Вернулись они в Москву с водителем-перегонщиком. Это был последний автомобиль Бернеса. А еще через пять дней у этой новой машины сломался мотор…
Он был прекрасным водителем и смелым человеком, но в дальних поездках уже дважды попадал в аварии, которые едва не стоили ему жизни. Поэтому во время поездок за пределы Москвы в последние годы машину вел его шофер.
И вот теперь мотор новой машины починили, и он поехал на ней к врачу на Пироговку. Внезапно на повороте на Зубовской площади в его «Волгу» врезался «фольксваген». Разбор аварии показал, что Бернес не был виновником. Правила движения нарушил водитель иномарки. Эта третья в жизни Бернеса автоавария оказалась последней. После нее он слег. Сесть за руль ему уже больше не было суждено. Да и жить оставалось менее трех месяцев…
Одним из трудных моментов в конце нашей совместной жизни стала моя поездка в Финляндию — это был единственный случай, когда я поехала по путевке без Марка: он просто вытолкал меня туда! Это случилось, когда Марк был уже тяжело болен, лежал дома, сам ехать не мог, а мне настойчиво говорил: «Поезжай одна, может быть — это в последний раз». Он так настаивал, что я уехала. А там, за границей, только мучилась, потому что все мои мысли были дома, с ним. Вся эта поездка мне была не в радость, а в тягость. Но и Марк, конечно, выпроводив меня, не находил себе места: ему было плохо, а меня не было рядом.
А когда меня не было, в его воображении начинали рисоваться всякие фантастические картинки. Не случайно друзья передали мне потом такие слова, сказанные Марком: «Если бы я мог Лильку взять с собой, я бы спокойно закрыл глаза». Он боялся, что меня и посмертно уведут от него, что я брошу детей. Да и меня предупреждал, чтобы я, когда останусь без него, была очень осмотрительна: другие мужчины начнут тянуть меня в разные стороны.
Болезнь его развивалась уже несколько лет и сказывалась в приступах сильной слабости, сердечных болях. Помню, когда я все-таки заставляла его больного идти на воздух — гулять до парка ЦДСА, он, дойдя до первой же скамейки, сразу ложился на нее: «Зачем ты заставила меня выйти? Мне же тяжело». Врачи постоянно говорили ему, что у него инфекционный радикулит.
Разговаривая со мной обо всем, советуясь (но все решая, конечно, сам), Марк никогда не рассказывал о своем детстве. Не вспоминал отца, который умер в 1948 году. А его мать, маленькую и очень аккуратную старушку, я знала и хоронила ее. Застала еще и его младшую сестру Анну. Все это было в первые годы нашей семейной жизни. Я не знала никаких подробностей — только то, что Марк когда-то перевез всех своих родных из Харькова в Москву..
Поскольку и первая жена Марка — Паола, и его отец, и сестра — все умерли от рака, Марк все время твердил, что его ждет та же участь. Вообще, он не любил видеть умирающих и посещать кладбища — есть люди такого склада: им просто невыносимо смотреть на людей, которым плохо.
До моей последней поездки в Финляндию это был совершенно молодой человек. Он не только не был старым — что такое для мужчины 58 лет! Он был энергичнее меня: я уставала, а он мог бежать по делам, идти на прием. Мне не раз говорили: как это Марк все успевает? Прямо с приема вы бежите на поезд (Марк не любил летать самолетами). А он хотел поспеть всюду, потому что ему все было интересно.
Он так и не узнал своего диагноза. Он мог только догадываться о нем. Консилиум, состоявшийся на Пироговке, решал вопрос, в какую больницу направить Бернеса. Рассматривали три варианта: если направить в клинику академика Блохина, то он поймет, что у него рак; положить в радиологический центр — то же самое. Поэтому выбор остановился на «Кремлевке». Когда начинался этот консилиум, где присутствовали такие специалисты, как Е. И. Чазов и другие, врач Перельман сказал мне: «Лиля, выйдите из палаты». Это была огромная, похожая на класс палата. И вдруг услышавший эти слова Марк сказал громко: «Лиля — „выйдите“? Лиля будет здесь!» Он не мог без меня дышать…
Незадолго до смерти он по звонку со студии поехал сделать запись песни «Журавли» для журнала «Кругозор». Он спел ее без репетиций и дублей. И он знал, о чем он поет.
Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле…
Но для журнала нужна была фотография, и тогда приехал фотокорреспондент. Бернес нашел в себе силы встать с постели, надел пиджак на больничную пижаму, а после съемки лег обратно и спокойно сказал: «Это моя последняя фотография».
Как бы в шутку, он говорил со мной о Новодевичьем, и я, тоже как бы в шутку, обещала ему это. Перед самой смертью, когда он уже лежал в лежку, у него случился инфаркт, который я выходила. Он лежал в Кремлевской больнице на Рублевском шоссе в Кунцеве и говорил врачам, которые знали, что он приговорен, что у него неоперабельный рак корня легкого: «Вот я поправлюсь — такой концерт вам закачу!»
