»
Феодот вернулся, прилег. В прозрачных сумерках странно очертились его темные, зрачки. Они как бы светились, в них чувствовалась мысль и откровенное сочувствие.
Марк усмехнулся, торопливо, чтобы не утерять нить рассуждения, продолжил:
«Но ведь и отдыхать нужно!
Верно.
Так ведь природа дала меру и для отдыха, как, впрочем, позаботилась о еде и питье. Рассуди, в питье и еде, в досуге, ты не прочь хватить сверх меры, а в деле — нет, исключительно «в пределах возможного». Выходит, не любишь ты себя, иначе любил бы и свою природу, и волю ее. Кто любит свое ремесло, те сохнут за ним, неумытые, недоедающие. Чеканщик любит чеканить, плясун плясать, сребролюбец — серебро, честолюбец — тщеславие. Все они забудут о еде, о сне, только бы умножить то, к чему устремлены…»
Полотняные стены осветились разом, слева от входа вдруг очертилось пропитанное дробным светом ярко — золотистое, с примесью багрянца, пятно.
Марк оторвал взгляд от пергамента, некоторое время с оцепенелым недоумением разглядывал неожиданный источник света, затем словно очнулся и вновь перевел взгляд на рукопись.
В следующее мгновение за пределами шатра что‑то громко хрустнуло. Донесся вскрик. Что там случилось, о чем, по какому поводу вопль, разобрать трудно. Феодот тут же сел на лежанке. Император жестом указал — поди, узнай. Спальник с неожиданной для пожилого человека ловкостью неслышно выскользнул из палатки. Уже через мгновение ворвался, шумно хлопнул полой, прикрывавшей вход занавеси.
— Дым над горой. Два дыма!
— Два дыма, говоришь? — вскинул голову император. — А не ошибся?
— Нет. Сейчас прибегут, доложат.
— Как же ты разглядел?
— Я прогал между соснами давно приметил. Приказал молодому, тот залез на дерево, подрезал ветви.
Император поднялся, вышел из шатра, глянул в ту сторону, куда указал Феодот. Различил полоску золотившегося Данувия, более ничего. Усмехнулся — ему ли, со слабым зрением, тягаться с остроглазым Феодотом? Грек врать не будет.
Император потянулся, оглядел временный лагерь.
Была весна. Дни стояли знойные, душные. После полудня жара начинала донимать даже привычных к пеклу выходцев из Африки. Палатки легионеров размещались в вековом бору в нескольких сотнях шагов от реки. Может, поэтому не так досаждала духота, злобные слепни, комарье и мухи. Прибрежную рощу всласть продувало ветерком. Сегодня, правда, было тихо. Лес, как обычно, торжествовал на восходе. Сосны пели, радуясь обилию солнечного света. Окрестности переполнял птичий гомон — забытая в Риме редкость. Даже весной в Вечном городе редко услышишь соловья, а здесь, в Паннонии для птах раздолье. Заливаются так, что сердце радуется.
В следующее мгновение у северных ворот вновь послышались чьи‑то нестройные выкрики. Шум покатился к преторию, обрел очертания мчавшегося всадника, его, тоже верхами, сопровождали сингулярии из охраны. За конными бежали легионеры. Гонец подскакал к земляному возвышению, на котором был разбит императорский шатер. Два преторианца, стоявшие возле входа, положили руки на рукояти мечей, однако Марк жестом остановил их. Сдерживая волнение, полной грудью глотнул свежий, прохладный, чуть припахивающий дымком воздух. Напился вволю, затем приказал.
— Говори.
Гонец, к тому моменту соскочивший с коня, успевший вскинуть правую руку и выкрикнуть: «Аве, цезарь!» — торопливо доложил.
— Над Лысой горой два дыма. На том берегу суматоха.
В этот момент к шатру уже успели подойти члены военного совета. Марк жестом пригласил их внутрь. Септимий Север отрицательно качнул головой.
— Господин, стоит ли тратить время на болтовню? Пора на ту сторону.
Марк Аврелий вопросительно, словно ожидая ответа, глянул на каждого из присутствовавших полководцев, легатов, примипиляриев и центурионов, входивших в военный совет армии. Все, как один, закивали, вскинули руки в римском приветствии, нестройным хором гаркнули: «Аве, цезарь!», а центурион Гай Фрукт выкрикнул.
— Веди, достойный!
— Да будет так! — ответил Марк Аврелий и махнул рукой. Затем обратился к Пертинаксу. — Действуй, Публий.
Через несколько часов баржи, подготовленные к наведению наплавных мостов, были соединены бортами. Саперы — фабры работали дружно — никаких лишних выкриков, брани, центурионам почти не приходилось пускать в ход палки.
Скоро первая линия суденышек коснулась противоположного берега, затем вторая, третья. Марк, затаив дыхание, следил с берега, как река на глазах одевалась в мосты. Не теряя ни минуты, саперы сразу начали укладывать дощатые настилы, по которым через реку двинулись передовые вексиляции, составленные из конных и пеших отрядов. Впереди несли штандарты, значки когорт, следом через реку, торжествуя и покачиваясь на ходу, двинулись легионные орлы. К полудню отряды первого эшелона перешли Данувий и закрепились на правом берегу.
