– Донбасс – это кладбище богов, – говорит трассовичка.
Вокруг нас тьма, кое-где рассеивающаяся красноватым заревом, и гигантские силуэты терриконов. Продолговатые черные насыпи высотой с многоэтажный дом, вечно нагретые и дымящие, они действительно похожи на огромные могилы. Машина несется по скользкой неосвещенной дороге со скоростью сто двадцать километров в час, там и тут небо озаряется пламенем из труб, по которым отводят метан из забоя, и мне вправду начинает казаться, что здесь, под этими горами породы, погребены титаны.
Атланты.
Боги.
На какое-то мгновение все это – и ветер, и поземка, и тьма за окном, и оставшийся позади Днепр, и нависающий со всех сторон Донбасс, и «Пежо», несущийся по обледенелой дороге, и трассовичка, и даже я сам вдруг превратилось в картинку с последней страницы гигантской книги о богах, правивших миром и исчезнувших без следа.
«Вчера этого не было».
Мы остановились в первом же шахтерском поселке, я высадил трассовичку и больше никогда ее не видел.
14
Почему я так сильно ненавижу нацвай? Потому что, попробовав его однажды, ты уже не сможешь спускаться в забой без допинга. Зачем дрожать от страха и задыхаться, погружаясь на полукилометровую глубину за несколько десятков секунд, если легко можно достичь спокойствия и умиротворенности на все время аж до момента выхода на поверхность.
Ты уже знаешь разницу.
Знание разницы – это проклятие. Адам и Ева не были наказаны ЗА поедание яблок с Древа познания. Они были наказаны САМИМ поеданием яблок с Древа познания. Пока арабские женщины не видят эмансипации стран западного мира – они счастливы, ибо не ведают разницы. Зато когда царь Алексей Михайлович пытается ввести на Руси соляной налог – поднимается восстание, потому что тяглое население знает разницу. Вот почему из Советского Союза так сложно было попасть за границу – даже на экскурсию. Человек, почувствовавший разницу, не захочет жить дальше так, как будто ее не существует.
Я растираю нацвай языком по зубам и думаю о том, что я его ненавижу.
Это слабое оправдание.
Не я присадил на нацвай всю шахту. Но я пересадил ее на желтый порошок. И если кто-то теперь и должен что-то менять – то это я. Я ползу по лаве, карабкаюсь вверх под углом в 27 градусов со своим добычным комбайном наперевес, весь мокрый, потому что здесь чудовищно жарко, весь в угольной пыли, потому что она мгновенно липнет к мокрой коже, с заложенными ушами, потому что давление на такой глубине многократно усиливает грохот комбайнов, и думаю о том, что если кто-то и должен что-то предпринять, чтобы изменить все, – то это, безусловно, я.
Я выбираюсь в ствол шурфа, чтобы немного отдохнуть.
Пытаюсь отдышаться, стоя на чуть согнутых ногах и держась одной рукой за опору шахтного свода, когда сзади меня дергает за штанину маленькая девочка. Изредка такое бывает – кто-то из шахтеров воспитывает ребенка в одиночку, и, когда его не с кем оставить, он приводит малыша с собой на шахту. Другое дело, что дети обычно не разгуливают по забою.
Вокруг стоит плотный туман угольной пыли, коногонка у меня на каске освещает максимум один метр, и мне приходится нагнуться, чтобы разглядеть девочку. Меньше метра ростом, с двумя длинными косичками, в платье непонятного цвета, снизу доверху покрытом пылью, она смотрит на меня, чумазая и совершенно спокойная.
Я много раз видел пещерных троллей, но ни разу не видел в забое маленьких девочек.
Мы стояли посреди штрека, девочка с зелеными глазами и совершенно опешивший, не знающий что сказать, даже не поздоровавшийся с ней я. Девочка все еще держит меня за штанину, я все еще молчу, когда она поднимает свободную руку, свою маленькую грязную ручку и раскрывает кулачок. На ладони у нее – свет. Мне понадобилось осветить его коногонкой, этот свет, для того чтобы понять, что это маленькая козявка.
Светлячок.
Я осторожно беру светлячка у нее с ладони, и девочка отпускает мою штанину. Она начинает улыбаться. Она кивает мне головой и идет дальше, в глубину шурфа.
Без единого звука.
Когда ко мне подходит Саня, я спрашиваю у него, не видел ли он тут маленькую девочку. Саня тоже только что вылез из лавы, он тяжело дышит, он мокрый и весь, с ног до головы, покрытый угольной пылью, и он говорит мне, что нет, он не видел только что девочки, но он знает о чем я.
Он видел ее раньше.
Саня рассказывает мне, что эта девочка уже гуляла по шахте несколько недель назад.
– Помнишь, – говорит мне Саня, – тогда еще погиб Рыжий?
Я помню.
Я не был так близко знаком с Рыжим, он работал в другой бригаде и жил в поселке, далеко. Мы с ним виделись несколько раз, но, когда мне сказали, что он погиб, я расстроился. По-настоящему расстроился. Его считали хорошим парнем, а мне всегда жалко, когда гибнут хорошие парни.
