— Отчего же не напомнить, — холодно, с затаенным доброжелательством глянул на начальника канцелярии Александр. — Послушай, Агаклит, разве ты беден? Живешь в нищете? Тебе не хватает на прокорм? У тебя тесный дом? Твои дети голодают и, глядя на них, ты не можешь сдержать слезы?
— Нет, Александр. Мой дом — полная чаша.
— Тогда зачем ты завидуешь Феодоту? Зачем, благоденствуя сам, испытываешь скорбь, глядя, как благоденствует другой? Насколько мне известно, у тебя при нынешних порядков нет смертельных врагов, жаждущих твоей крови. Это надо ценить. Конечно, всегда найдется недолюбливающий тебя, кому ты отказал в своей благосклонности, но даже такому обиженному вряд ли придет в голову сводить с тобой счеты, если боги вдруг заберут к себе господина. Стоит ли напоминать тебе о судьбах вольноотпущенников прежних императоров, испытывавших головокружение от обилия свалившейся на них власти, нахватавших богатств и кончивших как приблудные псы. Ты служи и будешь вознагражден. Не поддавайся страстям, себе выйдет дороже.
Агаклит ответил не сразу, некоторое время раздумывал. Не испугался, просто попытался найти достойный выход из щекотливого положения. Наконец заявил.
— Я всегда считал тебя добрым и рассудительным человеком, Александр. Если ты полагаешь, что я несведущ в науке жизни, которой обучал Эпиктет, ты ошибаешься. Если даже я и подвержен страстям, у меня достанет разума, чтобы следовать за своим ведущим и не поддаваться на соблазны. Я не завидую Феодоту. Буду откровенен, стараюсь не завидовать, потому что все мы: ты, секретарь, я, чиновник, Феодот, раб — в одной лодке. И никому из нас не заменить другого. Все мы подобраны господином, им расставлены, каждому из нас определен свой удел, и в том, поверь, я вижу свет божественной мудрости, которой боги наградили Марка. Нам очень повезло с ним. Я спокоен под его рукой, как никогда не был спокоен под опекой его соправителя Вера. Я, Александр, веду речь о другом. Мы должны быть все вместе, не таиться друг от друга, а помогать. Я знаю, что требую невозможного, но при Марке все возможно. Давай воспользуемся моментом. Я упомянул о глупости Феодота только в том смысле, что с ним не договоришься. О чем его не спросишь, он ничего не знает. А с тобой, Александр, договориться можно. Вот ты сказал — сиди, Агаклит, сутки у себя в канцелярии и жди, а ведь ты мог бы подсказать, какого рода документы могут понадобиться императору, что его в настоящий момент более всего беспокоит? Феодот никогда не интересуется подобными вещами, потому что он ни за что не отвечает, а мне надо быть в курсе.
— Что ж, полагаю, ты прав, — улыбнулся Александр. — Император заранее предупредил меня, что его могут заинтересовать отчеты наместников Сирии и Египта, а также данные о состоянии государственной казны, собираемость доходов и наличие съестных припасов для армии на следующий год.
— Ты ловко продал мне распоряжение императора, Александр, — с той же добродушной улыбкой ответил вольноотпущенник. — Теперь я у тебя в долгу, но я полагаю, это далеко не все, что может заинтересовать императора в первый день приезда в столицу?
— Перестань торговаться, Агаклит. Собери также все материалы по делу Ламии Сильвана. Если у тебя есть какие‑нибудь соображения насчет этого запутанного случая, тебя, думаю, скоро пригласят к императору.
— Передай господину, что у меня есть, что сообщить по этому поводу.
Александр вскинул брови
— И факты есть?
— И факты.
— Если это срочно, я могу немедленно проводить тебя к императору?..
— Нет, это может подождать. Я тем временем оформлю свои соображения.
Оказавшись во доме Тиберия, куда его в семнадцать лет, сразу после усыновления перевезли из дома его родного деда Анния Вера, — принцепс первым делом навестил императрицу и детей. Провел с ними полчаса, укорил Коммода за прожорливость, небрежение занятиями, порадовался успехам маленькой Вибии Аврелии Сабины — пообещал, что скоро уделит им больше времени. Повидался с дочерью Луциллой. Посидел с Фаустиной — поговорили о том о сем. Марк предупредил, чтобы она ждала его, при этом погладил жене руку. Она в ответ легонько сжала ему пальцы. Затем император удалился в свои покои, где Феодот и еще два молчаливых личных раба — оба они были немы, родом из фракийцев, — успели разобрать личные вещи и, главное, расставить по полкам книги, которыми принцепс пользовался в походе, а свитки разложить по обозначениям на корзинах и полках.
Здесь, в зале для частных аудиенций, встретился с друзьями, обменялся с ними новостями из Паннонии, раскрыл замысел окончательного удара по Богемии и последующего похода к берегам Свевского моря. В свою очередь Цинна и Квинтилиан рассказали принцепсу о последних заседаниях сената, причем просьбу простить или смягчить наказание для Ламии Сильвана, с которой попытался обратиться к повелителю неумный Квинтиллиан, Марк как бы не услышал. Затем императора навестили Ауфидий Викторин и Приск. К ним присоединился Помпеян. Вчетвером они обсудили порядок мероприятий, посвященных Капитолийским играм, а также схему охраны дворца и города во время игр. На этом официальная часть дня закончилась. Всех желающих получить аудиенцию отсылали в канцелярию Агаклита, а это топать добрых пятьсот шагов — сначала вдоль колоссальной колоннады по направлению к форуму, затем следовало свернуть на просторный, открытый с двух сторон двор, более напоминающий экзотический сад, и, наконец, войти в резные двери, охраняемые преторианцами.