Квады, казалось, были ошеломлены быстротой работ, их размахом и величием римского оружия. Передовые заставы германцев, не оказав сопротивления, не выпустив ни единой стрелы, укрылись в лесах, так что к вечеру основная масса войск, включавшая шесть легионов Северной армии, отдельные и вспомогательные отряды, уже были на вражеском берегу. Здесь бóльшая часть легионеров сразу взялась за устройство лагеря, а немногочисленная, сформированная из наиболее опытных воинов группа с проводниками из принятых на римскую службу квадов поспешила к Лысой горе, на вершине которой закрепился Сегестий. Трудно поверить, но к исходу ночи в римский лагерь, уже отгородившийся рвом и обросший бревенчатыми стенами, был доставлен Ариогез, царь квадов, плененный лазутчиками вместе с членами его семьи, а также посол римского народа Бебий Корнелий Лонг старший.
Рискованный план, разработанный в претории Марка Аврелия еще в апреле, был успешно осуществлен. Собравшиеся на военный совет члены претория все, как один утверждали — путь на север открыт. Завтра необходимо выступать. Войско, как предписывалось планом, следовало разбить на две колонны и следовать долиной Моравы, по обеим ее берегам к верховьям Альбиса. Ждать послов от квадов с просьбой о мире не следует. Нельзя терять времени. Тем не менее, Марк не закрыл обсуждение, глянул в сторону Бебия.
За этот год посол оброс донельзя. Остричь себя разрешил, но бороду, спускавшуюся до пояса, трогать не позволил. В одежде германцев — штанах, коротком плаще — накидке, закрепленном на правом плече вырезанной из дерева фибулой, — он казался настоящим варваром. Даже в его выговоре появилось что‑то чуждое плавной римской речи.
Бебий уловил взгляд императора, поблагодарил его за освобождение, однако высказать свое мнение по поводу дальнейших шагов римлян отказался. Свое решение объяснил тем, что просидел все эти месяцы в темнице, обстановка ему не известна, поэтому он не вправе давать советы сведущим в военных делах людям.
Поздней ночью, после окончания заседания, на котором преторий единодушно решил не отклоняться от намеченного плана и смело двигаться вперед к бургу Ариогеза, где, по сведениям лазутчиков укрепился племянник прежнего царя Ванний, Марк доверительно поговорил с Бебием. Было в молчании Лонга на совете некоторое лукавство, какая‑то недоговоренность. Хотелось выяснить, в чем дело?
— Марк, — ответил Бебий, — поверь, я сказал правду. Мне нечего сообщить тебе и твоим соратникам по вопросам войны и мира. Не мое это дело вмешиваться в государственные дела. Мне очень хочется помочь тебе, но не в пролитии крови, не в убийствах и грабежах. Ты по — прежнему в поисках истины следуешь за разумом, но на этот раз разум питается кровью.
— Это не мой выбор, — ответил Марк. — Я сделал все, чтобы добровольно принудить квадов принять наши условия. Я не могу останавливаться на полпути. Но речь сейчас не об этом. Ты вправе отойти в сторонку. Ты не получишь награду, но и не будешь наказан. Но неужели твое ведущее будет спокойно смотреть, как будет литься кровь твоих соплеменников?
— Все люди — братья, Марк.
— И с этим соглашусь, однако среди братьев нередко встречаются и недостойные, плюющие на братскую любовь выродки. Их, согласно твоей вере, необходимо прощать, а мне, в моем положении, так поступать нельзя. Варвары здесь, — он указал пальцем на север, — а злоумышленники там, — ткнул в сторону Вечного города, — объединившись, способны порушить все, что мне дорого, как, впрочем, и тебе, пусть даже ты и решил отринуть прошлое. Однако, как друг и брат, ты обязан отвечать на мои вопросы. Что ты можешь сказать о племяннике Ариогеза Ваннии?
— Это храбрый и благородный юноша. Он принял веру Христову, как и его дядя. Как могу я оказывать помощь толпе язычников, решивших сгубить доброго христианина.
Марк насупился.
— Это мы‑то язычники? А германцы, значит, страдальцы? Непонятно, кто тогда все эти годы буйствовал и разорял земли по ту сторону реки? Ведь это наши земли, и среди тех, кто населяет обе Паннонии, тоже много христиан. У меня половина Молниеносного легиона твои единоверцы. Разве я запрещаю им справлять культ? Разве в чем‑нибудь я ущемил их веру. Сражайся храбро — и можешь молиться своим богам. И сражаться им придется против Ванния, брата, так сказать? Как же быть? Сложить оружие? — он неожиданно запнулся. — Ты, кажется, упомянул, что и Ариогез?..
— Да, император. Ариогез тоже уверовал в Христа.
— Что творится в мире! Поистине, люди сошли с ума либо окончательно поглупели.
Он неожиданно примолк, настороженно, с нескрываемой подозрительностью глянул на друга.
— Ага, теперь понятно, почему ты возгордился. Решил взяться за меня?
— Упаси Господь! — испугался Бебий и закрыл лицо руками. — Если даже меня и посещали подобные мысли, поверь, это происки лукавого. Это от безумной гордыни. Господь во время просветил меня, смирил меня. Если ты полагаешь, что я, как любезный тебе Рутеллиан, окончательно лишился разума и надеюсь склонить тебя к истинной вере, ты ошибаешься. Этот путь каждый пройти сам, и на этом пути ему непременно придется с чем‑либо расстаться, чем‑то пожертвовать. Кстати, как поживает тесть Рутеллиана Александр из