И в то же время он распорядился, чтобы ему привезли со студии звукозаписи пленку с записью четырех исполняемых им песен. Это были «Три года ты мне снилась», «Романс Рощина» («Почему ты мне не встретилась»), «Я люблю тебя, жизнь» и «Журавли». Он сам выбрал слова и музыку, какие должны были звучать в день прощания с ним. Записи он прослушивал очень внимательно и остался доволен их качеством.
Пятьдесят один день, весь последний период его болезни, каждое утро я ездила к Марку от Сухаревской на Рублевку. Сама не понимала, отчего у меня были дикие боли — оказывается, открылось язвенное кровотечение. Но я была с Марком ежедневно — с утра и до самой ночи, пока не укладывала его спать. Один раз, когда у меня просто не было сил подняться, меня пыталась подменить Наташа, но из этого ничего не вышло. Мне пришлось преодолеть себя и ехать самой.
У Марка не двигались руки и ноги, он не мог поднять головы. Он умирал очень мучительно, потому что отказался от наркотиков. Понимал, что после них бредит, и это его, наверное, раздражало. Так что умирал он — в полном сознании.
Это случилось в субботу 16 августа 1969 года. Когда началась агония, он обратился ко мне с требованием: «Уйди! Тебе же тяжело». И когда я покорно пошла за перегородку, вслед прозвучали последние произнесенные Марком в жизни слова: «Куда ты?!»…
Отчетливо знаю одно: в тот день закончилась моя «настоящая» жизнь. Дальше надо было жить — ради того, чтобы поднять на ноги детей. И ради дела памяти Марка. Через день после его ухода, в понедельник 18 августа, как выяснилось, ожидали Указа о присвоении ему звания Народного артиста СССР. Посмертно такие звания не дают. Но Марк уже был и навсегда остался народным…
Надгробный памятник на Новодевичьем мне помогли поставить его друзья Константин Ваншенкин и Ян Френкель{129}. А я посадила над ним куст сирени. Около двадцати лет шло настоящее сражение за установление мемориальной доски на доме, где Бернес жил, творил и который он так любил. Я благодарна людям, собиравшим деньги на эту доску по всей стране — в том числе и из своих небогатых пенсий… Нелегкой ценой удалось и мне сохранить его последний дом.
Я и сейчас все время оглядываюсь на Марка, спрашиваю себя, как бы он поступил и что сказал. И мне кажется, мы продолжаем жить, как одно целое.
Литературная запись К. В. Шилова
МАРК БЕРНЕС«А что надо песне для счастья?..»{130}
«…Сначала я пел те песни, которые пели мои герои в кино, а потом постепенно стал складываться свой репертуар. Мне хотелось рассказать людям о жизни сердца, о его боли и радости, о любви, которая не кричит о себе, а тихо, с улыбкой, напевает, расплавляя душу песней, о скромной и крепкой дружбе, о мечтах и встречах, и о сожалении, которое охватывает человека, прошедшего свой путь не так, как хотелось бы, много не „добравшего“ в жизни.
…Есть ведь разные песни. Одни поются на площади, с большой эстрады, на массовых гуляньях. Они обращены к тысячам людей и говорят о великих делах. Для них нужен мощный голос. А есть другие песни — их поют, обращаясь к каждому слушателю так, как будто между вами идет задушевная беседа, как будто вам нужно передать вашему другу что-то очень важное, заветное.
И для того чтобы петь эти песни, едва ли главное — иметь большой голос. Тут, по-моему, главное — это сердце. Нужно сердцем услышать, понять и передать песню. А чтобы передать всю теплоту песни, нужно иметь выразительные глаза, мимику, жест.
Я, например, всегда пытаюсь перевоплотиться в человека, от имени которого песня поется. Иногда этот человек я сам, иногда он не совпадает со мной.
…Итак, я очень советую товарищам, которые поют на эстраде, упорно заниматься актерским мастерством… Вам очень помогут ваши руки, глаза, улыбка. Но в то же время хотелось бы посоветовать очень экономно пользоваться внешними средствами актерской выразительности, не переигрывать, не „пережимать“.
Мимическая игра или жест только тогда хороши и производят впечатление, когда они естественны, экономны, сдержанны, идут от души. Лишние или утрированные жесты и движения только портят впечатление…»
Из статьи «Будьте выразительны!». 1956 г.
«…За всю свою жизнь я не спел ни одной песни, даже хорошей, просто за то, что она появилась на свет. Потому что нет для меня плохой или хорошей песни вообще, а есть произведения, которые меня глубоко волнуют, отвечают моей теме в искусстве, и есть просто отличные (или, наоборот, слабые), которые я трезво оцениваю, но никогда не запою.
Вот „Подмосковные вечера“ В. Соловьева-Седого — песня, которая мне очень нравится. Но петь я ее не могу: во-первых, ее лиричность более мягка и ласкова, чем та, которая ближе мне… а во-вторых, лучше Трошина не споешь…