Вода выкипает очень быстро, гораздо быстрее, чем она должна была бы выкипать, по моему мнению. Она охренительно противно воняет.
На дне остается серовато-зеленый налет, что-то вроде медной ржавчины. Это, как мне объясняет Ханна, и есть цель всех наших манипуляций. Это экстракт опия. Святая святых.
Ханна набирает в пипетку жидкость из бутылки с надписью «Олейна» и осторожно, по капле, добавляет ее в получившуюся бурду.
– Что это такое? – спрашиваю я.
– Уксусный ангидрид, – отвечает Ханна, – самый редкий компонент нашего блюда.
Ханна рассказывает мне, что уксусный ангидрид можно получить только в промышленных условиях, и потому добыть его иначе, кроме как украсть с тщательно охраняемого производства, нельзя. Он очень дорого стоит. Дешевле, конечно, чем маковая соломка, но все равно чертовски дорого. Хотя сам по себе ангидрид не обладает наркотическим действием, он необходим для приготовления шири и поэтому считается прекурсором.
– За него тоже можно сесть, – говорит Ханна, – те же три года для первого раза.
Ханна осторожно, пальчиком, перемешивает ангидрид с экстрактом опия. Постепенно цвет и консистенция смеси экстракта опия и уксусного ангидрида становятся равномерными.
Это называется «ширь».
Пока Ханна берет шприцы и делает последние приготовления, она рассказывает мне, что процесс готовки на этом можно не останавливать. Получившийся раствор, если есть время, желание и оборудование, можно теперь очистить. Самый простой способ – это выпарить его в герметичной емкости и пропустить через змеевик наружу. После очистки мы получим героин.
– Сегодня мы ширнемся, как настоящие центральноукраинские селяне, – говорит Ханна.
Городские мастера выгоняют из одного стакана 8 – 10 кубов, а потом бодяжат раствор водой примерно вдвое. Селяне же выгоняют из одного стакана 4–5 кубов и никогда-никогда не разбавляют ширь. Они редко варят для продажи, поэтому гораздо больше озабочены качеством.
– Это лучшая ширь, что ты можешь попробовать в этом городе, – говорит мне Ханна.
В городе, лидирующем по уровню заболеваемости наркоманией, это большая похвала. Уровень нумерической дистрибуции шири здесь самый высокий в Восточной Европе. И я буду колоться лучшим, что здесь есть.
Ханна заправляет шприцы и показывает мне, как затягивается жгут.
– Ты готов? – спрашивает она.
Я ложусь в кресле, как космонавт перед стартом, и говорю:
– Готов.
Она вводит иглу мне в вену и смотрит мне в глаза.
– Это самая ядреная ширь, какую можно здесь достать, – говорит Ханна, – ты запомнишь это навсегда.
И она вводит раствор мне в вену.
9
Наркотики выполняют в обществе две функции.
Некоторым людям хочется получать от жизни немного больше, чем разрешено, – это похоже на то, как под крышкой плотно закрытого котла начинает накапливаться пар. Если не дать ему выхода – можно получить неприятные последствия. Хороший повар знает, как правильно выпускать пар из котла, вне зависимости от того, разрешит ли он кому-то повесить на стену его камеры фотографию Риты Хейворт или даст возможность колоться. Потенциально опасные молодые люди становятся наркоманами, бегут из нашей реальности в иную и не мешают законопослушным гражданам жить в этой.
Это первая функция.
А вторая функция – в том, что для управления оставшейся частью населения тебе всегда наряду с пряником нужен будет кнут – и даже не кнут, а что-то вроде пугала, которым можно было бы стращать законопослушных граждан. Таким пугалом всегда были, есть и будут наркотики.
Не будешь платить налогов – И ЗАВТРА ТВОЙ СЫН СТАНЕТ НАРКОМАНОМ!
Никто из простых налогоплательщиков никогда не пробовал наркотиков, никто не знает, что это такое, почти никто из законопослушных граждан и нацвай-то ни разу не жевал, а уж что там говорить о винте или шири, – но все они, как один, знают, что от наркотиков их ждет верная и неминуемая смерть.
Они не представляют себе, куда в самом деле попадает человек, который делает себе укол. Мне часто доводилось наблюдать, как тридцати-сорокалетние женщины обсуждали божественные видения под общим наркозом. Для многих добропорядочных прихожанок общий наркоз – существенный источник веры.
Господи, если бы они один раз укололись, ушли бы в монастырь.
Навсегда.
Я чувствую себя окончательным, невероятным, законченным ничтожеством. Это чувство накатывает на меня вдруг, «нипочему», просто так, как будто оно всегда было здесь, где-то неподалеку и только и ждало случая, чтобы показаться.
Я представляю себе, что я не здесь.
Я представляю себе, что это не я занят поисками Марка Шейдера посреди черной пустыни, а я, настоящий я, на самом деле нахожусь сейчас в Карпатах, поросших лесом, я в Горганах, стою на склоне горы и смотрю на протекающую внизу реку, я смотрю на Черемош – здесь он едва ли шире добротного ручья.
Вчера я снова занимался своим обычным делом. Вчера с утра я был на шахте, на которой произошел обвал штрека из-за некачественных опор. Я делал телефонные звонки. Я отдавал распоряжения спасательной команде. Я снова применял все ту же формулу: А умножить на В умножить на Х. А умножить на Y.