Его убило порванным тросом. Добытый уголь сыпется из лавы вниз прямо на конвейер, который транспортирует его до места погрузки или сразу на поверхность, если шахта не слишком глубокая и есть нормальный наклонный шурф. А отработанная порода грузится в вагонетки и вытягивается наверх толстым тросом, который постепенно наматывается на валик. Наверху стоит человек со стальным ломом, который должен следить, чтобы трос наматывался ровно, и, если что, поправлять его с помощью лома. Вагонетка как раз поднималась по бремсбергу, когда случилась авария. Обычно, если рабочий сверху не уследил за тросом, машина сама рубит его, и вагонетка начинает катиться по рельсам назад, в темноту, практически летит под уклоном в 30, а то и в 45 градусов, набирая сумасшедшую скорость. Кто-то кричит – на всю выработку, перекрикивая грохот машин, кричит, что катится вагонетка.
Это называется «запустить орла».
Если кто-то находится на пути вагонетки, он успевает отпрыгнуть – а вообще, никто обычно не ходит по рельсам, по которым поднимают вагонетки с породой. Но вот сам трос, разрываясь, летит туда, куда ему хочется, с огромной силой рассекая воздух. Рыжего полоснуло по груди. Его развороченная грудная клетка представляла собой настолько жуткое зрелище, что тело хоронили в закрытом гробу.
Саня рассказал, что в тот день, через несколько часов после смерти Рыжего, к нему подошла девочка.
Она не сказала ни слова.
Только отдала ему маленькую живую козявку.
Светлячка.
– Этого светляка надо было выпустить на поверхность, – сказал Саня, – иначе он не сможет попасть туда, куда должен попасть. Сам он не найдет дорогу наверх, поэтому девочка отдает его кому-то из шахтеров.
Я не задаю глупых вопросов.
Я просто выношу вечером светлячка на поверхность и выпускаю его в траву.
Ночью, сидя на кухне у Ханны, рассказываю ей о светлячках. Я прошу Ханну никогда не давить светлячков и выпускать их, если вдруг один из них залетит в помещение, из которого не может выбраться сам.
Ханна говорит: «Без проблем».
Ханна, одетая в такую короткую юбку, что я вижу волоски у нее в промежности. Ханна, с раскосыми глазами, высокими скулами и длинной шеей. Ханна, которая варит ширь и бегает по кухне с половником.
Ханна рассказала мне, что на жаргоне пушкарей «светлячками» называют тех, кто закладывает свою крышу и стучит ментам на самих ментов.
Ханна рассказала мне, как одного ее клиента – мелкого барыгу, покупавшего небольшие партии, только чтобы толкать в своем районе, – взяли за жопу ребята из УБНОНа.
Ханна так и говорит: «взяли за жопу».
Они снимали с него дань, и, когда пришли третий раз за месяц, он понял, что ему надо кого-то кому-то сдать. Он позвонил Ханне за советом, и она сказала ему: «Иди в СБУ». Если уж надо кого-то сдать, то лучше всего сдать ментов. В службе безопасности любят, когда им сдают продажных ментов. А ведь, как известно, все менты продажны.
Не знаю почему, но мне кажется, что с последним утверждением я бы поспорил.
Пушкарь пошел в СБУ и сказал, что менты не дают ему жизни. Ребята из СБУ сказали, чтобы он предложил толкать их товар.
На уголовное дело достаточно следов присутствия героина.
Пушкарь предложил ментам толкать их товар из вещдоков, и они принесли ему десять килограмм маковой соломки. Их взяли с поличным.
Разгон в УБНОНе тогда был министерского уровня. Очень много голов тогда полетело. Наверное, даже слишком много.
Ханна говорит, это произвело впечатление.
Ханна говорит, больше менты ни к кому не приходили по нескольку раз.
Все в порядке.
Уже перед сном я услышал в новостях по радио, что сегодня в Сербии произошел обвал, под которым погиб шахтер.
15
Товарищ над-пере-пупер-полковник, товарищ первый заместитель главного директора всех заместителей старшего начальника только что сел.
Все в порядке.
За годы ловли нариков, сидения в засаде, накрытия притонов и сбивания денег с пушкарей я в совершенстве научился задерживать дыхание, перед тем как нырнуть в дерьмо.
Я много чему научился.
Первый зам рассказывает мне о том, что такое милиция. Он повторяет слова из учебника, те слова, которые я сам могу рассказать, даже если меня разбудить посреди ночи и задать вопрос. Я могу рассказать о высоком моральном облике и о круговой поруке, при которой из-за одного гандона могут завалиться все. Я могу рассказать об обязательствах контролировать круг своих знакомых и не якшаться с преступными элементами. Всему этому я научился за время службы в милиции. Я много чему научился.
Я знаю рецепт приготовления шири.
Я умею правильно сушить драп.
Я могу изготовить отличный бурбулятор.
Товарищ первый сраный заместитель начальника е*ного управления говорит мне, что всему есть свои границы. Товарищ подполковник хочет сказать мне, что мои действия не соответствуют высокому званию украинского милиционера.
– Я что, уволен? – уточняю я.
– Нет, нет, что ты. «Уволен» – это грубо. Ты теперь просто находишься в запасе.
– Ну что ж, – говорю я, – без проблем. Так точно, товарищ подполковник. С этого дня я не б