Ближе к вечеру Марк в сопровождении Феодота и Сегестия Германика, назначенного личным охранником императора, обошел коридоры и залы дворца.
Он тоже не любил Дом Тиберия. Каждый раз, когда после долгих отлучек ему приходилось возвращаться в это огромное, расположенное на западной стороне Палатинского холма, между домами Калигулы и Домициана сооружение, Марк Аврелий испытывал потребность как бы вновь овладеть его стенами, коридорами, залами, переходами из одного крыла в другое, одолеть гнетущий напор внутреннего убранства — бессчетных статуй, бюстов, многометровых мозаичных полотен, справиться с шепотком занавесей, портьер, драпировок. Одним словом, втиснуть сюда свое ведущее.
Вот и на этот раз ему стало зябко, даже мурашки побежали по коже. Ощущение такое, словно за ним неотступно и многочисленно следят. Собственно, так и было — за ним подглядывала история. Развешанные повсюду золотые венки, воспроизводящие листья лавра, дуба, клена, бука, врученные на сегодняшнем триумфе; расставленные по залам, осененные орлами номерные знаки победоносных легионов; штандарты вспомогательных когорт Дунайской армии, — являлись как бы подношениями в ее честь. Этой жирной и обильной пищей питалась римская древность. Пусть, глядя на эти символы, порадуются мраморные Нума Помпилий, Тарквиний Мудрый, Сервий Тулий, парочка Камиллов, трое и все в разных ипостасях Гаев Юлиев Цезарей, десятки Октавианов Августов, парочка простоватых Веспасианов. Пусть тайно и незримо улыбнется воплощенный в бронзе трехметровый, в парадном воинском облачении Траян, укрывшийся в нише Адриан, но прежде сжимающий в руке свиток с законами, приемный отец Антонин Пий. Это был его, Марка, отчет предкам, подтверждающий, что он надлежащим образом исполняет долг.
Но как можно было забыть, что в этих стенах разгуливал Гай Цезарь, прозванный Калигулой. Здесь в парадном зале он объявил о своем намерении сделать своего коня консулом Рима, здесь предавался блуду с родной сестрой, здесь публично объявил себя богом. В этом зале декламировал пьяный Нерон, а младший сын Веспасиана Домициан опозорил эти стены насилием над племянницей Юлией.
Марк вошел в парадный зал. Остановился перед изваянием Антонина Пия, признался, что неудовлетворен сделанным под Карнунтом, что цель по — прежнему далека. Порадовал отца признанием, что, по крайней мере, в душе царит уравновешенность и спокойствие, следовательно, намеченное будет исполнено. После чего пересек зал и вышел в украшенный колоннам, пронизанный вечерним, солнечным светом, бьющим в высокие, с циркульным завершением окна, вестибюль. Настраивал себя, настраивал — все равно на пороге замешкался, не сразу твердо поставил ногу на мозаичный пол. С досады едва не сплюнул, как обычно сплевывал центурион Фрукт — обильно, смачно, шагов на пять, стараясь достать до близстоящей палатки.
Пол в обширном, вытянутом в длину вестибюле представлял собой изумительно воссозданную морскую глубину, в которой там и тут плавали рыбы и всякие другие водные чудища. Сходство было настолько ошеломляющим, что у любого посетителя, кроме разве что самого грубого и неразвитого вольноотпущенника, возникало ощущение, будто он сейчас бухнется в этот водоем и достанется на съедение гигантской акуле, разинувшей пасть и пялящей в его сторону маленькие красные глазки. На противоположном входе гостям грозил колоссальных размеров осьминог. Сколько их было чужедальних правителей, приглашенных в Рим и хватавшихся за сердце при виде этого навострившего щупальца чудовища! Некоторые без чувств оседали на пол, как это случилось с парфянским царем, прибывшим к Антонину Пию оспаривать корону у своего брата.
Марк вздохнул — подобных ловушек, ошеломляющих нелепостей и сюрпризов в доме Тиберия было множество.
За всеми не уследишь!
Он вышел во внутренний дворцовый садик, присел на каменную скамью, на которой любил погреться на солнышке умирающий Антонин Пий. Припомнил первые дни, когда его молодого, полного сил, надежд и фантазий, поместили в эту роскошную и обильную на подвохи темницу. Огляделся, перебрал взглядом статуи, густо заполнявшие край крыши. Изваяния изображали добродетели, а также римские доблести — «мужество», «непреклонность», «простоту». Доблестей было множество, их хватило, чтобы полностью заполнить карниз. Все они внимательно наблюдали за каждым, кто появлялся в императорском дворике.
Марк с трудом вживался в это место, усилиями воли подавлял неразумные страсти, и, прежде всего, теснящую скорбь и неясный страх, всегда одолевавшие его в этих стенах.