И восемь шахтеров навсегда остались в забое.
Живыми они стоили бы дороже.
Я шатаюсь, потому что мне тяжело стоять, тяжело от того, что на меня давит огромное небо Карпат, а где-то далеко под ногами петляет горная речушка. Или мне тяжело стоять от того, что вчера вечером я опять пил с шахтерами?
На самом деле наркотики – это очень полезная для государства штука. Если бы не было наркотиков, их надо было бы выдумать. Наркомания – это последний оплот государственного права на табу без объяснения причин. Людям можно запретить что-то делать, сказав: «Это плохо». Людям можно запретить что-то делать, сказав: «Сделав это, вы умрете».
Бог из Ветхого Завета был первым чиновником, развернувшим на подконтрольной ему территории борьбу с наркотиками. Относительно растений, которые изменяли состояние сознания, по-иному расставляя у человека в голове представления о добре и зле, он просто сказал: «Это – запрещено». Он просто сказал: «Попробовав это, вы умрете».
Те, кто попробовал, никогда не смогут объяснить тем, кто не пробовал, в чем разница. Потому что у них другие представления о добре и зле.
Если бы не было наркотиков, возможно, людям пришлось бы каждый раз объяснять, почему нельзя делать это или делать то. Людям пришлось бы объяснять, почему Украина отказалась от ядерного оружия. Людям пришлось бы объяснять, почему после развала Советского Союза, где все были равны и имели примерно поровну сбережений, кто-то вдруг стал покупать заводы, а кто-то оказался «за чертой бедности». Людям пришлось бы объяснять, как бывшие коммунисты способны претворять в жизнь демократические реформы. Все это пришлось бы объяснять, если бы нельзя было просто сказать: «Это можно, а это – нельзя», – как государство поступает с наркотиками.
Я знаю это, потому что на протяжении пяти лет я занимался борьбой с незаконным оборотом наркотиков на территории Украины.
Я не знаю, в каком я городе сейчас нахожусь: может быть, это поселок, а может быть – село. Сквозь легкую дымку первого снега я вижу отсюда гигантский террикон где-то у самого горизонта, вижу вокруг черную пустыню, из которой там и тут торчат гигантские трубы, извергающие огонь. И на самом краю – огромную гору шахтного террикона. Но я не знаю, что это за место. На Донбассе повсюду торчат терриконы. Здесь ад выходит на поверхность.
Я представляю себе, как я стою на Говерле, на самой вершине, и мои волосы шевелит теплый пряный ветер, а подо мной раскинулись Украинские Карпаты – и гряды, зеленые гряды гор уходят змейками к горизонту, переплетаясь, поднимаясь и опускаясь, и где-то у самого края земли глаз перестает различать отдельные деревья, сосны, ели, тополя, пихты и клены, и лес вокруг тебя превращается в зеленое море.
Я представляю себе, что на горизонте – море зелени, а не террикон.
Я заставляю себя не думать о том, что вчера в забое восемь грозов оказались похоронены заживо из-за того, что им не повезло с одной цифрой в моей формуле.
И я заставляю себя не думать о том, что я по-прежнему пью каждый вечер водку с шахтерами, чтобы услышать хоть что-то новое, например, о желтом порошке или о Марке Шейдере.
Мне всегда казалось, что я пью для того, чтобы разговорить шахтеров. Но сейчас я начинаю в этом сомневаться.
Может быть, я пью для того, чтобы отправиться в Карпаты?
То, что сработало у Бога в древней Палестине, сработает и у государственного аппарата в современной Украине. Все законопослушные граждане, живущие в своем маленьком раю, обставленном модной мебелью и новой бытовой техникой, стороной будут обходить дерево, посаженное прямо посреди Эдемского сада. Они сохранят веру в то, что есть вещи, которые просто «нельзя», и ими легко можно будет управлять.
Какому богу нужны творения, которыми нельзя было бы управлять?
Ни один из милиционеров никогда не пробовал наркотики. Невозможно отдавать четкие и односложные приказы человеку, который задает вопросы. Наркотики не пробовал даже ни один из оперов УБНОНа, хотя они и сталкиваются с ними каждый день.
Цепные псы на службе охраны рая не должны есть яблок с Древа познания.
Я смотрю на горы, на зеленое море на горизонте, которое тает, оставляя лишь черный дымящийся террикон, и вспоминаю, как вчера кто-то из шахтеров рассказал мне, откуда взялись Шубины.
Я не верю в эти бредни, все эти сказки о каких-то существах, которые живут в забое, о местных домовых, а вернее, «шахтных», которых называют просто Шубиными. Я видел слишком много умирающих сказок, чтобы верить в ерунду. Но мне всегда было интересно, откуда взялось это название. Почему не «Лапин», или «Горин», или «Мостовщиков», почему именно «Шубин»?
Безымянный шахтер рассказал мне, что в прошлом веке, когда Донбасс только осваивался, люди придумывали свои методы борьбы с природными явлениями, мешавшими выработкам. Это были примитивные методы, но эффективные. Например, для того чтобы метан из обнаруженного газового кармана не взорвался, пока на выработке находятся шахтеры, его сжигали. Тогда не существовало метода, чтобы доставить вглубь шахты, к самому газовому карману, хоть какой-нибудь горящий фитиль. Поэтому огонь внутрь нес человек.