тили Джорджа, но не меня, он вполне годился мне в товарищи; в некоторых отношениях он был мне равен, а в иных — превосходил меня»), жена терпеть не могла — выпивал, играл в карты, брал у хозяина взаймы и с честными глазами врал, что хозяев нет дома, когда Твену не хотелось никого принимать. Супруги Патрик и Элен Макелер, лакей и горничная, служили еще у Джервиса Лэнгдона и проработали в доме его дочери 36 лет. С 1874 года жила в доме няня, Розина Хэй. Зато без конца менялись повара — Оливия ничего не смыслила в кухне и все боялась не угодить гостям, и вообще, по мнению Твена, нормально поесть можно было на Юге, но не у янки. Особым гурманом, впрочем, он не был, обожал пироги с черникой, которые мог есть каждый день; завтракал очень плотно на английский манер (4–5 блюд), к ланчу не выходил, вечером обедал с гостями, от позднего ужина отказывался, на ночь пил виски, потом от этой привычки отказался. Сигару не выпускал изо рта с утра до ночи. На здоровье все это вроде бы не сказывалось, был подтянут, ловок, по лестнице не всходил, а взлетал; из физических упражнений признавал только пешую ходьбу.
Часто гостил Хоуэлс, спальня на первом этаже была за ним зарезервирована; хозяин приходил к нему, когда все укладывались спать, курили и болтали «обо всем в небесах, и на земле, и в воде, и под землей», по выражению Хоуэлса, который «обалдевал после двух дней таких разговоров». С Туичеллом ежедневно совершали прогулки по 10 и 20 километров, иногда ехали поездом до соседнего городка Блумфилд, а обратно возвращались пешком. Однажды затеяли идти пешком до Бостона, шагали весь день, потом все-таки сели на поезд и успели к ужину у Хоуэлсов, на следующий день обедали с Олдричем, репортеры с восторгом описывали «литературную прогулку» — Твен уже чихнуть не мог, чтобы об этом не написали в газетах.
Вернувшись домой, писал Хоуэлсу: «Миссис Клеменс готова браниться и впадает в непристойную ярость, когда я рассказываю, как хорошо мы без нее провели время». Подшучивал над женой довольно безжалостно, любил вызывать ее гнев, выходя на улицу в тапочках, она поднимала крик — возможно, лишь затем, чтобы доставить ему удовольствие, так как, хотя и не все шутки понимала, все же обладала чувством юмора, проявившимся в описанном Твеном эпизоде: утром он брился в ванной, чертыхаясь и бранясь (был уверен, что жене не слышно через стенку), вошел в спальню — и «ангельские губки», передразнивая его интонации, воспроизвели весь поток нецензурных ругательств. (И он перестал ругаться? Нет: перестал это скрывать.) «Со стороны я мог бы назвать этот брак одним из самых совершенных», — говорил Туичелл; Хоуэлс писал, что Оливия «обладала не только прекрасным характером, но и исключительным умом. <…> Замечательный такт, с каким она обращалась с мужчиной, который был и хотел быть самым несносным существом на свете, она соединяла с откровенностью, и Клеменс принимал ее руководство покорно и с радостью». На самом деле трудно сказать, кто кем руководил в этом идеальном, столь редком для писателей браке.
Хоуэлс, недавно ставший редактором «Атлантик мансли», попросил что-нибудь для него написать — в ноябрьском номере появилась «Правдивая история» («А True Story», другое название «Auntie Cord»), основанная на рассказе бывшей рабыни Мэри Энн Корд, пожилой женщины, служившей кухаркой у Крейнов; автор спрашивает: отчего она всегда весела, неужто не испытала в жизни горя? — а та рассказывает историю своей семьи. Были муж и семеро детей — и вот их стали продавать поодиночке. «Одушевляясь рассказом, тетка Рэчел поднималась все выше и теперь стояла перед нами во весь рост — черный силуэт на звездном небе.
— Нас заковали в цепи и поставили на высокий помост — вот как эта веранда, — двадцать футов высотой; и народ толпился кругом. Много народу толпилось. Они подходили к нам, и осматривали нас, и щупали нам руки, и заставляли нас вставать и ходить, и говорили: «Этот слишком старый», или: «Этот слабоват», или: «Этому грош цена». И продали моего старика и увели его, а потом стали продавать моих детей и уводить их, а я давай плакать; а мужчина и говорит мне: «Замолчишь ты, проклятая плакса?!» — и ткнул мне в зубы кулаком. А когда увели всех, кроме маленького Генри, я схватила его, прижала к груди и говорю: «Вы, говорю, не уведете его, я, говорю, убью всякого, кто притронется к нему». Но Генри прижался ко мне и шепчет: «Я убегу и буду работать — и выкуплю тебя на волю». О, милый мой мальчик, он всегда был такой добрый! Но они увели его… они увели его, эти люди, а я билась, и рвала на них одежду, и колотила их своими цепями; и они меня колотили, но я уже и не чувствовала побоев».
В войну героиня служила кухаркой у южан, потом у северян, ее младший сын Генри сбежал от хозяина, устроился парикмахером, в конце концов они встретились, но остальные члены семьи пропали без следа. «О нет, мисту[12] Клеменс, я не испытала в жизни горя. Но и радости тоже». Хоуэлс назвал рассказ «одним из тех проявлений человечности, которые искупают вину Юга перед неграми». Он видел ясно, что называть автора «комиком» — значит не смыслить вообще ничего. Но его мнения почти никто не разделял. «Юморист» (как «фантаст») — это клеймо.
