— Нет, — ответил Кирилка и подул на свою варежку. Пальцы в ней были согнуты кулачком.
— Значит, занятия были? Петрик будет ужасно расстроен, — сказала мама и заплясала, притопывая резиновыми ботиками.
— Были, — ответил Кирилка. — А почему не пришел Петрик?
— Я думала, в такой холод никто не пойдет, и не пустила его, — ответила мама. — Почему ты к нам не ходишь? И Опанас тоже. Вы поссорились?
— Нет, — ответил Кирилка, — мы не ссорились…
Тут она сняла рукавички и сунула теплый палец, который еще не успел озябнуть, между шарфом и Кирилкиной шеей.
— Видишь, — сказала она, — опять кое-как завязан шарф. Ведь я тебя учила, как нужно. Простудишься, что тогда?
Кирилка поднял на нее благодарные глаза. С тех пор как у него не стало мамы, еще никто с ним так не разговаривал, даже отец.
— Я принесу Петрику уроки, раз он не был.
— Вот и хорошо, — сказала мама, — у нас в комнатах тепло, только в ванной лед… Ты согреешься, если озябнешь доро́гой…
И они пошли каждый своим путем — мама в институт, а Кирилка домой. Мама притопывала на каждом шагу, потому что ноги в резиновых ботиках у нее замерзли. Но Кирилке было тепло. Он шел, крепко ступая на пятку, а с пятки на носок. Морозный тугой снег пищал на разные голоса. Получалось очень красиво — настоящая снеговая музыка. Особенно если рядом шли другие прохожие, а по мостовой ехали грузовики. А еще это было похоже, будто валенки бранятся и спорят между собой, который раньше прибежит домой: правый или левый?
Проходя мимо почты с синим ящиком у дверей, Кирилка подумал о письме с Севера, которое, может быть, уже пришло и только ждет, когда возьмет его почтальон в свою толстую кожаную сумку. И как он ни спешил, он все-таки посмотрел в замерзшее окошко, через которое все равно ничего не увидел…
Дома он не стал ждать обеда: так приятно, когда тебя просят, чтобы пришел обязательно и поскорее! Нужно было поспешить. И все же, переписывая на бумажку уроки для Петрика, Кирилка постарался не сделать ни одной кляксы, а буквы получились ровные, с нажимом, как у самого Петрика. На всякий случай он захватил и портфель. Как знать, ведь может случиться, что они снова будут делать вместе уроки…
Петрик же совсем не ждал Кирилку. Он смотрел на стекла окна, покрытые морозными узорами, похожие на прозрачные картины, и думал о том, что такие леса в далекой стране Гонделупе, которую так трудно сыскать на географической карте. Может быть, и там высокие пальмы переплелись с густыми елками, а ландыши, похожие на звезды, выросли выше деревьев? И, может быть, водятся там белые тигры и слоны с серебристой шерстью? Ведь бывают же белые вороны! Или нет?
И, уж конечно, такие прекрасные звезды, похожие на алмазные цветы, есть во дворце Снежной Королевы, где был пленником маленький Кай с замерзшим сердцем.
Мама говорит — нет хуже, когда у человека холодное сердце, когда в груди вместо сердца кусок льда. Такие люди, она говорит, ничего не стоят и ничего они не сделают в жизни хорошего.
А он пошел бы спасать Кирилку и Опанаса, если бы Снежная Королева унесла их в свое царство?
И еще Петрик думал, пока Кирилка спешил к нему, о том, как трудно одному, без мамы, странствовать по разным странам и читать названия, буквы которых чуть больше манной крупы.
И, наконец, когда Кирилка уже поднимал руку, чтобы позвонить, Петрик подумал, что, может быть, мореплаватели, о которых пишут в книгах, так же долго блуждали по морям и океанам, пока наступал наконец день великих открытий…
А когда Кирилка был уже в комнате и тер ладошками нос и щеки, Петрик твердо решил не падать духом и во что бы то ни стало найти эту самую пиратскую страну Гонделупу.
— Кирилка, — сказал он, — сядь вот тут и не мешай мне… Я хочу поискать еще в Тихом океане…
— Хорошо, — сказал Кирилка и сел на стул около печки.
Но молча просидел он недолго, потому что ему стало скучно и жарко.
— Петрик, — спросил он, — кого ты ищешь?
— Кирилка, — сказал Петрик, — умеешь ты держать секреты?
— Умею, — ответил Кирилка.
— Кирилка, — сказал Петрик, стараясь говорить как можно значительнее, почти как Лева, — у меня есть пиратская марка. Понимаешь, что это значит?
— Нет, — признался Кирилка, — не понимаю.
— Разве ты не читал про пиратов, которые водятся на Острове Сокровищ, и про разные приключения?
— Да, — сказал Кирилка, — я читал «Приключения Травки»…
— Нет, — с досадой сказал Петрик, — это совсем не похоже.
И все-таки, несмотря на то что Кирилка ничего не знал о пиратах, Петрик решил показать свою необыкновенную марку. Он просто не мог больше молчать.
— Смотри, — сказал он, вытаскивая марку из ящика, — смотри, разве не роскошь?
— Хорошая, — сказал Кирилка, рассматривая марку и поражая Петрика своим равнодушием. — Она на кого-то похожа…
— Похожа?.. — возмущенно вскричал Петрик. — Похожа?
