Видите ли, у нас сплошь и рядом бывает, что исполнители (то ли народных песен, то ли современных советских, то ли песен и романсов, написанных на слова поэтов-классиков) произвольно сокращают текст произведения, заменяют одни слова другими и т. п. Мне кажется, что в таких случаях наносится большой ущерб исполняемым произведениям, и это всегда возмущало меня.
Конечно, это ни в какой степени не относится к Вам. Однако у Вас я заметил одну маленькую неточность, о которой хочу сказать Вам хотя бы потому, что стихи «Враги сожгли родную хату» очень мне дорог и и к ним, по моему мнению, надо относиться бережно, бережно даже в мелочах.
Дело вот в чем. Когда Вы исполняли песню 7 января (в первый раз этого не было), то, по-видимому, внезапно забыв одно слово, Вы тут же, на ходу заменили его другим. Ничего страшного в этом, конечно, нет, и, вероятно, никто, кроме автора, не заметил этого. Но я все же хочу обратить Ваше внимание на это обстоятельство, чтобы в конце концов все было совершенно точно.
Вы спели так:
Хотел я выпить за здоровье,
А буду пить за упокой.
У меня же сказано так:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой.
Я думаю, что слово «должен» выражает смысл более точно, чем слово «буду». Ведь если человек должен что-то сделать, значит, это неизбежно, это неотвратимо, это, как говорят в народе, так суждено. В такой ситуации и оказался мой солдат. Он должен, ибо изменить что-либо невозможно.
Когда же солдат говорит: «А буду пить за упокой», то тут уже как бы нет неизбежности, солдат как бы сам хочет пить «за упокой»: мол, хотел сначала выпить за здоровье, а потом решил, что буду пить за упокой.
Может быть, я не сумел, как следует, объяснить Вам эту словесную тонкость, но я уверен, что Вы и сами хорошо все понимаете и, собственно говоря, объяснять тут нечего.
Чтобы закончить это мое затянувшееся письмо, хочу выразить Вам еще раз мою глубокую признательность за «Враги сожгли родную хату». Я уверен, что ко мне присоединится и М. И. Блантер.
Всего Вам доброго!
Ваш М. ИСАКОВСКИЙ
25 января 1967 г.
Москва
P.S. Письмо посылаю через Центральное Телевидение: другого Вашего адреса не знаю.
М. И.
Дорогой Марк Наумович!
Когда Вы прошлый раз разговаривали со мной по телефону, я как-то забыл спросить у Вас, по какому номеру Вам можно позвонить, если это будет нужно. Поэтому сейчас я вынужден прибегнуть к посредничеству телевидения, которое я очень прошу переслать Вам мое письмо.
Собственно говоря, ничего определенного я сказать Вам не могу, но все же кое о чем хочу доложить, как говорится.
На второй день после нашего разговора по телефону я написал и отослал письмо на имя Министра культуры СССР Е. А. Фурцевой. Я писал, что, по моему глубочайшему убеждению, песню «Враги сожгли родную хату» надо непременно выпустить в виде пластинки, рассказывал о том, какой большой спрос на нее, приводил пример, когда весь зал вставал во время исполнения песни. Я писал также о том, что «Враги сожгли родную хату» как стихотворение десятки раз печаталось в моих сборниках и т. п. И все это — совершенно беспрепятственно, без каких-либо сомнений с чьей бы то ни было стороны. Почему же в таком случае, спрашивал я, «Мелодия» не может выпустить соответствующую пластинку.
Времени со дня отправки письма прошло уже немало. Но никакого ответа я до сих пор не получил.
Сегодня же мне неожиданно позвонили из Центральной студии звукозаписи (звонил незнакомый мне Сергей Николаевич Шилов). Грешным делом, я подумал, что речь идет о моем письме к Фурцевой. Но было не так. С. Н. Шилов готовит для выпуска долгоиграющую пластинку, которая включает в себя ряд песен, написанных на мои слова, и несколько стихотворений в моем чтении.
С. Н. советовался со мной, что, по моему мнению, следует включить в пластинку, какие произведения. Причем все записи для пластинки уже есть (в том числе и мои, хотя записывали меня давно — более пяти лет тому назад). Я спросил, есть ли запись песни «Враги сожгли родную хату» в исполнении Марка Бернеса, а также будет ли она включена. Он ответил, что запись такая имеется, но у руководства есть некоторые сомнения, и оно пока еще не решило, как поступить с этой песней. Я, со своей стороны, начал уверять Шилова, что песню «Враги сожгли родную хату» надо включить обязательно и привел при этом те аргументы, о которых сказано в этом письме несколько выше. Я добавил еще, что обращусь по поводу названной песни к Е. А. Фурцевой (я не сказал, что уже обратился). Мне хотелось бы «попугать» работников студии — мол, если вы не включите песню, то будете иметь дело с Фурцевой. Но Шилов мне ответил, что вот, мол, хорошо будет, если Вы обратитесь к Министру культуры. И теперь может получиться так, что тот же Шилов будет ждать специального разрешения Фурцевой. А его ведь может и не быть.
Но так или иначе, я буду добиваться, чтобы песня «Враги сожгли родную хату» (именно в Вашем исполнении) была включена, если не в Вашу пластинку, то хотя бы в мою.
