уду слушаться ни ваших, ни чьих-либо еще идиотских приказов, не буду вставать, когда в комнату входит старший по званию, не буду писать долгих и утомительных рапортов. Я буду служить в свое удовольствие, служить не толстым обнаглевшим козлам, а народу Украины, я буду выполнять ту работу, для которой я сюда поставлен, а не ту, которую какой-то тупой идиот решил на меня навесить. Плюс, – добавляю я, – я буду повышен в звании и получу увеличение должностного оклада, разумеется.
По лицу первого зама я вижу, что моя речь произвела на него впечатление.
За годы службы я научился, например, тому, что человека, который отдал системе всего себя без остатка, можно вышвырнуть, как помойную тряпку, когда он выработал свой ресурс.
В милиции каждый, кто задержался больше трех лет, думает о пенсии. Возможно, он не говорит об этом прямо, даже еще ничего явно в уме и не просчитывал: в конце концов, он еще молод, рано об этом думать, да и не собирается же он в старости жить на одну пенсию! Но вы можете быть уверены, он уже уточнил, для каких подразделений идет год за полтора и засчитывается ли учеба в срок службы. Просто так, даже не думая, на автомате – само уточнилось.
Потому что пенсия – это одна из немногих вещей, в которых тебе хотелось бы быть уверенным. Потому что это хоть какая-то забота о сотрудниках, которых иногда правильнее называть рабами системы. Когда ты годами жрешь дерьмо, чтобы оно не упало на головы законопослушных граждан, ты начинаешь думать, что страна тебе задолжала.
В течение двух минут и сорока секунд я рассказываю первому заму о том, что я знаю. Не пересказываю ему все, а просто перечисляю свои знания. О системе, в которую в равной степени входят менты, бандиты, политики и простые налогоплательщики. О гласных и негласных договорах между пушкарями и убноновцами. Обо всех нарушениях уставов, порядка внутренней службы и законов, которые происходят каждый день. О том, где я был и с кем я общался в девяностые, и о том, кто кого как и за что топил в это время.
Кое-что из того, что я упомянул, кроме меня знает лишь несколько человек в мире.
Я многому научился.
Я видел, как человека, который прослужил в МВД девятнадцать лет и одиннадцать месяцев, увольняли за чужую провинность – а на самом деле просто потому, что он не с тем генералом водил дружбу.
Конечно, круговую поруку еще никто не отменял.
Ты мог верой и правдой прослужить многие годы, делая работу за троих, за пятерых, положенных по штату, потому что людей брать неоткуда, а работу делать надо. Ты мог трудиться до глубокой ночи, приходить домой, сразу валиться спать, а рано утром возвращаться. Ты можешь вкалывать по выходным и на все праздники. Ты можешь не брать отпуск. Никогда.
Ты можешь отдать этой е*ной работе все, месяцами не видеть детей, превратиться в машину по наращиванию показателей. Но если в какой-то момент системе что-то не понравится в тебе – ну хоть что-то, – она готова будет тебя пережевать и выкинуть. И никакой пенсии. Никакой благодарности. Никаких сантиментов. У тебя даже награды заберут. Страна ничего тебе не должна, парень.
Я видел слезы в глазах человека, который это понял. Не отчаяние, нет – он всегда найдет где себя применять в обществе, где понимание криминального мира ценится выше, чем бизнес-образование, – а обиду. Обиду на страну, которой было отдано девятнадцать лет и одиннадцать месяцев своей жизни, литры пота и тонны усилий. И которая ничего тебе не должна.
Я все равно не собирался закончить службу как он.
Первый зам поднимает брови вверх так высоко, что кажется, будто у него совсем нет лба, а брови растут от того места, где кончаются волосы. Вообще-то первый зам постоянно поднимает брови вверх, когда хочет сделать вид, что удивлен, но так высоко он поднял их на моей памяти впервые.
– Это что, шантаж? – уточняет первый зам.
– Нет-нет, что вы. Шантаж – это незаконно. А это просто антиципация.
Первый зам хлопает глазами – так сильно, что кажется, будто я слышу щелчки от столкновения верхних век с нижними. Щелк.
Щелк.
Щелк.
Первый зам, е*ный товарищ начальник, с исчезнувшим лбом и хлопающими глазами, интересуется у меня, понимаю ли я, в какие игрушки я пытаюсь играть с системой. Первому заму даже в голову не приходит сказать «со мной»: он давно уже потерял свое «я» на этой службе, он давно уже превратился в болт, с помощью которого одна часть системы крепится к другой.
Если что-нибудь в нем когда-нибудь не понравится системе, она выбросит и его.
Я отвечаю, что и не собираюсь играть. Я говорю, насколько серьезен в том, что касается долга и служения своей стране. Я рассказываю товарищу подполковнику, как я изложил на бумаге все то, что я ему только что рассказал. Изложил в подробностях, со всеми деталями. Я написал настоящую поэму – поэму о безверии, предательстве и беззаконии. О, можете мне поверить, у меня вышло прекрасное произведение! Я переписал поэму двадцать пять раз. Конечно, можно было воспользоваться копировальным аппаратом, но мне искренне нравилось переписывать этот текст много раз от руки. Я каждый раз переживал писательский триумф. Еще и еще раз. Еще и еще раз. Двадцать пять раз подряд.