«Атлантик» был журнал престижный, но бедный: знаменитым авторам, везде получавшим не меньше пяти центов за слово, платили два. Твен обычно торговался свирепо, но условий Хоуэлса не оспаривал и на протяжении многих лет отдавал ему свои лучшие вещи. Печатался и в других изданиях: в том же ноябре в «Нью-Йорк таймс» вышла еще одна негритянская история, «Общительный Джимми» («Sociable Jimmy») — о мальчике, служившем в парижском отеле. Хоуэлс просил «чего-нибудь в таком же духе», Твен ответил, что пока ни на что не способен, ибо «в голове беспорядок» и даже «Том Сойер» опять застопорился. Туичелл посоветовал сделать книгу о лоцманах — идея была воспринята с восторгом, и поздней осенью 1874 года Твен начал писать очерки «Старые времена на Миссисипи» («Old Times on the Mississippi»).
Он хотел совершить поездку по местам, о которых пишет, но не нашел компаньона, а одному ехать скучно; пришлось полагаться на память. Весь декабрь мотался в Бостон (там увидел новшество — пишущую машинку «ремингтон», попытался писать на ней, но скоро бросил), посещал литературные вечеринки в «Атлантик», где бывали классики — Лонгфелло, Холмс, Эмерсон, Уиттьер, — и при этом успел выдать первую порцию текста уже в январский номер. «Старые времена» публиковались до августа 1875 года и получили прекрасную прессу. Из «очерковых» книг Твена эта самая цельная — минимум не идущих к делу баек — и самая поэтичная.
«Мне до сих пор вспоминается изумительный закат, который я наблюдал, когда плавание на пароходе было для меня внове. Огромная пелена реки превратилась в кровь; в середине багрянец переходил в золото, и в этом золоте медленно плыло одинокое бревно, черное и отчетливо видное. В одном месте длинная сверкающая полоса перерезывала реку; в другом — изломами дрожала и трепетала на поверхности рябь, переливаясь, как опалы; там, где ослабевал багрянец, — возникала зеркальная водная гладь, сплошь испещренная тончайшими спиралями и искусно наведенной штриховкой; густой лес темнел на левом берегу, и его черную тень прорезала серебряной лентой длинная волнистая черта, а высоко над лесной стеной сухой ствол дерева вздымал единственную зеленую ветвь, пламеневшую в неудержимых лучах заходящего солнца».
И тут же художник, умеющий видеть вещи под разным углом зрения, демонстрирует, как романтическое восприятие любителя уступает место профессиональному: «Повторись тот закат — я смотрел бы на него без всякого восхищения и, вероятно, комментировал бы его про себя следующим образом: «По солнцу видно, что завтра будет ветер; плывущее бревно означает, что река поднимается, и это не очень приятно; та блестящая полоса указывает на скрытый под водой каменистый порог, о который чье-нибудь судно разобьется ночью, если он будет так сильно выступать; трепещущие «зайчики» показывают, что мель размыло и меняется фарватер, а черточки и круги там, на гладкой поверхности, — что этот неприятный участок реки опасно мелеет. Серебряная лента, перерезающая тень от прибрежного леса, — просто след от новой подводной коряги, которая нашла себе самое подходящее место, чтобы подлавливать пароходы; сухое дерево с единственной живой веткой простоит недолго, а как тогда человеку провести здесь судно без этой старой знакомой вехи?»».
Завершив «Старые времена», Твен положил начало юмористическому циклу о злоключениях супругов Мак-Вильямс — то бишь Клеменс. (В отличие от большинства писателей он считал, что все самое интересное не завершается свадьбой, а начинается ею.) Первый рассказ, «Мак-Вильямсы и круп» («Experience of the McWilliamses with Membranous Croup»), вышел в 1875 году.
«— Милочка, на твоем месте я бы не позволил ребенку жевать сосновую щепку.
— Милый, ведь это же не вредно, — возразила она, в то же время собираясь отнять у ребенка щепку, так как женщины не могут оставить без возражения даже самое разумное замечание; я хочу сказать: замужние женщины.
Я ответил:
— Дорогая, всем известно, что сосна является наименее питательным из всех сортов дерева, какие может жевать ребенок.
Рука моей жены, уже протянутая к щепке, остановилась на полдороге и опять легла на колени. Миссис Мак-Вильямс сдержалась (это было заметно) и сказала:
— Милый, ты же сам знаешь, отлично знаешь: все доктора как один говорят, что сосновая смола очень полезна при почках и слабом позвоночнике.
— Ах, тогда я просто не понял, в чем дело. Я не знал, что у девочки почки не в порядке и слабый позвоночник и что наш домашний врач посоветовал…
— А кто сказал, что у девочки не в порядке почки и позвоночник?
— Дорогая, ты сама мне подала эту мысль.
— Ничего подобного! Никогда я этой мысли не подавала!
— Ну что ты, милая! И двух минут не прошло, как ты сказала…
— Ничего я не говорила! Да все равно, если даже и сказала! Девочке нисколько не повредит, если она будет жевать сосновую щепку, ты это отлично знаешь. И она будет жевать сколько захочет. Да, будет!