисот тысяч. Важный торговый центр и промышленный центр азиатских провинций.) Мама, почему я не могу развестись с ним?
— Потому что кому‑то очень нужен скандал в нашей семье. Кто‑то спит и видит, как бы вбить клин между соправителями, нарушить негласный уговор, что властвовать будет Марк, Луций повиноваться, как трибун повинуется легату, или наместник провинции императору. Сейчас в трудную для Рима пору, разлад в верхах — катастрофа. Марк воюет, спасает державу, Вер болтает глупости, ведет себя разнузданно…
Фаустина сделал паузу, потом решительно добавила.
— Веди себя достойно. Никаких публичных скандалов, помирись с Вером. А уж привести в чувство этого пьяного гуляку, предоставь мне.
В тот же день Фаустина выехала в действующую армию. Приказала гнать во весь опор. Сидела в коляске с близкой рабыней, с которой выросла вместе, которой могла доверять. Пыталась продумать разговор, ради которого сорвалась с места. Разговор предстоял трудный. Если она желает, чтобы семья Антонинов сохранила власть, ей необходимо убедить Марка, чтобы тот неотложно принял меры и, прежде всего, увез Луция Вера из Рима. Пусть держит братишку подле себя, ни на час не выпускает из поля зрения.
Все это она сразу выложила Марку. Чего добилась? Тот улыбнулся, выгнал всех из дома в Петовии, взял ее на руки и поволок в спальню. Как обычно после соития, поцеловал и поблагодарил.
Утром она страстно принялась теребить мужа, требовать ответ — что делать с Вером и, конечно, с Фабией, потому что у придурка ума не хватит замыслить злое против сводного брата, одарившего его властью, терпящего его выходки, защищавшего его от упреков в неисполнении долга. Она убеждала мужа, что корень зла в дяде Вера Цивике и его родной сестре Фабии. Они спят и видят, как избавиться от Марка.
Фаустина вздохнула. Сказать, что она хорошо относилась к мужу — ничего не сказать. Она уважала этого высокого бородатого мужчину, ей было приятно в его объятиях, пусть даже у них был разный темперамент. Она любила спать с ним — свернуться калачиком и прижаться спиной к его груди. Муж обычно не сразу, но скоро, просовывал руку и брал в горсть ее правую грудь. Это было замечательно. Если что и раздражало Фаустину — это его медлительность, невозму