Я думал, в конце у меня отвалится рука или, по крайней мере, отнимутся пальцы. Но, кроме болей в кисти, два следующих дня никаких последствий не было. Я имею в виду, для меня.
Самое интересное – и тут я вижу, что глаза товарища подполковника начинают подниматься еще выше, а брови залазят прямо на волосы, – самое интересное то, что я сделал с этим переписанным двадцать пять раз текстом.
Разумеется, я разослал свой шедевр людям, которые раз в месяц должны получать звонок с подтверждением того, что со мной все в порядке, а иначе они рассылают письма с моим текстом во все ведущие издания и телеканалы, включая украинские службы BBC и CNN. Помимо официальных пересылочных служб, я использовал также некоторые малоизвестные конторы, а несколько экземпляров просто спрятал у знакомых – я имею в виду, более или менее знакомых.
Свой любимый, контрольный экземпляр, оригинал, я спрятал в шахте. Даже если системе удастся найти и уничтожить все остальные экземпляры – в чем я очень сомневаюсь, – этот ей не достанется никогда. Никто из тех, кто ходит по поверхности, никогда не спускается в шахту. Ни товарищ подполковник, ни кто-либо другой из всей этой сраной системы никогда не достанет то, что однажды попало в забой.
– Ну, – спрашивает у меня товарищ, еб* его мать подполковник со своими вылезшими вверх бровями, – неужели ты думаешь, что кто-то все это воспримет всерьез?
Конечно, товарищ мать-его-за-ногу хорошо знает, что любую, даже самую правдивую информацию можно выставить глупой шуткой, – а если проще, закрыть ей доступ в эфир.
Никто не станет слушать какого-то опера, который решил потрясти мир откровениями о жизни, разоблачающими Министерство внутренних дел. Никто не пустит в эфир непроверенную новость. В информационном конфликте «опер – министерство» у опера шансы весьма невелики. Скорее, их просто нет. Потому что опера никто не заметит.
– Как, – спохватываюсь я, – разве я еще не сказал главного? Разве я забыл вам сказать, что мой текст, мой шедевр, мое прекрасное сочинение подписано вашим именем?
Я делаю паузу и наслаждаюсь наблюдением за бровями первого зама, которые уже давно живут своей, независимой от него, жизнью.
Я рассказываю, что мой текст оформлен как большой пресс-релиз, который, согласно маркировке, был подготовлен и отправлен службой по связям с общественностью управления и подписан лично первым замом. Конечно же, министерство даст опровержение. Но к этому моменту откровения первого зама уже увидят все. И когда люди из МВД начнут защищаться и выступать по всем телеканалам, говоря, что это наглая ложь, им придется найти козла отпущения – чтобы подать на него в суд и заставить отвечать по всей строгости закона. И если автором этого «возмутительного опуса, бросающего тень на каждого честного милиционера», окажется мертвый опер, погибший недавно при загадочных обстоятельствах, то козлом отпущения станет первый зам.
Он это знает.
Я это знаю.
Мне нет надобности цитировать будущие газетные заголовки и темы будущих ток-шоу, посвященных «последним сенсационным событиям, связанным с МВД». Первый зам и сам может сочинить десяток таких заголовков. Из того материала, который я изложил на бумаге, можно сделать не просто передачу – многосерийный фильм с продолжениями. И как бы дело ни пытались замять, резонанса будет достаточно, чтобы первый зам ушел под лед.
Навсегда.
Я вышел из кабинета с повышением в должности.
16
Это по всем каналам сегодня: в селе Хрящеватое Юрьевского района вдруг просели четыре дома – просто в один момент ушли под землю, на глубину в несколько метров. Ты переключаешь с одного канала на другой, а картинка не меняется: заснеженный поселок, просевшие дома, срезы почвы, бригада МЧС, физиономии потерпевших. Они недоумевают. Они теряются в догадках. Они негодуют. Они требуют, чтобы власти разобрались. И, конечно, чтобы им возместили ущерб.
На самом деле никакого ущерба там нет – стоимость всех этих лачуг вместе со всем имуществом их хозяев едва ли превышает стоимость одного BMW, на котором подъехал голова районного совета. Ай-ай-ай, какое горе, говорит он. Конечно же, власти разберутся, обещает он. Странно, что дома просели именно здесь, удивляется он. Ведь даже эксперты утверждают, что внизу нет никаких подземных пещер, или озер, или каких-нибудь провалов почвы, переводит стрелки он. Да, да, конечно, – теперь уже показывают экспертов – очень странное природное явление. Эксперты качают головами. По всем каналам – одни и те же рожи, и ты удивляешься, как они успевают перебегать с такой скоростью между каналами. Ты думаешь – может быть, это не один и тот же эксперт, а братья или сестры-близнецы. Может быть, в эксперты на почвоведческом факультете принимают только близнецов, для того чтобы теперь сажать их в мягкие кресла на разных каналах и одновременно брать у них интервью по всем кнопкам на телевизоре. Кнопка «1» – эксперт в очках, потом экспертша с косичкой. Кнопка «2» – эксперт с большим носом, затем снова экспертша с косичкой. Кнопка «3» – эксперт с большим носом и эксперт в очках. Круг замкнулся.