И Кирилка, больше по привычке глубоко вздыхая, бредет к доске.
— Напиши таблицу на четыре, — слышит он другой голос; кажется, это говорит учительница Клавдия Сергеевна.
И он покорно берет в руки мелок.
Вот он стоит перед доской, теребит руками мягкий белый камешек, и меловая пыль, осыпаясь, летит на пол, на курточку, оставляя полосы на обшлагах. Он молчит и смотрит на Клавдию Сергеевну широко открытыми немигающими глазами.
Таблица на четыре?
Таблица на четыре?
Разве он когда-нибудь знал таблицу умножения на четыре?
Неужели ты забыл, Кирилка? А окна в школе? Помнишь, как замечательно ты решил задачу с окнами на четырех этажах? А ведь там было как раз умножение на четыре. Неужели ты забыл, Кирилка? Ну, вспомни же… вспомни…
— Ну, Кирилка, — говорит Клавдия Сергеевна, — что же ты не пишешь? — И она пристально, не спуская глаз, смотрит на Кирилку.
Она бы рада помочь ему. Но он обязан самостоятельно вспомнить таблицу умножения на четыре. Ведь они проходили совсем недавно. И потом она прекрасно помнит, как хорошо отвечал Кирилка именно таблицу умножения на четыре.
Клавдия Сергеевна перелистывает школьный журнал. Конечно. Против Кирилкиной фамилии стоит отличная отметка. А в тот день они как раз повторяли таблицу на четыре. Что с мальчиком?
— Или ты уже успел забыть? Положи мелок. Ты весь испачкался.
Голос у Клавдии Сергеевны строг. Она всегда очень справедлива. И если она сердится, значит есть за что.
Но Кирилка молчит. Он просто не может выдавить из себя ни одного слова.
— Давай повторим вместе, — говорит Клавдия Сергеевна. — Ну, четырежды два… сколько?
И хотя весь класс хором шепчет ему: «Восемь!» — Кирилка молчит. Сейчас он даже вздыхать не может.
Клавдия Сергеевна тоже молчит. Что с ним? Сколько труда и терпения понадобилось, чтобы этот мальчик пошел наравне с классом, чтобы он перестал робеть и пугаться…
Очень помогла ей дружба Кирилки с Опанасом и Петриком. С тех пор как мальчики подружились, Кирилка стал просто неузнаваем. В эту четверть она была в нем совсем уверена.
Что же с ним случилось?
Вот он стоит у доски, похожий на прежнего Кирилку. Бледный, испуганный, упрямо сжав губы, с широко раскрытыми отсутствующими глазами.
— Петрик Николаев, — вдруг говорит Клавдия Сергеевна, — разве вы больше не готовите вместе уроков?
Петрик вспыхивает. Он совсем забыл о своем обещании помогать Кирилке до самой весны. Как он мог об этом забыть? Он исподлобья смотрит на Клавдию Сергеевну и молчит.
— Почему ты не отвечаешь? — совсем строго спрашивает Клавдия Сергеевна.
— Мы больше не готовим вместе уроков, — говорит Петрик очень медленно и очень тихо, опуская глаза.
— Почему же?
И вдруг обида со страшной силой охватывает Петрика. Как! Они над ним смеются, они не хотят с ним дружить; они не хотят с ним даже разговаривать, а он еще должен… Нет, он не будет.
— Вот еще! — сердито говорит Петрик. — Не хочу я вместе готовить уроки! — И мрачно прибавляет любимое выражение Левы: — Тысяча чертей — и все!
Неужели это Петрик Николаев? Примерный ученик? Всегда такой воспитанный и деликатный? Неужели он мог так ответить учителю?
В классе становится необычайно тихо. Так тихо, что Петрик ясно слышит, как громко и тревожно бьется его собственное сердце.
Клавдия Сергеевна закрывает классный журнал и встает. Она немного бледна.
— Петрик Николаев, — говорит она, — что с тобой? Я тебя не узнаю. Как ты можешь так разговаривать? Тебе не стыдно?
И Петрик, готовый от стыда провалиться сквозь пол, молчит. Ему так стыдно, что он готов заплакать, но он молчит.
— Передай своему отцу, чтобы завтра он пришел в школу… Мне хочется с ним поговорить.
И тут на Петрика находит.
— Сами говорите ему!.. — кричит он дрожащим от слез голосом. — У моего папы нет времени расхаживать по всяким школам.
Это уж слишком. Никогда ничего подобного не случалось в первом классе . А».
— Тогда пусть придет твоя мама, — говорит Клавдия Сергеевна, стараясь быть такой же спокойной, как обычно (но как ей трудно это сейчас!), — а ты сам выйди из класса и… лучше уходи домой…
Последнее, что чувствует Петрик, когда, низко опустив голову, проходит перед двадцатью партами первого класса . А», это взгляд осуждения и порицания, которым провожают его ребята до самых дверей.
И последнее, что он видит, это глаза Кирилки, полные испуга и жалости, и красные щеки Опанаса, с которых медленно сползает румянец…
Петрик плохо помнил, как оделся, как шел по улице, как подошел к садовой калитке. Ему все время хотелось только одного: скорее, скорее, как можно скорее домой, к маме. И ему все казалось, что ноги у него идут ужасно медленно и портфель оттягивает плечо…
Он пришел. Сейчас он нажмет звонок. Сейчас мама ему откроет. И как сказать? Нет, он не может. Он помолчит до завтра. А завтра пусть лучше в школу пойдет отец, пусть лучше он как следует накажет Петрика…
Петрик нажимает кнопочку звонка. Получается такой несчастный и жалобный звук!