И, забыв про клятву и обо всем прочем, он сердито сказал:
— Я выменял ее у Левы… на шведскую серию… Только маме не говори…
Кирилка покачал головой.
— Петрик, — сказал он тихо и укоризненно, — как же ты? Столько марок — и на одну? И без мамы… Такая была шведская серия!..
Петрик вспыхнул. Бросил марку обратно в ящик и дрожащим голосом крикнул:
— Раз ничего не понимаешь, молчи! Эта марка такой страны, которую очень трудно найти на карте… Даже почти совсем невозможно, — у Петрика в голосе были слезы, — потому что они нарочно прячут ее ото всех… У них под каждым деревом, может, по миллиону золота зарыто…
И больше Петрик не сказал ничего.
Кирилка просидел пять минут. Десять минут. Полчаса. Было очень тихо. Можно было подумать, что дома никого нет. В печке громко гудел огонь. А Петрик, шевеля губами, шептал:
— Гонде-лупа… Гонде-лупа… Гонде-лупа…
И водил пальцем по голубым океанам, желтой суше и коричневым горным хребтам.
Тогда Кирилка подумал: если совсем тихонько встать со стула и уйти, то, пожалуй, никто не заметит, потому что каждый занят своим делом и о нем совсем забыли.
И тихий, как мышонок, он встал со стула, положил рядом с Петриком бумажку с уроками и вышел в переднюю. Там он надел курточку, шапку и тщательно завязал шарф. Ведь могла же вдруг выйти сюда Петрика мама, и она бы его похвалила.
Только, видно, она была очень занята. Никто не заметил, как Кирилка вышел, как тихонько закрылась дверь и защелкнулся замок. И только на улице, где мороз крепко царапнул его за нос и щеки, Кирилка почувствовал горькую обиду. И он заплакал.
Пусть даже есть на свете такая страна, которую трудно найти на карте и где золото под каждым деревом, но даже из-за такой страны он никогда бы не забыл про Петрика и не позволил ему уходить на мороз.
Кирилка шел мимо завода, который шумел всегда, даже ночью. Слезы, скатываясь прямо на шарф, превращались в круглые ледяные бусины, и он совсем не обращал внимания на снег, хотя было так похоже, будто при каждом шаге из-под ног выпархивают белые пушистые утята и с писком разбегаются в разные стороны.
Как мог Петрик так поступить?
Кирилке было бы много легче, если бы он знал, как сердилась на Петрика мама, когда вернулась домой и узнала, что Кирилка был и незаметно ушел, оставив на столе бумажку с уроками. Она назвала Петрика мальчиком с холодным сердцем и черствой душой, плохим товарищем, и она сказала, что ей стыдно за него до глубины души. Потом она выбежала на улицу искать Кирилку и вернулась очень расстроенная, не найдя его.
Но Кирилка ничего этого знать не мог. Он стоял в темноте перед высоким и сумрачным корпусом завода и смотрел, как из длинной трубы целыми пригоршнями вылетают искры…
И Кирилка смотрел на искры. Куда они летят? И, может быть, многие звезды, что блестят в высоком холодном небе, это те самые искры, которые успели взлететь за облака?
А что это за страна — Гон-де-лупа?..
Все-таки: где же он видел эту марку, что показал ему Петрик?
Глава семнадцатая. Удар с крыши, или воскресенье утром
Воскресенье в семействе Опанаса начиналось пирогами. С раннего утра спираль дыма, медленно завиваясь, выползала из печной трубы. Это означало, что печь в кухне затопили и мать Опанаса вывернула из кадушки на кухонный стол белый липкий ком теста.
В это воскресное утро у Опанаса, как обычно, пеклись пироги, и предполагалось, что с капустой. Мать Опанаса, Анна Никитична, стояла перед печью в полной боевой готовности, с ухватом в руках, с румянцем во всю щеку и с необычайной решимостью в глазах.
Через несколько минут пироги предстояло вынимать…
За большим столом в соседней комнате в полном безмолвии сидели восемь мальчишек, во главе с папашей Афанасием Ивановичем. Все голодные, молчаливые, сосредоточенные. На кухне было необычно тихо. Ничто не предвещало скорого появления пирогов.
— Гм! — сказал папаша Афанасий Иванович, покручивая хохлатый ус. — Таки треба узнать, как дела.
Он искоса взглянул на Опанаса.
— Ну, — коротко сказал Опанас, в свою очередь бросая взгляд на близнецов, — треба узнать, как дела…
Только одним близнецам разрешалось чуточку приоткрывать дверь в кухню, когда мамаша Анна Никитична занималась пирогами.
Оба сдобненьких близнеца, два румяных колобка, сползли со стульев и покатились к кухонным дверям.
Если главным начальством в доме считалась мамаша, а главным над первым пролетом механического цеха был, безусловно, мастер Афанасий Иванович Чернопятко, то над близнецами главнее Опанаса никого никогда не существовало.
Опанас — это было все. Слово Опанаса было законом. В просьбе Опанасу не могло быть отказа. В отваге Опанаса не было сомнений. Лучше Опанаса не было в мире!
Ни одна собака во всем поселке не была опасна румяным близнецам. Они могли не опасаться даже гусей… Да, гусей они могли не бояться.
Это была взаимная любовь, приносившая каждой стороне равноценные выгоды.
Первые яблоки, пусть зеленые и кислые, кому приносит Опанас? Близнецам.