Вот обо всем этом я и хотел поставить Вас в известность и сказать Вам, что я все помню. Если Фурцева мне никак не ответит и вообще никак не реагирует на мою просьбу, то я напишу в другое место. Конечно, лучше было бы лично встретиться с нужным человеком и поговорить без всякого письма. Но дело заключается в том, что я уже давно и серьезно болен и потому — в буквальном смысле слова — не выхожу из своей квартиры.
Всего Вам доброго.
Ваш М. ИСАКОВСКИЙ
Москва, 19 марта 1967 г.
Дорогой Марк Наумович!
Большое Вам спасибо за Ваше новогоднее поздравление, за добрые пожелания Ваши.
Не мог Вам ответить тем же по той причине, что за несколько дней до Нового Года уехал в санаторий, где, как говорят, приболел, и вот только сейчас мало-мальски поднялся на ноги. Поэтому и отвечаю Вам с таким большим запозданием.
Теперь пробыть здесь мне остается уже недолго — всего несколько дней: кончается срок путевки.
Всего Вам самого доброго!
С искренним приветом
М. ИСАКОВСКИЙ
17 января 1969 г.
Санаторий «Барвиха».
P.S. А «Прасковью» в Ваше[м] исполнении знают все на свете и всем очень нравится Ваша манера исполнения.
М. И.
Человек и артист
МАРК ГАЛЛАЙТребовательность
Летчик-испытатель Ануфриев — в комбинезоне, шлеме, с поднятыми на лоб очками, с надетым парашютом, при кислородной маске, болтающейся у плеча, словом, в полной летной экипировке — садился в самолет.
Сделав шаг к машине, он взялся рукой за борт кабины, на мгновение полуобернулся, показав свой волевой профиль и соответствующее ситуации суровое выражение лица, полез наверх, уверенно упираясь подошвами массивных башмаков в тонкие перекладины приставной лесенки.
Усевшись в кабине и привязавшись ремнями, он быстро осмотрел приборную доску и скомандовал: «К запуску». А потом небрежно разбросал ладони обеих рук в стороны — жест, известный на любом аэродроме мира и означающий «убрать колодки из-под колес», — уверенным рывком надвинул прозрачный фонарь кабины и, перенеся сосредоточенный взгляд вперед, начал выруливать. Самолет тронулся с места, и секундой позже старый воздушный волк Ануфриев вышел за пределы кадра…
Все это выглядело вполне достоверно. Но именно выглядело — на глаз, а не на слух. Любимое авторами авиационных статей и очерков выражение «двигатель взревел, и…» к данному случаю решительно не подходило. Двигатель молчал. Единственный звуковой эффект, нарушавший тишину при трогании самолета с места, состоял в команде: «А ну, взяли!» — услышав которую, несколько механиков и мотористов дружно наваливались на самолет и толкали его несколько метров вперед.
Но тут постановщик фильма режиссер Анатолий Михайлович Рыбаков кричал:
— Стоп!.. Еще дубль.
Эти слова оказывали действие поистине магическое: Ануфриев «снимал» волевое выражение с лица и вообще исчезал, превращаясь совсем в другого человека — артиста Марка Наумовича Бернеса, которому было жарко в плотном летчицком обмундировании, у которого от хождения с надетым тяжелым парашютом вверх и вниз по лесенке покалывало сердце и который вообще считал, что отснятых дублей более чем достаточно.
— Что, Толя, — переспрашивал он режиссера, — еще дубль?
И, получив подтверждение, засовывал в рот очередную таблетку валидола, кряхтя поднимался и вылезал из кабины (казалось, это вылезает кто-то другой, а не тот летчик, который только что так лихо влезал в нее). Самолет откатывали в исходное положение, и все повторялось сначала: летчик-испытатель Ануфриев — в комбинезоне, с поднятыми на лоб очками, с надетым парашютом, при кислородной маске…
До того как меня, летчика-испытателя, назначили консультантом фильма «Цель его жизни» (авторы сценария А. Меркулов, В. Иванов), я в течение многих лет знал и любил кинематограф только как зритель. И киноактеров, естественно, знал только на экране.
И вдруг, пожалуйста, — возможность, более того, даже прямая обязанность (что ни говорите, консультант!) целыми часами наблюдать, как в нескольких метрах от меня напряженно работают «живые» В. Сафонов, М. Бернес, Л. Шагалова, Г. Абрикосов…{96}
Первое, что, помнится, произвело на меня сильное впечатление, было это самое «работают». Конечно, я и раньше знал, что и снимать фильмы, и сниматься в них — отнюдь не легкое развлечение, а настоящий труд. Но только увидев его вблизи, я понял, какой это тяжкий, изматывающий, требующий предельного напряжения всех душевных, а иногда и физических сил труд!
За первым открытием пошли следующие. Многие с юности засевшие в голове наивные зрительские представления рушились одно за другим. В том числе и представления чисто подсознательные. Ну в самом деле, спроси меня кто-нибудь, отождествляю ли я личность актера с внутренним обликом сыгранных им персонажей, я, конечно же, уверенно дал бы отрицательный ответ. Но ответ был бы чисто умозрительным. А в глубине души (как, наверное, и во многих других столь же мало искушенных в тайнах высокого искусства душах) сидела, оказывается, неосознанная склонность прокладывать некие связи между актером и его персонажами, особенно если актер был такой, как Бернес: яркий, талантливый, запоминающийся, а исполненные