Но мама услыхала. Вот ее шаги. Она торопливо бежит, постукивая тоненькими каблучками. Щелкает английский замок. Дверь распахивается. Вот она сама. Немного озабоченная. Ее лицо. И нежные глаза. Вот ее голос. И сразу тысяча вопросов.
— Петрик, ты? Почему так рано? Я не узнала твоего звонка. Было только три урока? Какие отметки? А Кирилка? Снова не пришел?
И вдруг она видит его несчастные глаза, полные слез, и побледневшие щеки.
— Петрик, — тихо говорит она голосом ужасной тревоги, — Петрик, что случилось? Петрик…
Разве можно от нее что-нибудь скрыть?
— Мама, — говорит Петрик рыдая, — мамочка, я сделал ужасную вещь… меня прогнали из школы…
Глава двадцать третья. Незнакомец в мохнатых сапогах
Что и говорить, это был суматошный денек!
Драка с Левой — раз. Разговор с пионервожатой Зиной — два. Ужасный случай с Петриком — три. И в довершение всего Кирилка незаметно исчезает из школы, даже не предупредив об этом Опанаса. Хорошо, что Зина сказала, чтобы они пришли к трем часам: можно успеть пообедать и еще сбегать за Кирилкой.
Опанас сердито посапывает, возвращаясь из школы, может быть, впервые за всю зиму в полном одиночестве.
Вообще для Опанаса решительно все было настолько ясно, что раздумывать над чем-нибудь не было никакого смысла. Что касается некоторых неясностей, то рано или поздно все непременно выяснялось, так что и на них не стоило тратить труда.
Но когда идешь домой совсем один и рядом нет даже любимого щенка Тяпки, разные мысли сами собой лезут в мозги, и приходится думать. Ничего не поделаешь…
Зачем, например, он сцепился с Левой? Из-за Петрика. Но ведь с Петриком они поругались на всю жизнь. И теперь разве ему, Опанасу, не все равно, обманул Лева Михайлов Петрика Николаева или не обманул? Почему же у него зачесались руки? И почему он не мог не крикнуть Леве «вор» и «дрянь»?
Все это в высшей степени непонятно.
И еще было неясно другое: как мог Петрик так гадко сказать Клавдии Сергеевне? Как он посмел? И почему?
Все эти вопросы очень волновали Опанаса, и Опанас даже не обернулся, когда толстая продавщица из «Гастронома», увидев его, крикнула на всю улицу:
— Мальчик! Мальчик! Выжди…
Опанас даже головы не повернул. Он шел, глубоко задумавшись, мрачно сдвинув черные брови, и раздувал щеки, будто играл на трубе.
— Мальчик, мальчик, — вопила продавщица, стараясь догнать Опанаса, — выжди… Ой, чтоб мне так жить на свете, если этот ребенок не оглох…
Но Опанас будто и вправду стал немного туговат на ухо. Он и не подумал выжидать, а все шел себе и шел вперед.
Тогда продавщица ускорила шаг, догнала, уцепила Опанаса за плечо и крикнула:
— Стой же наконец!
Тут уж Опанас действительно остановился, и остановился как вкопанный.
— Ну? — воскликнула продавщица, еле переводя дух. — Что ты этим хочешь доказать?
— Ох, тетя! — воскликнул Опанас, в свою очередь еле переводя дыхание. — Как вы меня испугали…
— Нет, как вам это нравится? Я же за ним бегу два ква́ртала, и я же его испугиваю… Ну? — грозно закричала она. — Где ты был вчера после обеда?
— Что вы, тетя? — испуганно воскликнул Опанас, стараясь вспомнить, где он видел эту толстую сердитую тетку и в чем перед ней провинился. — Нигде не был! Провалиться мне на этом месте… Целый день дома сидел…
— Нет, как вам это нравится? — сердилась продавщица. — Он же целый час торчал возле моей витрины, и он же целый день сидел дома… Тогда кто это был?
Тут Опанас окончательно перетрусил. Неужели он где-нибудь расколотил стекло в витрине? Конечно, все возможно. Но где и когда? И как он мог об этом забыть?
Стараясь высвободить плечо из цепких пальцев разгневанной продавщицы, озираясь по сторонам, как бы ловчее удрать, Опанас жалобно захныкал:
— Ой, тетечка, честное-пречестное, это был не я… Ой, ой, пустите плечо!..
Продавщица сняла руку с Опанасова плеча.
— Не ты? — удивленно проговорила она. — Тогда кто же?
— А я знаю? — весело воскликнул Опанас, в восторге, что ему так легко и быстро удалось вывернуться. — А я знаю, какие нахалы бьют стекла в ваших витринах?!
— Что-о? — заорала продавщица, снова хватая за плечо Опанаса. — Кто бьет стекла? В каких витринах?
Тогда Опанас пришел в полное отчаяние.
— Тетечка, на что вы ко мне привязались? Пустите меня до дому… Я ж еще не обедал…
— Нет, — яростно крикнула продавщица, — раньше ты мне скажешь, кто бьет стекла, а потом будешь обедать! Ну?
И она принялась изо всех сил трясти Опанаса за плечо.
— Что вы меня трясете? Вы ж из меня все кишки вытрясете, — чуть не плача, простонал он. — Это вы кричите про стекла, а я знать не знаю…
— Какие стекла? Кто про них говорит? Я уже час кричу, где тот рыженький, который вчера покупал чай в моем штучном отделении.
— Обождите, тетя, — вскричал обрадованный Опанас, — так это же Кирилка покупал чай в вашем штучном отделении…